База 211

Он вовсе не опасался, что болен тяжело. Если бы было так, разве позволили одной лишь странноватой Лис ходить за ним? Старый пень, доктор Линде, давно бы уже навестил его. Вообще‑то жаль, что не навестил. С ним бы Сэму вышло куда проще. Но видно, ему нужно отлежаться, и то правда, чем больше он валяется в постели, тем лучше чувствует себя с каждым днем. И вообще, баста! Сегодня же он заявит Лис – определенно хватит с него ходить под себя, как младенцу, пусть выводит в уборную. Если он, само собой, не под арестом. Хотя какой, к черту, арест? Ведь и упырь этот эсэсовский сказал: бежать отсюда некуда. Тем более у Сэма было вполне обоснованное подозрение, что все с ним происходящее не более чем психологический трюк. И нынешняя камера‑палата, и одиночество, и загадочная монголка‑китаянка. На измор берут, пока расклеился и нуждается в помощи, да не на того напали. Экими пустяками хотят сломить. А ты, задохлик в форме, пробовал, когда свои же тебе плюют в лицо? Когда за кусок хлеба терпеть приходится и не унижения даже, а глухую стену непонимания? Когда ты младший ассистент и никем иным уже не будешь, потому что такая у тебя репутация? И когда ждешь чуда из‑за океана и понимаешь, что его не случится, там своих кудесников полно, к чему им чужие безумцы? Кабы новая взрывчатка или атомная бомба, о которой теперь только и говорят, а то – машины, что станут думать за человека, как ему жить лучше. Это все равно что в их германских люфтваффе ратовать сейчас за необходимость полета на Луну.

Но размышления его оказались на сей раз прерваны. О нет! Вовсе не появлением осточертевшей уже своим молчанием Лис, которая должна была с минуты на минуту принести Сэму завтрак. В дверь вошел (да куда там вошел – вломился!), пыхтя с мороза и распространяя вокруг себя вкусную снежную прохладу, лоб чугунный Марвитц. Сколько он не видел уже дружественного человеческого лица? И со счету сбился в больничной своей берлоге. Оттого Марвитцу, медведю этакому, был он рад.

– Тебе чего? – спросил он по возможности дружелюбно, чтобы Герхард, так кажется его имя, не дай бог, не подумал, будто его приход нежелателен.

Марвитц, бегло осмотревшись кругом, скинул тяжелую меховую доху прямо на пол, грохнулся всей тушей на хлипкий стул, приткнутый подле кровати, аж ножки затрещали, приветственно оскалился.

– Гляди, очухался! Мне Лис говорила – ты уже и петь начал. Думал, враки, а ты, я гляжу, скоро и танцевать начнешь. Жаль только, что у нас негде. В смысле танцев. Вот петь – это пожалуйста! – и Марвитц загоготал.

Надо же, Сэм, оказывается, соскучился до чертиков даже по этому громоподобному смеху. И вообще, в нынешнем неведомом «здесь» Сэм никого не знал (Лис и ее шеф, разумеется, не в счет), даже шапочно, кроме развеселого Герхарда. Разве только доктора Линде. Но где он, этот судовой врач, его проспиртованный спаситель? Может, лодка давно тю‑тю дальше со сверхсекретным спецзаданием. А Лис, оказывается, все прекрасно понимала, значит, прав он – каждый тут валяет дурака.

– Лис, она на самом деле кто? Нет, ты не подумай, до ее имени мне нет дела. Просто лежу и с тоски гадаю. Японка или, может, с других островов? – самым обычным образом задал вопрос Сэм. Тоже мне, тайны подземелья!

– И вовсе не с островов! Ну ты и сказал, – заржал Марвитц, однако куда тише. И, подмигнув, словно по секрету, сообщил: – С гор она. С настоящих тибетских гор. Слыхал про такие? Сам наш Великий Лео ее там и нашел. Когда мы были с тайным визитом по поручению фюрера.

– С каким тайным визитом? – невинным тоном спросил Сэм.

– А я почем знаю? Будто мне докладывают! – отмахнулся Марвитц. Но тут же спохватился: – Постой. Ты, видно, думаешь, что я здесь большая шишка? Ха! Надо же, сроду меня за начальство не принимали. Конечно, в охране‑то главный я. Да только в ней нас всего три особи! Три! Стало быть, в подчинении у меня двое! Каков командир, а? Прямо генерал!

– Я командовать тоже не люблю, – нисколько не покривив душой, сознался Сэм.

– Ты – дело иное. У тебя, видать, и другие способности сыщутся, иначе с чего бы Великий Лео стал держать тебя здесь? Да еще Лис к тебе приставил?

– А ты, стало быть, своего гауптштурмфюрера сторожишь? – тут только до Сэма дошли слова об охране, и сделалось ему немного неприятно. Ведь он уж совсем было принял Марвитца за своего. А ведь Герхард, вполне возможно, тоже носит петлицы с молниями.

– И его тоже. Вернее, его в первую очередь, – сразу посерьезнел Марвитц, – я ему знаешь как обязан? Кому хочешь за него горло порву.

– Ну, чем обязан, я догадываюсь, – криво усмехнулся Сэм. Да и чего гадать, известное дело, избавил от неприятностей с гестапо самого Марвитца или семью его, а может, даже из какого‑нибудь концлагеря вытащил. Немецкие лагеря вещь суровая, как он слыхал, там такие шутки шутят, что вороны кости таскать не поспевают.

– Ни черта ты не догадываешься. О подобном тебе и знать‑то не дано, хоть ты будь семи пядей во лбу, – буркнул Марвитц и вроде обиделся.

– Ну, не дано так не дано, – поспешно согласился Сэм, ссориться совсем уж было ни к чему. – А в каком ты чине? – спросил он просто так, чтобы поддержать беседу и дать возможность Герхарду похвастаться хоть бы и званием.

– В чине? – и тут Медведь‑Марвитц снова захохотал. – Говорю ж тебе, ни на пфенниг понятия не имеешь. Нет у нас чинов, не положено нам, только номер. У меня первый, например.

– Кому – вам? – несколько обалдело спросил Сэм. И так и представил себе: все население базы без чинов ходит с номерами. Бред какой‑то.

– «Кому‑кому»! Как бы тебе сказать, – Марвитц немного растерянно почесал пятерней макушку. – Нам – то есть охране. Мне, Лис да еще Волку.

– Какому волку? Тому, что выбегал нас встречать? – ради смеха подначил его Сэм.

– Ему самому, – рассеянно кивнул Герхард, но тут же и поперхнулся: – Совсем ты меня с толку сбил. Волк – парнишка из охраны, моя правая рука. А это только прозвище у него такое.

Однако, несмотря на недоразумения, разговор их вдруг сделался Сэму тревожен. И он поспешил перевести стрелки. Черт с ним, с Марвитцем, если ему так нравится лизать сапоги своему Великому Спасителю Лео, все же главное – собственно Герхард никакой не эсэсовец, уже это утешает. Значит, Сэм в нем не сильно ошибся.

– Я чего пришел, – вдруг вспомнил Медведь о цели своего визита. – Ты ходить‑то можешь?

– Могу, наверное… Нет, чего это я! Могу, конечно! – поспешил с ответом Сэм. А в голове проносились мысли: «Могу, не могу. Лишь бы выйти отсюда. Неужели позволят?»

– Вот и я им сказал. Хватит тебе валяться. Для такого человека это же верная смерть, когда его в немощные силком записывают. Подумаешь, голова закружилась! Так у нас здесь знаешь какая высота? И воздух свежий. От него, как от самого крепкого вина, пьянеешь. Правильно я говорю?

– Абсолютно. Рана давно зажила, а с контузией уж как‑нибудь справлюсь. Лишь бы встать, – охотно поддержал Сэм доброе намерение своего гостя.

– Вот и вставай. Я уж велел на тебя в столовой накрыть. Хочешь, сейчас и пойдем?

– Хочу, конечно. Только вот одежда, – Сэм огляделся по сторонам.

– После получишь. Штаны на тебе есть, сапоги под кроватью, как я погляжу. Бери мою шубу, а я уж так добегу. После, как откушаем, покажу твое новое местожительство. То‑то будет сюрприз, – и Марвитц привычно захохотал.

Сэм не стал даже спрашивать, что за сюрприз, подхватился с койки, будто ему кто дал под зад хорошего пинка. К тому же, если сюрприз на поверку выйдет гадостью, чего об этом знать заранее и портить себе настроение, а если обернется по‑хорошему, так тем паче, лучше отложить на потом. Сейчас все равно он не способен возрадоваться больше, чем при мысли – его, наконец, выпускают из опостылевшей крысиной норы.

Сэм, на удивление себе самому, бодрой трусцой добежал вслед за Марвитцем до длинного барака общей столовой. Заметала легкая метель, порывами, будто заигрывала. Небо кокетливо спрятало нежное и раннее солнце в клочковатых, снежных тучках, под сапогами скрипело и скользило, и вообще, жизнь вдруг стала прекрасна. Голова кружилась немного, не без того, но Сэм постановил себе не обращать на это никакого внимания. Он даже со вкусом, впервые за последние недели, поел и попил. Правда, в стакан ему пожаловали только чаю в отличие от Марвитца, который для настроения хлебнул налитой на палец, прозрачной, как вода, жидкости. Судя по крайне резкому запаху, чистого спирта. Но Сэм ни на что такое не претендовал, здоровье еще не позволяло ему рискованных экспериментов. Ничего, все впереди.

В столовой они сидели в одиночестве, если не считать пугливой молодой девушки, торопливо носившей им на подносе завтрак и чай. Сэм задержал ее ласково за руку, уж очень миленькая, спросил, как зовут.

– Гудрун Паули, герр лейтенант, – мягким застенчивым голоском произнесла та и заспешила прочь. (Надо же, девчоночке известно, в каком он, Сэм, звании!)

– Хорошенькая! – не удержался от комментария Марвитц. – Повар нашей базы, зови ее просто Гуди. Ее все так зовут, – и Медведь лихо подмигнул убегавшей девушке.

Повариха почему‑то побледнела, будто от испуга, и Сэму показалось, она подняла непроизвольно ладошку, как бы желая сделать охранительный жест.

– Смотри, руку откушу, – коротко, но совсем не зло, напротив, с добродушной подначкой предупредил ее Марвитц. Словно играл в какую‑то игру. И погрозил пальцем.

Странно, но на Гуди эта угроза произвела совсем обратное впечатление. Она неожиданно улыбнулась, даже покраснела немного, как если бы Марвитц сказал неприличную вольность, и прыснула бегом в подсобное помещение. Ладно, Сэм сделал вид, что не обратил внимания.

– А почему мы с тобой одни? Карантин, политический и моральный? – спросил он, оглядев пустые столы. – Я вроде как в изоляции, а ты при мне надзирателем?

– Больно надо, – усмехнулся Марвитц. – Зеленый ты еще, да и много чести. А нет никого, потому что заняты люди. Кто чем. У нас все ранние пташки, и плюс дисциплина. Это я так, с тобой за компанию по второму разу зашел. Ну, да ничего. Мне все впрок.

Плотно позавтракав, они снова вышли на воздух. На усилившемся ветру холод пробирал даже через запахнутую шубу, но, кажется, Мартвитцу и это представлялось нипочем. Хотя на нем‑то как раз шубы не было, один лишь грубой вязки свитер. Он превесело гикал, похлопывал себя по бокам, словно пробки вышибал из шампанского, толчками в спину подгонял Сэма, чтобы не зевал по сторонам. Так они дошли до одного из белых бараков, особо ничем не примечательного на вид. Внутри оказался знакомый по планировке коридор, только без памятных ведра и щетки, зато с самодельным умывальником и раскаленным медным «титаном», греющим воду и мирно пыхтящим в тупичке‑нише. Несколько фанерных дверей, даже без замков, одна неплотно прикрыта. И никаких тебе надписей и обозначений, разве сиротливый график, начерченный кое‑как карандашом и прихлопнутый к стене желтым пятном канцелярского клея, судя по всему, поочередных дежурств в местах общего пользования.

– Меня теперь здесь держать будут? – задал Сэм логичный вопрос. Помещение в целом ему понравилось. И уютный запах, совсем даже не казарменный, и не душная теплота.

– Что значит держать? Ты зверь, что ли? – нахмурился вдруг Герхард. – Никогда больше не говори так. Жить здесь будешь. В комнате на двоих. А если не понравится, можешь и поменяться. Хотя это вряд ли, – загадочно сказал ему Марвитц и заулыбался.

Таковы были неожиданно приятные вести. Значит, Сэма вывели из‑под ареста и позволяют проживать на относительной свободе даже с соседом. А может, ареста вовсе не было? И Сэм что‑то неправильно понял?

Они вошли в одну из дверей. На ней и вправду не имелось и подобия замка, только хлипкий засовчик изнутри, видимо, должный обозначать право на интимность. И сразу Сэм явственно ощутил знакомый уже запах карболки и дешевого коньяка, а на примитивно сколоченной тумбочке возле соседней кровати увидал до боли знакомую фляжку.

– Ага, угадал! – совсем развеселился Герхард. – Он это! Он самый! Его клистирное сиятельство, судовой врач Линде! Все умолял, чтобы тебя непременно к нему! И Великого Лео убеждал, что вы приятели! Ну, он и выпить не дурак, наш старина Эрнст, я тебе скажу. Уж на что здесь каждый через одного может похвастать этим талантом, только доктор самого бригадефюрера переплюнул.

– Все! Конец мне! – нарочито трагическим тоном продекламировал Сэм. – У вас на базе, говоришь, дисциплина? Теперь здесь случится первое преднамеренное убийство! Или скажи Линде, чтобы вылил весь свой коньяк либо подарил твоему гауптштурмфюреру для пыток злоумышленников. А я пас!

– Коньяк действительно дрянь, – согласился с ним Марвитц. – Хотя, кажется, запас у доктора подходит к печальному концу. А ты вот что. Если полезет Линде со своей манеркой, сразу зови меня. Я уж ко всему привычный, что бы ни пить.

– А где я тебя найду? – поинтересовался Сэм, хотя и был готов к ответу: «не твое дело» или «знать не положено».

– Где? Если не на службе, так я у себя. Помнишь, проходили мы хозяйственный ангар? Склад там, шапки, носки пуховые, то да се. В нем и живу. Стучи в дверь, да посильнее.

– Как же так? Склад ведь, наверное, не отапливается? – изумился Сэм.

– Ну да. А только сторож всегда должен быть при деле. Я иногда железную печку топлю, – утешил его Герхард. – Однако смотри, поздно ночью ко мне не ходи. И вообще. По темноте не шляйся. Хотя ее теперь мало будет, темноты‑то. Лето наступает. Но все равно. После отбоя не ходи. От греха.

– Хорошо, не буду, – Сэм отчего‑то вспомнил ручного волка, и ему сделалось не по себе. – А животные где у вас тут?

– Какие еще тебе животные? Мы собачьи упряжки не практикуем, – недоуменно взглянул на него Герхард.

– Да я не о собаках. Тот волк, помнишь? Его где держат?

– Нигде его не держат! Где хочет, там и ходит. И что ты заладил все: держат, держат! Зоопарк здесь, что ли? Обидно слушать! – Марвитц и вправду не притворялся, рассердился по‑настоящему.

– Извини. Я просто так сказал. Не подумал, – на всякий случай стал оправдываться Сэм. – А все‑таки этот волк, он опасный?

– Для тебя – нет, – несколько подобрел Марвитц. – Ты не беспокойся понапрасну, скоро сам все узнаешь. Еще подружитесь, – странно и неопределенно пообещал он.

Затем Марвитц, устроив Сэма и посулив вскорости принести одежду, ушел, сославшись на дела. Сэм остался в одиночестве, сытный завтрак и пробежка на открытом воздухе настоятельно требовали от него немедленно прилечь. Что Сэм и исполнил, заняв вторую свободную кровать, кем‑то уже застеленную не без заботы чистыми, хотя и чуть сероватыми простынями. Все равно что в раю. Еще бы горячую ванну, смену белья и порядочную бритву, а то зарос, пожалуй, не хуже Медведя. Только Герхарду густопсовая его бородища придает романтичной, разбойничьей таинственности, а Сэм, чернявый и худой лицом, наверняка теперь похож на нищего забулдыгу из жалостливых рождественских историй.

Он скинул сапоги, улегся поверх сурового солдатского одеяла, благо в комнатке было довольно тепло, нащупал в кармане штанов измятую пачку сигарет, почти нетронутую (чертовка Лис курить ему не разрешала, попросту отобрав зажигалку). На тумбочке Эрнста по счастью нашлись и спички. Сэм затянулся в свое удовольствие, голова ничего, не подвела. Не затошнило и не закружило. Значит, он и впрямь почти здоров. Жаль, сон теперь как рукой сняло.

Сэм лежал и думал. Поневоле, само собой так вышло, хотя именно сейчас ни о чем думать он не хотел. Вот он и оказался в германском плену. А ведь справедливости ради надо признать, обращались с ним очень даже неплохо. Лечили, кормили, выхаживали. Слова грубого не сказали. Тот же гауптштурмфюрер мог бы в рыло дать, но ничего, только ехидничал, еще и сигаретами одарил. Откуда такая щедрость? Значит, что‑то им нужно от него до зарезу. Однако будет умора, если окажется, что Сэма приняли не за того. Тоже не выходит. Гауптштурмфюрер Ховен, судя по всему, прекрасно знает, кто он такой, Сэм Керши. А узнать он мог только от одного‑единственного человека, от капитана доставившей Сэма лодки. Вот и получается, что о Сэме был запрос. Ведь не сам по себе решился Хартенштейн тащить его на край земли? Значит, где‑то в далеком Берлине об его персоне осведомлены тоже. Тогда получается, что на некоторое время Сэм и вправду особа неприкосновенная. Одно это утешает слегка. Что к стенке еще не завтра, хотя какая разница – пристрелят его больным или здоровым?

Как относиться к людям, которые отныне составят его общество, Сэм не знал и пребывал по этому поводу в некотором затруднении. На сегодняшний день вокруг него как бы враги. Англия находится в состоянии войны с Германией, и это факт, от которого нельзя отмахнуться. Но и принять его безоговорочно тоже не получалось. Какой ему враг, к примеру, старина Эрнст, будто мама родная опекавший его в чреве субмарины? Или взять хотя бы Марвитца, или эту малышку Гуди, смущенно поглядывавшую на него из‑под долгих ресниц? Если все немцы – сволочи, тогда и давний друг его, милый Гейнц, вместе с отцом интернированный в лагерь, тоже проклятый «ганс»? Это совсем уже получалась ерунда. А ведь на базе есть еще люди. И какие они, неизвестно. Одни – наподобие Герхарда и доктора Линде, а кто‑то сродни местному диктатору Ховену. Вот тот враг, нечего и думать. Нацист поганый, эсэсовец. А капитан Хартенштейн, он как? Простой вояка, без долгих размышлений. Увидел корабль – потопил. Оказался не тот – стал спасать. Его бомбят – он удирает, ему приказывают – исполняет. В британской армии тоже навалом ему подобных, иначе и воевать бессмысленно. Стало быть, выход у Сэма один: разделить всех здешних людей не на германцев и подданных британской короны, а на своих и чужих, то бишь хороших и плохих. Беда только, что редко когда Сэм жаловался на недостаток разума и неспособность к детальному анализу. Пусть чудак Линде отличный парень, пусть Медведь Герхард – парень еще лучше. Но ведь эти самые отличные парни, и никто иной, взяли и выбрали на свою голову фюрера. И ведь видели, кого выбирают. Заметьте, не переворотом, а, как ни крути, законным путем пришел их нынешний канцлер, полоумный неврастеник и садист, к высшей власти. Значит, чего‑то от своего фюрера хотели и капитан, и доктор, и Медведь, а те, кто не хотел, давно червей кормят, это так. И Великих Лео расплодили тоже они, и терпят, и подчиняются. Надо же – Великий Лео! А ведь, как поглядишь, плюнуть не на что. Хотя запугивать он умеет, будьте‑нате. Известно, где таких учат. Правда, хоть со всяческой белибердой насчет их германского превосходства не лезут. Да и о каком превосходстве может идти речь, если Сэм, к примеру, не затурканный польский крестьянин, а подданный империи, где никогда не заходит солнце, которая стояла, когда их вшивого Германского Союза еще и в помине не существовало. Англосаксы, конечно, в просторечье и для пропаганды – «томми» и занюханные англичанишки, но на деле бравые арийцы пока смотрят снизу вверх, как же, всамделишний джентльмен, хоть и всего‑навсего лакейский сынок. Поставь нынешним тевтонцам придорожную каменюку, на которой вывески пишут о трактирах, и скажи, что пуп земли, так поклоняться придут. А еще раса господ!

«Ну а мы чем лучше? – тут же по справедливости вопросил себя Сэм. – Драли нос перед всем миром, пока нам на тот нос не натянули нашу же задницу. Нюхай теперь. Нет, все же с людьми жить надо по‑людски, это только с волками – по‑волчьи». Но и сие избитое выражение нисколько Сэма не утешило и не разрешило сомнений. Одно он твердо знал: не сможет он увидеть никогда в Эрнсте врага, а в гауптштурмфюрере – друга ни при каких обстоятельствах. Лучше о подобных материях вообще пока не думать, пусть все идет как идет. Не бывает на свете таких жизненных ситуаций, которые некоторым образом не разрешились бы сами собой. Это и называется случаем… Скоро он уснул.

5

Нам страшно за семью, нам жаль детей, жены;

Пожара, яда мы страшимся в высшей мере;

Пред тем, что не грозит, дрожать обречены,

Еще не потеряв, уж плачем о потере.[5]

Муж добродетельный и славный, храбрый Муций Сцевола, руку возложивший в огонь, дабы указать этрусскому царю на величие и непреклонность духа! Всегда сей римский патриций был для Вернера примером. А куда же ты головушку свою сунул, капитан 3‑го ранга Хартенштейн? В мире, куда ни глянь, кругом война. Последнее сообщение, полученное еще в дороге – накостыляли нашему рыцарю пустыни под Эль‑Аламейном по первое число те же англичане. И убегал наш Роммель от них, что твой заяц.

Которую неделю теперь сидят на антарктической базе. А зачем? Никто не знает. А кто знает, в смысле гауптштурмфюрер Ховен, так ни словечка не говорит. Экипаж уже волнуется. Пятьдесят восемь человек, если исключить его и Мельмана. Выделил для них Лео аж три барака, что предназначены для летних строителей, хорошие помещения, куда лучше, чем походная теснотища. Только ребята от безделья уже маются. Кто бы подумал, что вахтенная смена в подземной пещере для них станет вместо развлечения? И то, маленький скандальчик уже был. Его же собственный акустик Франц на надувном ботике зачем‑то, но скорее скуки ради, отправился гулять на строительную площадку. Даже фонарик захватил, такой предусмотрительный. И полез себе ковырять какой‑то домкрат или, может, транспортер. Ему, видишь ли, гаечка понадобилась. А спроси, зачем она понадобилась, так и сам, поди, не знал. Теперь уже не скажет. Потому что участок заминирован. И ведь предупреждал всю команду и каждого по отдельности, что особая зона, посторонним вход запрещен. Но Франц, понадеявшись на зоркий глаз, полез. За гаечкой. Само собой, взрывчатка под меткой во льду была, небольшой такой заряд. Однако хватило. Ногу оторвало начисто. Пока с борта сообразили, пока второй ботик снарядили, Франц уже и кровью истек. Так что остались «нибелунг» без хозяина, а Хартенштейн без акустика, и заметьте, без мастера своего дела. В походе акустик – важнейший человек, это вам любой командир скажет.

Что в большом мире делается, вообще неизвестно. Бортовая радиостанция слабовата, а к своей Ховен доступа не дает, мол, секретный объект. Но через Бруно он уже вызнал – сам гауптштурмфюрер знает мало чего. Так, иногда перехватывает случайные сообщения, передачи из Кейптауна или Буэнос‑Айреса, один раз прозвучало мельбурнское национальное радио, с большими помехами, приемник у Бруно тоже не верх индустриальной мысли, передатчик маломощный и вовсе никуда не годится. Это специально, объяснил радист Вернеру, чтобы ненароком не выдать местоположение. Хоть чума, хоть золотуха, а молчи и молча же подыхай, пока помощь не подойдет. Если успеет вовремя, конечно.

Хорошо еще, что экипаж его лодки существует автономно. Все же боевое подразделение, а не штатская шатия‑братия. Других военных на базе до их прихода почти не было. Только трое с погонами. И то двое лишь номинально. Бригадефюрер Рейнеке звание носит почетное, за былые заслуги перед рейхом, а местного врача Шарлоту Эйгрубер вряд ли стоит принимать всерьез.

Да и врач она какой‑то странный, ему об этом Линде осторожно намекал. Не то ветеринар, не то новомодной наукой генетикой увлекается. О последней Хартенштейн имел очень смутное и неточное представление, из области мистики скорее, но понял хорошо одно – случись какая хворь, на доктора Эйгрубер не стоит всерьез рассчитывать. Но вот в смысле приятного общения – почему бы и нет. Аппетитная женщина, ничего не скажешь. Уж вокруг нее вьется народу – не протолкнешься. Сама Шарлота, кажется, отдает предпочтение шутнику Бохману, экскурсоводу‑любителю и малопочтенному повесе. Ничего, Вернер еще покажет фройляйн Шарлоте, что такое подводный флот и на какие подвиги он способен. А доктор Эйгрубер – дама солидная, не девочка, возраст за тридцать, тоже хорошо, не к лицу капитану с молоденькими кошечками возиться. И бюст, как у валькирии, и волосы – что твой лен, даже в полярно‑полевых условиях аккуратно уложены в прическу. Глаза серые‑серые, но не холодные, нет, а гордые и самую крошку развратные. Тут капитан Вернер предался приятным фантазиям. И предавался им минут десять, пока к нему в комнату, выгороженную отдельно в углу барака, не влетел все тот же Бохман, шутник и потенциальный конкурент.

– Капитан, здорово вам дрыхнуть! – фамильярно закричал с порога инженер. – Великий визирь Ховен желает вас видеть для разговора, цель которого разъяснить не изволил.

– Все бы вам с выкрутасами. Нет чтобы обратиться по‑человечески. Несерьезный вы человек, Вилли, я вам скажу, – оторвавшись от волнительных воспоминаний, поморщился недовольно Вернер. – Докладывать нужно по форме.

– Чтобы докладывать по форме, эту форму нужно иметь. Я же, как известно, человек сугубо гражданский, и не человек даже, а так, человечек. И потому мне дозволено больше, чем вам, капитан. Впрочем, я бы на вашем месте поспешил. Великий визирь не любит ждать.

Не любит он, видишь ли! А куда денешься? После случая с Францем гауптштурмфюрер устроил ему такой разнос, что до седых волос Вернер будет помнить. Размазал как тлю по фикусу, и главное, за дело. То‑то и обидно.