Карт-Хадашт не должен быть разрушен!

* * *

© Максим Дынин, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Автор хотел бы сердечно поблагодарить Александра Петровича Харникова, свою супругу Светлану и протоиерея Илью Лимбергера, а также всех, кто читал это произведение по мере его написания на сайте russobalt.org, за помощь, поддержку и дельные советы

Пролог
Страшный сон

Горели дворцы, особняки, торговые площади, лачуги бедняков. В огне погибали бесценные произведения искусства – шедевры архитектуры, великолепные фрески, богатейшие библиотеки. То, что могли унести – в первую очередь изделия из золота и серебра, – уже находилось на кораблях, которые отвезут их во вражескую столицу для последующего дележа, хотя, конечно, немало ценных трофеев осело в вещевых мешках победителей. Статуи и священные сосуды из бронзы свалили в огромные кучи, громоздящиеся у порта. Они ждали своей очереди на переплавку. Та же судьба была уготована железу: этот город славился качеством своего металла.

Вчера отовсюду раздавались крики женщин, детей и стариков. В цитадели, возвышавшейся над городом, собрались тысячи обезумевших от ужаса людей, бежавших из других частей города. Не хватало ни еды, ни воды, но мы сумели продержаться несколько дней, прежде чем нас ошеломила страшная весть – Совет согласился на условия врага и открыл ворота в обмен на жизни всех, кроме перебежчиков от неприятеля. Некоторые из нас ушли наверх, в главный храм, а я был одним из тех, кто вызвался задержать врага у входа в храмовый комплекс.

Вообще-то я не бог весть какой фехтовальщик, но вчера я оказался последним, кто оставался в живых и продолжал вести бой. Мне не довелось погибнуть в этом бою – на меня набросили сеть и спеленали, после чего долго и радостно избивали. Я уже думал, моя жизнь закончится здесь, под Храмовой горой, когда неожиданно услышал властный голос:

– Хватит!

– Слушаюсь! – с чуть затаенным недовольством в голосе ответил тот, кто меня бил в этот момент, пнул еще раз меня по ребрам и, ворча под нос проклятия, отошел от меня.

– Под стражу! – Голос был бесстрастным. – И половина доли в добыче.

– Но зачем вам нужен этот варвар?

Человек, который задал этот вопрос, явно тоже был командиром – может, десятник или даже сотник, – но рангом пониже, чем тот, кто отдавал приказы.

– Ты разве не слышал, что консул собирается устроить показательные бои в честь нашей победы? Он приказал выбрать наиболее умелых бойцов среди пленных. И должны они прибыть в столицу в целости и сохранности. Так что если кто-нибудь еще посмеет его ударить, то лишится всей своей доли. А пока переверните его, пусть посмотрит на то, что происходит с его городом.

– Он явно нездешний, – возразил его собеседник. – И не наш, я знаю, что консул приказал распять всех наших перебежчиков. Так вот, он явно какой-то варвар. Да, пусть посмотрит, как мы празднуем нашу победу. Но ни в коем случае не развязывайте.

А сегодня меня со связанными руками повели к воротам цитадели и далее через город в порт, откуда мне предстояла дорога в их столицу – возможно, даже в относительном комфорте. Впрочем, я знал, что жизнь моя будет, скорее всего, недолгой: погибну на арене – если не в первый день их игр, так во второй или третий. Тех же, кого не выбрали для этих игр, попросту продадут на рынке рабов. Кому-то посчастливится, и они попадут в услужение к какому-нибудь богатею. Впрочем, сейчас жизнь раба будет стоить очень дешево, и обращаться с ним будут как со скотиной. Некоторые окажутся на фермах. А тех, кому и совсем не повезет, отправят на рудники, где они хорошо если проживут год или от силы два.

Женщин покрасивее, которые смогли пережить вчерашнюю ночь, продадут в наложницы либо служанки. Другим же уготовлена незавидная участь ублажать солдат, пока они не потеряют товарный вид. А затем их попросту прирежут. Стариков уже успели перебить, а детей… Девочек использовали так же, как и взрослых, и их обнаженные трупики валяются на улицах либо погребены под обломками рухнувших домов. Мальчиков же постарше, точно так же как их отцов, отведут на продажу (им еще повезло, что мужеложество среди победителей пока еще не в моде), а младенцев попросту убьют, если уже этого не сделали.

Мне вспомнилось, что одной из причин, по которой враги вопили, что, дескать, город должен быть разрушен, было то, что жители его якобы приносили в жертву первенцев, а они, поборники морали, не могли этого допустить. Вот и показали мастер-класс морали…

Мы проходили мимо сторожки у ворот, ведущих в Нижний город. Неожиданно я услыхал до боли знакомый голос. Вот только никогда я не слышал, чтобы моя любимая так кричала. Каким-то нечеловеческим усилием я порвал путы на руках, выхватил у одного из охранников меч и…

Тупая боль в голове, свет померк у меня перед глазами, и я… проснулся.

Часть I
Град на холме

Глава 1
Новгород. Только пунический

1. Прощай, Ваня!

Очнулся я в белом грузовичке, на котором мы с Ваней возвращались с оружейного склада. Ваню на арабском зовут Яхья, он сириец из села Маалула, где до сих пор говорят на арамейском языке – том самом, на котором разговаривал Спаситель. Ванино имя на арамейском звучит Йоханнан, и он собирался учиться на православного священника Антиохийского патриархата. Но тут в Сирии началась гражданская война. Маалула была захвачена теми, кого Америка называет «демократической оппозицией». После пятимесячного террора и после того, как Ванина старшая сестра, монахиня в монастыре святой Феклы, была взята в заложники, он ушел добровольцем в сирийскую армию. Сначала его послали на фронт, но потом перевели в водители.

Я же учился в Институте стран Азии и Африки на переводчика с арабского. Мне неожиданно предложили практику в Сирии. С Ваней я познакомился, когда сопровождал его в одной из поездок. Узнав, что он говорит по-арамейски, я попросил его обучить меня и этому языку – он был похож на иврит, который мы также изучали на факультете. Но современный иврит был для меня новоделом, зато то наречие, на котором говорил Ваня, произошло от языка времен Спасителя, лишь немного изменившись за два тысячелетия. А он, в свою очередь, попросил меня преподать ему начала русского. И первым его вопросом было, как бы его звали в России. Имя Ваня ему очень понравилось, и с тех пор по-русски я его называл только Ваней. И при любой возможности я предпочитал ехать на его грузовике.

А теперь мой друг все еще сидел на месте водителя. Вот только дверь с его стороны была испещрена мелкими дырочками от осколков мины, а меня же, судя по всему, знатно приложило о правую дверь – каюсь, я не был пристегнут. В левую руку впился осколок, который я осторожно достал, других ран мне не удалось обнаружить. А Яхья был мертвее мертвого.

Через ветровое стекло – оно каким-то образом осталось цело – были видны стены глинобитных зданий. Как мы сюда попали? Мы же ехали по асфальтированной дороге по пустыне, и никаких построек вдоль нее я не припомню. Я включил рацию, загорелся огонек, но все мои попытки установить связь оказались бесполезными. Включил от безысходности радио в машине – и вновь тишина, нарушаемая лишь треском помех. Я вздохнул, с трудом открыл дверь и вывалился наружу.

Машина стояла на продолговатой площадке, сооруженной из утрамбованной земли, посыпанной гравием. По левую руку поднимались стройные ряды винограда, а на склоне прямо передо мной виднелись оливковые деревья. Неподалеку находились какие-то постройки, вероятно хозяйственные, и на двери каждой висело по замку довольно необычного вида. Одна из дверей не слишком плотно прилегала к косяку, и в полумраке я увидел множество бочек, мало чем отличающихся от знакомых мне по экскурсиям на винодельни.

Солнце стояло чуть выше горизонта, между двумя холмами, и я не знал, было ли сейчас утро или вечер. Воздух оказался довольно прохладным, градусов, наверное, восемнадцать – и это после сорока с лишним в сирийской пустыне.

Я крикнул, но никто не отозвался. Подумав, я решил, что если это утро, то, может, здешние обитатели еще спят.

К стене одной из построек была прислонена примитивная лестница. Я забрался по ней и оказался на выпуклой крыше, с которой открывался вид на окрестности.

Мне вдруг вспомнился «Волшебник Изумрудного города», где Элли говорит собачке: «Мне кажется, Тотошка, что мы больше не в Канзасе». На Центральную Сирию это было совсем не похоже. Во-первых, далеко внизу я увидел море. Ладно, у Сирии тоже есть выход к Средиземному морю, но прибрежные районы страны находились достаточно далеко от мест, где я недавно пребывал.

А еще я увидел немалого размера город, окруженный тремя рядами стен. Над ним возвышалось нечто вроде акрополя, в середине которого на возвышении находилось огромное здание. В бинокль я смог разглядеть, что оно было похоже на греческий храм с колоннами по периметру. Далее город спускался к морю, а у подножия находилось нечто напоминавшее огромный ключ – длинный прямоугольник моря, окруженный чем-то вроде широких стен, и круглое кольцо в конце с островком посередине.

Я всмотрелся – и меня как током ударило: очень уж все это было похоже на город, виденный мною во сне, обрывки которого все еще не выходили у меня из головы. Вот только что это за город? Мне вспомнился Высоцкий: «И в ночь, когда из чрева лошади на Трою спустилась смерть (как и положено – крылата)». Может, и правда Троя? Или Иерусалим в семидесятом году, когда его осаждали римляне? Нет, он не подходит: в Святом городе, если верить картам, нет моря. Но были и другие города, полностью уничтоженные после того, как их взяли. Коринф, например, или Карфаген. И это только те, которые я знаю.

Но, как бы то ни было, даже через бинокль город был необыкновенно красив. И я неожиданно для себя попросил у Господа, чтобы то, что я пережил во время того ночного кошмара, не случилось наяву.

Спустившись вниз, я решил, что первым делом нужно было бы похоронить моего друга по-христиански, хотя бы пока. Когда я выйду к своим, то, надеюсь, земляки перезахоронят его со всеми почестями в его родной Маалуле. Или если я найду здесь батюшку, нужно попросить его отпеть раба Божьего Иоанна, хотя бы заочно.

Я с остервенением долбил землю и молил про себя Господа за упокой Ваниной души. За то время, что я провел в Сирии, он стал моим другом, а младшая его сестра Мариам, которую мне один раз довелось увидеть, была писаной красавицей – шатенка с серыми глазами. Если верить сирийцам, они на самом деле белые и пушистые, пардон, светловолосые и голубоглазые. Таких я не видел, но если кто и был близок к этому идеалу, так это она. Ваня мне однажды сказал, что готов выдать её замуж за меня: отец его был убит исламистами, и подобные решения теоретически мог принимать Ваня как старший мужчина в семье. Другой вопрос, захотела ли бы этого Мариам, да и я: все-таки я еще был молод и не горел желанием окольцовываться в ближайшем времени. Но все равно было приятно.

А теперь мне предстояло навсегда попрощаться с моим другом, да и с Мариам, которая осталась там, в многострадальной Сирии.

Место я выбрал не на самой площади, а чуть дальше, рядом с дорогой. Земля была каменистой, и даже с киркой я провозился, копая могилу, более двух часов. Солнце за это время ощутимо поднялось в небе, но намного жарче не стало, хотя я достаточно сильно вспотел от непривычной работы.

Но, наконец, я худо-бедно закончил свою работу, осторожно опустил тело товарища в яму, засыпал могилу, затем отрубил две ветки у одного из деревьев и соорудил грубый крест. Даст Бог, я сюда еще вернусь и перезахороню его в более приличествующем для этого месте или хотя бы поставлю что-нибудь получше. Но пока мне нужно хотя бы понять, куда я попал.

Однако когда я решил вернуться к машине, до меня донесся громкий испуганный женский крик.

2. Мариам. И не только

Я сдернул с плеча автомат – после полугода пребывания в Сирии я без него чувствовал себя практически голым – и побежал по направлению к месту, где, как мне показалось, кричали. Почему с автоматом? Попробуйте-ка подраться садовым инвентарем. Эх, была бы у меня саперная лопатка… Но что поделаешь, за неимением гербовой, как говорится…

Тропинка повела меня через отрог холма и вниз, к двум зданиям – одно побольше и побогаче, второе же представляло собой небольшой опрятный домик, рядом с которым были привязаны четыре неоседланных лошади. И женские крики раздавались именно из того, второго.

Эх, не учили меня, как зачищать здания… Но у меня и так все неплохо получилось. Ворвавшись внутрь, я увидел, как четыре смуглых мужика с явно сексуальными намерениями раскладывают на полу двух полураздетых девушек. Рядом лежали трупы мужчины и женщины постарше и двух девочек – лет, наверное, шести и восьми. Кричала одна из жертв – та, что была одета побогаче (если судить по ткани, из которой было сшито сорванное с нее платье). Другая же пыталась вцепиться зубами в руку одного из насильников, но тот ударил ее наотмашь по лицу, а затем продолжил свое дело. Меня они не заметили – наверное, потому, что мои шаги не были слышны из-за криков жертвы.

И что-что, а стрелять я умел, и автомат заранее переставил на одиночные. Да и боевой опыт тоже имелся – мне довелось почаствовать в двух перестрелках. И если во время первой я поначалу вел себя не лучшим образом и вышел из ступора лишь тогда, когда стрелять уже не было необходимости, то во второй раз я все же сумел подстрелить двух злодеев. Как мне сказал тогда один капитан-спецназовец, коренастый крепыш с небольшой бородкой: «Молодец, уважаю». Но в следующий раз он попросил меня сидеть в укрытии и не высовываться: мол, стрелять и без тебя есть кому, а переводчики, особенно хорошие, – товар штучный и дорогой.

Как бы то ни было, сейчас я не медлил ни секунды. Четыре выстрела, потом четыре контрольных – и насильники ушли прямиком в ад, туда, куда им и дорога. Конечно, если бы они не были столь беспечными и если бы сообразили, что я один и что палка у меня в руках стреляет, мне, возможно, не так просто удалось бы их всех уложить…

На меня с ужасом смотрели две девушки в разорванных одеждах. Одна явно была госпожой: как я уже говорил, ее платье, напоминавшее сто лы, в которые обычно драпировали статуи римлянок, было сшито из более дорогого материала, чем у той, второй. Даже в подобной ситуации я не мог не заметить, что обе были писаными красавицами. У первой были роскошные каштановые волосы, сейчас сбившиеся и спутанные, серые глаза и, хоть я и пытался не смотреть на их обнаженные прелести, точеная фигурка и прекрасная небольшая грудь. Вторая была повыше, посветлее, и грудь ее была побольше, но ни капельки не отвисала. Первая мне кого-то очень сильно напомнила, но я не мог сообразить, кого именно.

Я улыбнулся и сказал им сначала по-русски:

– Не бойтесь, барышни, теперь эти мерзавцы не сделают вам ничего плохого!

Потом повторил то же самое на английском, французском, арабском и, наконец, латыни. Последнее было явной ошибкой – страх на лицах девушек сменился ужасом, и та, что пониже, спросила:

– Руми?

Похоже, она приняла меня за римлянина.

Я помотал головой:

– Руси.

Девушка еще раз спросила меня на языке, напомнившем мне больше библейский иврит, нежели арамейский, но имевший определенное сходство и с тем и с другим. Да, я когда-то заинтересовался языком Библии, но очень быстро понял, что он не слишком похож на современный разговорный иврит, который нам преподавали в универе. Но кое-что понять я все же смог. Она меня спросила, что такое «руси». И я попытался ей объяснить, что моя страна очень далеко.

Не выпуская из рук оружие, я осмотрел двух взрослых и двух девочек. Мама и папа – так я понял – были, увы, уже мертвы, младшая девочка тоже. А вот у старшей на шее билась жилка. Я аккуратно снял с нее окровавленное платье и посмотрел – ага, ножевое ранение. Большая потеря крови. Но жить, скорее всего, будет.

Я произнес на арамейском:

– Ждите меня здесь, я сейчас приду. Если что… – И протянул той даме, что была одета попроще, кривой нож одного из нападавших.

Она отшатнулась и стиснула зубы – подумала, наверное, что я собирался ее прирезать либо обесчестить.

Я укоризненно покачал головой:

– Для тебя. Для защиты.

Она неожиданно кивнула и робко улыбнулась. Протянул второй такой же нож другой девушке, после чего сбегал к грузовичку за аптечкой. С ее помощью я тщательно обработал рану девочки и перевязал ее.

– Нам надо отсюда уйти, – сказал я. – Только куда?

– В Карт-Хадашт, – сказала та, что побогаче, на ломаной латыни. – Ко мне домой. Только на чем? Верховая лошадь у нас только одна.

– У дома к дереву привязаны четыре лошади этих. – И я показал на убитых мразей. – Но лучше уж мы поедем на машине. Вместимся.

– А что это?

– Увидишь. Кстати, меня зовут Николай.

– Ни-ко-ла. А меня – Мариам.

Только теперь я сообразил, кого она мне напомнила: она была очень похожа на Ванину сестру, хотя я, понятно, ни разу не видел ту без одежды. Разве что волосы у этой Мариам были чуть посветлее.

Я поклонился и прижал руку к груди, не зная, как именно здесь выражают почтение. Но она лишь улыбнулась и продолжила:

– А ее зовут Танит. Она моя… – Она перешла на свой язык, и тут я не понял слова, но догадался, что имелось в виду «служанка» или «рабыня». – И подруга. А это, – показала она на девочку, – Ашерат.

– Надо бы их, – я показал на тела родителей и второй девочки, – похоронить. Да и этих, – я пнул ногой труп одного из насильников, – куда-нибудь убрать.

Конечно, это сейчас мне кажется, что я говорил на их языке, а тогда то, что я смог из себя выдавить, было мало похоже на тот язык, на котором говорили мои новые знакомые. Но Мариам лишь кивнула.

3. Город над морем

Лошадей мы определили в конюшню здесь же, у площадки в центре усадьбы. Там уже стоял конь, на котором прискакала Мариам. Тела убитых родителей и сестры Танит я бережно сложил на пол небольшого здания с двумя колоннами спереди – как я понял, храма какого-то местного божества. А трупы убийц я попросту выволок из дома и свалил в канаву. Я так понял, что Мариам пришлет людей, которые займутся похоронами одних и избавятся от других.

Машина завелась, как будто ничего с ней и не случилось. Она была небольшой – трофейный белый грузовичок из тех, которые американцы передали «сирийским демократическим силам», в результате чего все они оказались у игиловцев, а некоторые потом стали нашими трофеями. Кузов был забит под завязку, но что именно мы перевозили, я точно не знал: кузов был затянут зашнурованным брезентом.

Девушки – и девочка – сначала испугались, когда увидели моего «железного коня» и особенно когда я его завел и мы отправились на нем в путь. Мариам и Ашерат обе, не сговариваясь, завизжали, а Танит вздрогнула, но ничего не сказала. Впрочем, вскоре испуг на их лицах сменился восторгом, и Мариам стала указывать мне дорогу.

«Все-таки, наверное, Карфаген», – подумал я, когда вел грузовик по довольно неровному склону по направлению к городской стене. Первые ворота, к которым шла дорога, были замурованы, и мы повернули налево, вдоль стены. Через какое-то время мы увидели другие ворота, достаточно широкие, чтобы туда могла проехать наша машина.

Я уже собирался зарулить в них, когда к нам, опасливо озираясь, подошли несколько стражников в пластинчатых доспехах, с мечами и щитами, и начали кричать испуганными и злыми голосами. Но, увидев сидящую рядом со мной Мариам, они немного успокоились и стали вести себя приличней. А когда моя спутница предъявила им бронзовую пластину и что-то сказала приказным тоном, они позволили мне загнать грузовик за периметр первой стены и показали, где его поставить, даже не поинтересовавшись, что это за агрегат такой.

Похоже, там было что-то вроде таможенного загона: на площадке стояло несколько десятков повозок, и местные Верещагины осматривали груз каждой из них. Мне же дозволили припарковаться с другой стороны, и никто ко мне больше не приставал.

Мариам переговорила со старшим таможенником, после чего сказала мне:

– Не бойся. Не тронут. Ждем.

Точнее, это звучало как «Не бояться, не трогать, ждать». Я помнил из предисловия к учебнику библейского иврита, купленного мною, когда я заинтересовался и этим языком, что у глаголов не было времени – оно определялось контекстом^[1]. Примерно то же, так я понял, было и в пуническом – языке Карфагена, на котором говорила Мариам. Это если, конечно, я находился в Карфагене.

Кто-то из стражников оседлал коня и поскакал в город. Минут через двадцать к нам подъехала повозка, запряженная двумя волами.

На мой немой вопрос Мариам ответила:

– Потом возьмем. Сейчас здесь. Поехали.

И мы покатили на повозке через весь город. Поездка, скажу я вам, оказалась незабываемой: дорога хоть и была относительно ровной, но лишь относительно. На каждом ухабе повозку нещадно подбрасывало, и, казалось, каждый раз на моей филейной части появлялся новый синяк.

Через вторые ворота мы прибыли на огромную рыночную площадь. Как я потом узнал, здесь иностранные купцы торговали с местными, ведь въезд в собственно Карфаген иностранцам разрешался, но без товара. Такой же рынок был внизу, у торгового порта.

Третьи же ворота привели нас в собственно город – в не самую богатую его часть. Улица, ведущая вглубь города, была широкая и вымощенная камнем. Вдоль обочин тут и там стояли каменные блоки. Я не мог понять зачем, пока не увидел, как один из жителей города с его помощью взбирался на лошадь, и подумал, что в этом был определенный смысл. А чуть дальше по желобам стекала вода.

Дорогу поначалу пересекали немощеные узенькие улицы, по краям которых стояли небольшие, но аккуратные домики. А вдоль проспекта возвышались дома побольше – в два, три, а то и четыре этажа, с наружными лестницами. Судя по всему, это было что-то вроде доходных домов, или римских инсул^[2]. Хотя в Риме, как известно, они нередко бывали и в десять или более этажей, пусть и в более поздний период. Кое-где эти «инсулы» перемежались зданиями с двумя колоннами у входа, которые, как мне показалось, были храмами^[3]. Так как я не знал, как будет «храм» на местном языке, я не решился спросить об этом у своих прелестных спутниц…

Чем выше мы поднимались, тем богаче выглядели улицы, которые уже были сплошь мощеными. Кое-где мостовая представляла собой некую мозаику из разноцветных камней^[4]. «Многосемейных» домов больше не было, их вытеснили особняки с разноцветными фасадами и полукруглыми навершиями, сначала одно- и двухэтажные, а постепенно и повыше. Появились и другие сооружения, которые явно не были жилыми; лишь потом я узнал, что это были не только административные здания, но и библиотеки, крытые рынки и дорогие магазины, где продавались и книги, и мебель, и произведения искусства. Там же можно было купить живой товар – рабов.

Вскоре мы уперлись еще в одни ворота, которые открыли специально для нас и только после того, как придирчиво ознакомились с той же бронзовой пластиной: как я понял, эта часть города была «не для всех».

– Бырсат, – сказала Мариам.

Я не решился спросить, что это означало, но догадывался, что имелось в виду нечто вроде детинца или цитадели. В этой части города здания были особенно роскошными, многие из них были окружены оградами. Посередине, на небольшом холме, парил над городом красивейший храм. В отличие от тех, которые я видел в нижней части города, он был больше похож на древнегреческий. Его окружали ионические колонны, над входом красовался скульптурный фронтон, а вокруг, над колонным поясом, располагался прекраснейший скульптурный фриз с изображением различных сцен, наверное, из местной мифологии.

Мы обогнули Храмовую гору и вскоре подъехали к стене из крупных каменных блоков, окружавших немаленьких размеров участок. Мы проехали в ворота и остановились у здания, имевшего как уже привычное навершие, так и портик, более напоминавший Рим или Грецию. Фасад был мозаичным, из белого и черного мрамора; на нем были изображены корабли с несколькими рядами весел, а также множество животных – слон, черепаха, лев, бегемот, носорог, а также весьма искусно изображенный тапир, который, насколько я помнил, обитал лишь в Южной Америке^[5]. Либо я ошибался, подумал я, либо хозяева этого дома были знакомы с этим далеким континентом.

К нашей повозке подбежали то ли слуги, то ли рабы – кто посветлее, кто потемнее, но негров среди них я не увидел – и почтительно помогли Мариам сойти. А на портик вышли четверо: мужчина и женщина средних лет, одетые весьма изысканно, и двое молодых людей – один постарше Мариам, один помоложе. Мужчина был очень похож на Мариам, тогда как женщина была жгучей брюнеткой, и оба мальчика были как две капли воды похожи на нее.

Мариам подбежала к ним и быстро о чем-то заговорила. Мужчина, посмотрев на меня, чуть поклонился и сделал приглашающий жест рукой. Я подошел, также поклонился и сказал «шалом алейкум» – кто сказал, что университетский курс иврита никуда не годен? Хотя от волнения я перемешал его с арабским. Но мужчина с женщиной – судя по всему, родители Мариам – улыбнулись и жестом пригласили меня в дом, тогда как оба брата смотрели на меня намного менее приязненно.

Поднявшись на портик, я обернулся и посмотрел вниз, на прекрасный город, спускавшийся амфитеатром к синему-синему морю. Но я не мог забыть тот самый страшный сон. Я подумал, что не знаю, получится ли у меня изменить историю, но мне очень не хотелось, чтобы этот город был разрушен. Хотя, конечно, все могло окончиться тюрьмой, рабским ошейником или топором палача: я здесь пока никто и звать меня никак.

4. О пользе языков

Моя любовь к языкам проявилась в Америке, когда я при выборе школьных предметов решил выучить не только французский, но и латынь. Но начнем с самого начала. Мой папа – профессор химии, мама – известный хирург. Но в конце девяностых зарплата тогда еще доцента МГУ превратилась в пшик, да и ее часто задерживали месяцами, а мамину коллегу жестоко избили братки, когда на операционном столе умер член их «бригады» (как сказала мама, коллега сделала все, чтобы его спасти, но раны были несовместимы с жизнью). Именно тогда отец принял приглашение одного достаточно известного американского университета, и мы отбыли за океан.

Оказалось, конечно, что папиной зарплаты, которая в переводе на рубли выглядела огромной, в Америке еле-еле хватало для жизни, а маме пришлось сначала учить английский, потом сдавать экзамены по медицине, а затем, чтобы стать хирургом, пойти работать интерном за не столь уж большие деньги. И через шесть лет, когда обстановка в России несколько наладилась, мы продали все, что у нас было в Америке, и вернулись на родину. Одной из основных причин было то, что родители были весьма недовольны нашим образованием, хотя учились мы в одной из лучших школьных систем нашего штата^[6].

Мы с братом и сестрой сразу же влились в американскую жизнь. В первый год я осенью играл за школьную команду в европейский футбол, весной бегал в школьной команде, а зимой осуществил свою давнюю мечту – занялся фехтованием. Конечно, я очень быстро понял, что это имеет мало общего с киношными д'Артаньянами, и в следующем году занялся уже американским футболом, баскетболом и – о ужас! – бейсболом. Во всех трех видах спорта мне прочили место в какой-нибудь университетской команде, пусть, вероятно, не высшего уровня. Так что я был весьма недоволен, когда мне было сказано, что мы возвращаемся в Россию.

Но про школу родители были правы. Приехав в Америку, я перескочил целый класс, а когда пошел в девятый и начал учиться в high school, выбрал себе классы «для самых умных» (в Америке по каждому предмету есть целая гамма классов, от «для дураков» до «почти университетского уровня»), но все равно, по маминому мнению, я безнадежно отставал от русской школы. Действительно, в этой школе, в отличие от российской, и математика, и науки, и история, и даже английский мне казались весьма простыми предметами. Зато мне очень понравился французский, а латынь я полюбил, что называется, с первого взгляда.

Так как я вдобавок ко всему остальному еще и подрабатывал по утрам разносчиком газет (вставать приходилось на час раньше, чтобы успеть на школьный автобус), то у меня были деньги не только на девочек, но и на учебники языков в местном букинистическом магазине. Именно там я купил себе университетские учебники по испанскому, французскому, латыни и древнегреческому, а также, к своему собственному удивлению, по библейскому ивриту. Так как они несколько устарели, я их приобрел за пару долларов за штуку, а иврит и вовсе за квортер, сиречь двадцать пять центов. Лежал он на столе для окончательно уцененных товаров, и у меня как раз хватило на него денег.

Родители пытались меня заинтересовать своими предметами (отец – науками, мать – медициной), и для них стало шоком, когда я решил поступать вместо медицинского, или химфака, или, на худой конец, какого-нибудь физфака или мехмата, на арабский язык. Сразу меня не приняли, и я отслужил срочную, а затем сдал экзамены повторно – и прошел в Институт стран Азии и Африки при МГУ. Так я и оказался в Сирии.

А теперь я мучительно пытался вспомнить библейский иврит – все-таки тот язык, на котором разговаривали в этом городе, был к нему достаточно близок. Но меня хватило лишь на «Меня зовут Николай» и «Я русский». А хозяев дома, как я узнал, звали Магон и Аштарот. Аштарот смотрела на меня достаточно приязненно, но, когда Магон заметил это, взгляд его стал намного более прохладным, хотя я не давал никаких поводов к ревности.

А потом открылась дверь, и вошел человек весьма крепкого телосложения. Если бы не абсолютно седые волосы, я бы подумал, что ему лет сорок.

– Здравствуй. Меня зовут Ханно. Ты говоришь на латыни? – спросил он меня на этом языке.

5. Новгород. Африканская модель

Конечно, я никогда не учился разговаривать на языке древних римлян, и получалось у меня это через пень-колоду. Тем более что Ханно выговаривал многие звуки по-другому, чем нам преподавали. Я поначалу думал, что это карфагенский акцент, но потом понял, что он все произносил именно так, как надо, ведь в наше время настоящей латинской фонетики никто не знал. Да и грамматика у моего собеседника была более архаичной, чем та, которой меня учили.

Но теперь я хотя бы мог с кем-то изъясниться. И первое, что я сделал, – это рассказал Ханно про грузовик и что его нужно куда-нибудь убрать.

Тот посмотрел на меня выпученными глазами:

– Когда Мариам сказала мне, что ехала на повозке, которая двигалась сама, я не поверил, но сейчас…

– Нужно бы его как следует укрыть и, главное, обезопасить груз.