Куплю чужое лицо

Описываемые события реальны в той степени, в которой соответствуют действительности.

Я встретился с моим бывшим начальником до операции и сказал: «Мне надо скрыться, иначе меня убьют». Он сказал: «Володька, какая ерунда, у меня столько дел, отвлекаешь, никто не обращался с подобной чушью. Это у тебя просто синдром трусости!»

Но я знал, что киллер-гастарбайтер Веракса каждый день вкалывает в себя все большую дозу героина, у него нет счастья, у него есть цель. Эта цель – я.

Человек, хоть раз стоявший на краю пропасти, даже если это был подоконник хрущевки, уже по-иному смеется над трудностями ущемленного самолюбия.

Я – Раевский. Фамилия досталась из глубины веков, годы-перекаты заставляли меня то забывать, то специально скрывать мое знаменитое родство… Самое неприятное – не замечать укоризненных взглядов тех, кто считает себя наследием России. Обычно это старые пердуны. Они вовремя не засветились на партсобраниях, во времена перестройки ворчали на «сухие» прелести горбачевских «свершений», а когда спецмолодежь похватала общенародное, они озанудились до маразма. Их сторонились даже священники.

Для полного счастья надо пережить острое чувство одиночества. Какое-то время я жил под лозунгами, которые сочинил сам. Впрочем, лозунгами это назвать было нельзя, вспышки-мыслишки, которые всего лишь хотелось проверить на «авось». Для ощущения одиночества я расстался с женщиной, с которой спал двадцать девять дней и которая уже надеялась плотно войти во все графики моей жизни. Как и я непосредственно в нее саму.

Но что-то сверху возопило, я захотел одиночества, как раз в то время мне навязчиво снились огромные затопленные луга, я плыл, плыл и плыл… Кое-кто мне советовал обратиться к психиатру. Я не внял: сновидения, как правило, оказывают решающее значение в моей судьбе.

И я поплыл.

Она плакала, слава богу, телефон – неплохая промокашка, и дальние слезы не могли омрачить мой пыл. Она говорила, что испытывает жуткое одиночество, даже когда идет по самой шумной улице. Я не верил. Не тому, конечно, что она ходит по шумным улицам, а ее заверениям, что люди, противоположные до крайности, неизъяснимо тянутся друг к другу. Я опасался ее, как можно опасаться лишь женщину, предавшую тебя однажды.

Но женщинам предательство всегда сходит с рук. По крайней мере, с моих, – и наш продолжающийся трехчасовой разговор по телефону тому вялое подтверждение.

– А во Львов почему не уедешь? – незаинтересованно спросил я.

– Там я никому не нужна, – грустно ответила Мария. – Мамка с батькой разменяли двухкомнатную квартиру и усиленно создают новые семьи. Вроде бы меня не прогоняют, а приткнуться негде. У них свои проблемы. – И без видимой связи вздохнула: – Эх, мужичка бы хорошего, толкового, можно, на худой конец, и москаля.

– А я что – не сгожусь? – спросил тогда я и мысленно положил ей руку на грудь. Я даже смог определить, что она уже сняла лифчик, оставшись в рубашке…

Так получилось, что продолжение этого разговора вскоре произошло в моей комнатушке. Мы пили водянистое вино цвета марганцовки и, путаясь в словах и мыслях, называли его бургундским – добрым и старым, как старшина роты в отставке. Я называл «добрым», она – «старым», а возможно, и наоборот.

Мария лениво сбросила руку, усмехнулась и снова вздохнула:

– Не обижайся, но какой с тебя мужик? Ни квартиры своей нет, ничего… Такой же флюгер, как и я. Увидел, где деньги можно шальные получить, – и полетел туда… Не обижаешься?

– Обижаюсь. Что за фамилия – Флюгер?

Так Мария игралась со мной. Она присела на колени. Имеется в виду на мои колени. Я почувствовал аромат волос. У каждой женщины волосы пахнут по-своему. У нее же запах был особенно необычен, он что-то напоминал из далекого детства, когда я в летней беседке впервые неумело и робко прижимался к девчонке из соседнего класса. Кажется, именно так пахли ее волосы. А может, они всегда так пахнут, и волнуют, и тревожат, и не в женщине самой дело, а в тебе самом… Нет, все же в женщине… Биологи бы объяснили: мол, женская кожа специально издает призывный аромат, но не всегда, а когда остро истоскуется по любви и мужским объятиям.

– У тебя давно не было мужика? – спросил я, нарочито зевнув. – Если не хочешь, не говори, просто я подумал, что тебе катастрофически, жестоко не хватает мужичка. И необязательно он должен быть сякой-такой крутой военизированный, в шрамах справа налево и снизу вверх…

Она ответила, чуть приподняв одну бровь вверх, глядя в потолок:

– Наверное, полгода. Как-то отвыкаешь, и уже в привычку входит воздержание.

– Это точно… Когда я в Афгане служил, многие сохли по гарнизонным дамам, а те нос задирали, не подступись. А другие ребята их как в упор не видели. Я тоже сказал себе: стану схимником. Придет время – все наверстаем…

– Ну и как?

– Наверстываю…

Мы оба рассмеялись. Душевная у нас пошла беседа. Прямо как у солдат одного взвода.

В конце концов случилось то, чему было не миновать. Наши бренные тела как-то сами по себе сблизились, несчастное диванное расстояние между нами сократилось до нуля, а потом еще меньше, на отрицательные величины, мы сплелись и, как голодные звери, набросились друг на друга. Древние, как жизнь, инстинкты покорили нас, неизвестно, чего было больше: любви, нежности, взаимного желания принести радость или же боль сопернику. Именно соперниками мы стали в этой жаркой схватке, наши тела трепетно скользили друг о друга, высекая молнии, энергетические дуги, волосы ее сбились в огромную вьющуюся копну… Как со стороны я слышал свои хрипы, ее всхлипывания, стоны, и ко всему еще – треск и хруст дивана, который добавлял дикой радости и веселости в действо, что мы сотворяли… Мы послали к черту бабушку Дусю, которая жила за стеной и уже громко и сердито стучала, а мы, хрипло задыхаясь, хохотали. Старуха забыла силу любви, может, ее и не было. Мы не стали жалеть старушку, оставив это лишнее чувство на потом, мы опять сплелись как змеи, скользкие и очень гибкие; наши тела блестели в свете уличного фонаря, как волны прибоя под желтой луной.

Потом, разгоряченные, мы выскочили на балкон и стали курить одну сигарету на двоих, пока не околели от холода. Баба Дуся не тревожила, наверное, заснула, а может, слегка умерла, на время, чтоб утром с недовольством воскреснуть и на всю оставшуюся жизнь научить нас крепкой морали.

Утром Мария сбежала. Я только успел крикнуть вслед:

– Ты надолго?

– Не знаю, – бросила она на ходу.

Меня устраивал любой вариант.

Мне хотелось уединения и еще по одной немаловажной причине: на меня охотились бандиты наркобизнеса. Они вынесли мне приговор за то, что в прибрежных водах Таиланда я уничтожил несколько контейнеров с кокаином. Это, смею заверить, была славная работенка – ковыряться пришлось на глубине тридцати метров. Я не смог документально подтвердить свой подвиг, но сыщики Главного управления по незаконному обороту наркотиков все равно были мне благодарны за то, что я посвятил их в некоторые секреты контрабанды и распространения таиландского кокаина. За что и выписали мне денежную премию. По мне дважды стреляли, второй раз пуля зацепила руку. И дело не в том, что киллер был непрофессиональным. Просто каждый раз чутье подсказывало мне об опасности, и я успевал заметить наведенный ствол. Но такая «игра» стоила мне изматывающего напряжения и в конце концов все равно бы закончилась не в мою пользу. Многомудрые сыщики советовали испариться, уехать в другой город. Да и меня тянуло скрыться в какой-нибудь заброшенной вологодской деревушке с заросшим прудом, болотистым леском и пьяными мужиками в кепках у сельмага. Там бы или спился, или женился, отбив кралю у какого-нибудь гармониста. «Мы, конечно, можем выделить тебе охрану», – говорили сыскари и тут же добавляли, что она, по опыту жизни, а вернее, смерти наших богачей, не спасала. Но был и другой, кардинальный способ сохранить шкуру от посягательств: изменить ее, то есть внешность. Неделю я размышлял, сменил в очередной раз жилплощадь, а когда вновь увидел у подъезда знакомую серую личность с заинтересованным взглядом, решился. Меня заверили, что операция эта отлаженная, предусмотренная специальной инструкцией и не будет стоить для меня ни копейки. Если, конечно, не считать потерю привычного лица. Все же как-то сдружился с ним. И хоть оно и не особо красивое, но родное, черт побери.

Я согласился. В выборе: жизнь или лицо – я остановился на втором. Не стану утомительно описывать операцию, тем более она длилась целый месяц. Сначала мне ломали нос, потом что-то делали с губами, потом что-то добавляли под кожу, запрещая все это время глядеть на себя в зеркало. Имелось в виду отражение в той же чашке воды. Зеркал не было: они самые жестокие вруны. И если хотите всмотреться в него и познать себя, лучше сначала плесните на его поверхность кипящее масло…

Последний этап был самым тяжелым. Помню, когда очнулся, меня тошнило, лицо было забинтовано. Но еще больше меня затошнило, когда я увидел свое новое отражение, правда, скрытое пока бинтами. Менять не стали только глаза. Бинты снимали постепенно, я познакомился с новым носом, удлиненным, с горбинкой. На лбу мне разгладили (спасибо!) все морщинки, полнее стали губы. Потом я выкрасил в жгуче-черный цвет волосы и стал вполне усредненным итальянцем: этакий Марчелло Чезарини. Или, на худой конец, Бульбек Баландиев. А может, Зосирманович. Заодно я сменил и фамилию на простенького Кузнецова. Кстати, самая распространенная в мире фамилия. Такая фамилия была и у моего друга Кузнецова, командира взвода, который погиб в Афгане. Имя я оставил прежнее – Владимир, чтобы окончательно не опаскудиться, вроде Ивана, не помнящего родства.

И пусть лопнут мои враги!

Каждое утро я вздрагивал, видя отражение в зеркале. Можете себе представить ужас, когда вместо привычного отражения на вас пялится незнакомая физиономия, к тому же импульсивно перекошенная от страха! Все реже и реже я видел свою бывшую физиономию во сне. В этих видениях я, совершенно чужой, почему-то каждый раз с новой рожей, злобно подсматривал за собой со стороны. Эти раздвоения заканчивались тяжелыми пробуждениями, я долго пил воду, потом засыпал, и вновь кошмары преследовали меня. Больше всего я боялся забыть свое прежнее лицо. Новое вызывало отвращение. Я часами сидел у зеркала и находил все больше черт «лица кавказской национальности», с некоторыми представителями из которых у меня были старые счеты. У меня изменился и характер: я стал раздражительным, подозрительным, мстительным и все время подумывал о кровной мести, хотя родственники мои были тут ни при чем. Моя мама умерла. Отца потерял еще в младенческом возрасте. И получалось, что мне, новому, от роду было сейчас не больше месяца, хоть родился уже с тридцатипятилетним багажом, большую часть которого не задумываясь выбросил бы на свалку.

Перед пластической операцией Мария снова напомнила о себе. Я никогда не спрашивал, чем она все это время занималась. Но, когда она передала мне записку от Паттайи на безукоризненном английском, я понял, что Мария вновь, несмотря на мой совет, якшается с наркодельцами, ездит в Таиланд. Иначе как могло попасть к ней это милое послание? Пат писала, что по-прежнему любит меня и отдала бы жизнь, чтобы хоть раз увидеть меня. Я никогда не подозревал, что у далекой малышки мой смутный образ может вызывать такую бурю чувств. Но она была на другом краю света, и только перелет в одну сторону стоил несколько сот долларов. Любовь – это самое дорогое удовольствие. Поэтому мне только и оставалось, что ностальгически помечтать о нежных поцелуях моей Паттайи.

Я стал очень одинок, когда похоронил маму. Последнее время она сильно болела, а я практически бросил ее в дальнем городе Владивостоке, приехал уже на похороны. Она просила, чтобы я оставил Москву и вернулся к ней. Но город-гигант уже намертво впустил в меня свои метастазы.

Теперь я не без сладострастия хоронил себя. Мне доставляло удовольствие слоняться по улицам, сознавая, что люди не знают моей тайны, что никто, кроме хирурга и ассистента, никогда не видел и не мог видеть мою непримечательную физиономию. Изменив внешность, я, конечно, потерял всех друзей и знакомых. Впрочем, лучших друзей я потерял раньше: одни погибли, другие меня предали. Временами на меня накатывало желание знакомиться со всеми встречными: не мог же я оставаться в вакууме – как-никак существо биосоциальное. Но когда это делаешь специально, всегда выходит как нельзя хуже. Девушки от меня шарахались, а парни опасливо заталкивали поглубже свои грязные кошельки, а некоторые подозревали во мне педераста.

Я потихоньку тратил свои сбережения и уже подумывал о том, чтобы устроиться на какую-нибудь работу. В одно из таких бесцельных скитаний я вышел к огромному дому на Красной Пресне, тому самому, который под завязку набит всякими редакциями. Но продолжить опыты в журналистике мне не хотелось. Особенно после того, как при взрыве в редакции погиб мой друг Владимир Сидоренко. Я был косвенно виновен в его смерти – ведь «взорвали» Володю мои материалы о чеченской нефти.

Вскоре мне в голову пришла веселенькая идея: дать некрологи о смерти некоего Раевского В.И. Я составил два варианта: краткий и расширенный. «Боевые друзья и товарищи с глубоким прискорбием сообщают о скоропостижной смерти старшего лейтенанта запаса, бывшего капитана налоговой полиции РАЕВСКОГО Владимира Ивановича и выражают соболезнование родным и близким покойного. Группа товарищей». Этот краткий текст вызвал у меня скупую мужскую слезу. Все же столько лет прожито вместе! Я поместил сообщение в двух газетах; его обещали опубликовать на задворках последней полосы. Потом за узким редакционным столиком я принялся за расширенный вариант. Назвал его скупо, но выразительно: «Памяти товарища». Здесь уж я развернулся вовсю. «Как всегда, смерть выбирает лучших… После тяжелой непродолжительной болезни скончался старший лейтенант запаса Раевский Владимир Иванович. Он начал офицерскую службу в Афганистане, прошел многие „горячие точки“ бывшего Советского Союза. Затем продолжил службу на другом, не менее ответственном участке – в налоговой полиции. Мы помним его как талантливого журналиста, автора смелых репортажей, пронзительных статей на злобу дня. Раевский В.И. награжден многими орденами и медалями. Светлая память о Владимире Ивановиче, бойце, журналисте, навсегда останется в наших сердцах. Спи спокойно, дорогой товарищ!» Я подписал эту бодягу Независимой ассоциацией воинов-интернационалистов, которую сам и придумал. После чего всерьез расплакался. В редакции меня стали утешать, но я сказал, что эта утрата невосполнима. С меня взяли по минимуму и даже согласились опубликовать мой бывший портрет… После чего я сбегал за водкой и вместе с чуткими журналистами выпил за упокой души раба божьего Владимира. Знали бы они, какой нелепой бывает истина!

К концу недели три газеты поведали миру о кончине некоего тов. Раевского В.И., бывшего полицейского капитана. И, судя по отсутствию печатных соболезнований и траура, бренный мир не слишком-то и опечалился этой утратой. Я был шокирован этой потрясающей черствостью. Но не стал мстить. Теперь я не имел к покойному никакого отношения.

После этих мероприятий я поехал во Владивосток, продал квартиру матери, все вещи, оставив лишь семейный альбом с фотографиями. Свои портреты я частично сжег. Альбом переслал по почте школьному товарищу на хранение, присовокупив записку, в которой пояснил, что уезжаю надолго за границу… Слава богу, маме не довелось видеть новое обличье своего непутевого сына.

Итак, концы обрублены. За квартиру и скудные вещи я получил двенадцать тысяч долларов и вновь отправился в столицу. На этот раз самолетом…

Что меня ждало, я не знал. Я был похож на безнадежного больного, который с упрямой обреченностью готовит свои похороны, хотя проскрипит еще очень долго. Однажды я проснулся под утро, и мысль, вялая, как последняя слеза покойника, посетила мою обновленную голову: «А не покончить ли счеты с опостылевшей жизнью?» Жена от меня ушла, лишив и дочери. Она вышла замуж за бизнесмена – так сбылась ее мечта о счастье, и уехала с этим, обновленная, в город Киев. Что ж, благополучие вовсе не противопоказано для того, чтобы стать счастливым. Пусть же моей дочери более повезет, чем ее прожженному неудачнику-папе. Вспоминает ли она меня, называя папулей чужого дядю?

Я одинок, как петух в свинарнике.

Пусть же лопнут мои враги…

И наконец я понял. Зеленая долларовая скруточка лежала на столе. Они были безмолвны, но при виде их в моих ушах отчетливо зазвучала увертюра к опере под условным названием «Счастье». Конечно, я незамедлительно должен лететь в Таиланд к единственному человечку, который так ждет и любит меня. Я буду жить там, пока не кончатся деньги. Мы будем «zagoratt» и «kupatsya»; я – в шикарных плавках, она – в черном трико, как и положено местным женщинам. Мы будем кататься на водном мотоцикле, лыжах, «колбасе», летать на прицепном парашюте, уплывать на коралловые острова, чтобы видеть и щупать настоящий океанский прилив и отлив, после которого все собаки и туристы ползают по песку, подбирая всякую шевелящуюся пакость. Я поеду к своей Пат.

С этой минуты жизнь вновь приобрела осмысленный характер. То есть во всем хаосе, творящемся в моей изуродованной голове, стали проблескивать упорядоченные мысли. С утра я помчался в туристическое агентство, где меня тут же выслушали и удовлетворили. «Ровно через две недели, – заверил меня господинчик с благополучными глазками, – вы будете вдыхать полный ароматов воздух Бангкока». Я хотел сказать этому гаденышу, что прекрасно представляю вонищу жуткого города-монстра, но не стал. Ведь вранье его было чисто функциональным, и он, конечно, не хотел огорчить меня.

Перед вылетом я позвонил Марии. После операции, разумеется, я не искал с нею встреч. Услышав ее голос, запоздало подумал о том, что она могла прочитать в газете написанный мной некролог – феноменальная шутка из области самообслуживания. Но голос ее был ровным и спокойным.

– Куда ты пропал? – надменно спросила она, давая своим тоном понять, что в наших отношениях последнее слово за ней, и право на окончательный разрыв – тоже.

– Ездил в отпуск, – ответил я.

– Не ври, ты нигде не работаешь, – сразу обрубила она, и мне стало не очень приятно от такой осведомленности.

– Ты мне не сказала, где встретила Паттайю.

– В центре одноименного города. Она торговала какой-то блестящей дребеденью. Сейчас не вспомнить… А ты собрался, я вижу, к своей узкоглазке? Смотри не подхвати от нее СПИД.

– Ты стала очень циничной, – заметил я. – Впрочем, ты всегда была такой.

Я намекал на ее боевое прошлое в бандгруппе Шамиля.

Она пропустила это мимо ушей.

– И когда же улетаешь к своей черномазой шлюхе?

– А ты когда к своим черным бандюгам в Чечню? – в тон ответил я.

– Я с ними порвала…

– Вылетаю восемнадцатого января, – ответил я, на всякий случай соврав.

Мой рейс был семнадцатого.

– Встретимся? – задушевно предложила она; голосок ее уже сочился ядовитым медом.

Разумеется, это было невозможно.

По звонку из МВД России мне без проволочек сделали новый загранпаспорт, и теперь уже ничто не удерживало меня от путешествия. Все десять часов перелета я культурно пил виски со льдом, рядом горланили немцы. Они успели надраться еще до полета. Тише всех вели себя наши жлобы с цепями на бычьих шеях. По роду своей деятельности они презирали дешевых понтярщиков. Они благоговейно ждали время, когда смогут оттянуться на несколько штук баксов. И чтоб никакая падла не помешала этому процессу!

Мы летели навстречу солнцу, и когда оно выплыло из-за туманного океана, я почувствовал обновление души и, похлопав в ладошки, возродился. Все мы – маленькие частицы космоса, и в суете коммунальных клеток не замечаем торжествующего блеска огромного, бесконечного мира.

Прямо с московского снежка я вывалился на жаркую мостовую бангкокского аэропорта. Пахнуло пряной баней. Здравствуй, страна Обезьяния, край бананов, падающих на голову кокосов, вялых крокодилов и толстожопых слонов!

Таиланд – страна, многослойная и многоуровневая, как китайская головоломка. Однажды я купил здесь забавный на первый взгляд сувенир – резной шар из слоновой кости, чуть крупнее теннисного. Внутри его находился еще один, тоже покрытый сложным орнаментом. И в нем тоже был шарик, поменьше, который, в свою очередь, содержал в себе уже совсем крошечный шарик. Чудо! Сравнивая с нашими раскладными матрешками, простыми, как деревенские бабы, сразу озадачиваешься: как эти шары попали внутрь друг друга? Как космос в миниатюре: существуют друг в друге автономно и самостоятельно, одновременно составляя единое целое.

Наиболее зримо эту многослойность Таиланда ощущаешь в Бангкоке. Понять это европейцу, с детства приученному «концентрироваться на чем-то одном», достаточно сложно. Даже усвоив кучу всевозможной информации, перелопатив справочники, не обладая развитым вниманием и наблюдательностью, оценить, охватить сразу все слои одновременно и воспринять их как самостоятельные невозможно. Неизбежно останешься на самом низшем – туристическом уровне познания…

В общем, турист Кузнецов для постижения Таиланда прибыл!

Заполучив в паспорт все печати, отметившись у таможенника, вышел к толпе встречающих. И вдруг, черт возьми, откуда он взялся, старый знакомый Лао?! Он держал газету «Правда» и, кажется, взглядом искал меня. Увидев, что я заметил его, он буквально впился в меня своими черными косыми глазками. Наверное, Мария пронюхала и сообщила ему, когда я в действительности прилетаю.

– Привет, Лао, – сказал я опрометчиво и протянул руку ему и его спутнику, узкоглазому, не глаза – остробритвенные прорези.

– Хай! Как прошел полет? – тоже по-английски ответил он мне.

И тут мне стало дурно. Что я делаю: ведь Лао никогда не видел моего нового обличья! Бог мой, за кого же он меня принимает? Но отступать было поздно, а бежать сломя голову – еще нелепей.

Я кивнул, мол, «very well».

А вдруг Мария обзавелась моим новым изображением и ухитрилась его передать по факсу, «электронке» или еще каким-нибудь подлым способом? Она обрыдалась над некрологом, а услышав мой голос по телефону, тут же раскусила мои хитрости, как подсолнуховое семечко. Как подсолнух! И порадовалась своей проницательности.

Мы сели в черный «Ниссан» и бесшумно поплыли по улицам. Под кондиционером голова соображала отменно и свежо, как после морозного рассола.

– Поедем в Паттайю или вы хотите немножко отдохнуть в Бангкоке? – учтиво спросил Лао.

Паттайя, сладкое имя привольного города у океана – и нежное имя моей девушки…

– В Паттайю, – сказал я, хоть и порядком устал от замкнутых пространств. Я прикрыл глаза, чтобы не докучали досужей болтовней, на которой, кстати, чаще всего и «сыплются» двуликие Янусы типа меня. Мое новое обезморщиненное лицо приняло покойный вид, а прежний мозг лихорадочно прикидывал варианты развития событий. Прежде всего надо выяснить, кто я такой и какого черта приперся на край света… Можно, конечно, спросить: «Пока летел, случайно забыл свое имя и вообще зачем сюда приехал. Не соблаговолите ли напомнить?» – «Вы, конечно, шутите?» – «Нет, какие могут быть шутки при прогрессирующем склерозе?» И пока они будут выходить из ступорного состояния, выпрыгнуть из машины…

Паттайя была все та же: прекрасна и чиста, как женщина на первом году счастливого замужества. Мы подъехали к особняку за массивным каменным забором, водитель взял пульт и, не выходя из машины, открыл ворота. Я с облегчением ступил на твердую землю. Слуга подхватил мою сумку, повел меня в номер. Я принял душ, мне тут же принесли обед: бульон, дюжину различных салатов, наперченно-сладковатое мясо, рис, соки и всевозможные фрукты. Даже сильно постаравшись, невозможно было все это перепробовать. На ананасе меня сморило, я рухнул на кровать и тут же безмятежно заснул. Сон – это ценнейшее богатство в жизни человека. Он дается бесплатно, и никакие деньги его не заменят. С этой бесспорной мыслью я и забылся. Приснилась мне Паттайя. Я гладил ее обнаженное тело и стонал от счастья. Проснувшись, увидел слугу. Он поспешно вытащил палец из носа. Интересно, сколько он стоял надо мной истуканом?

– Вы готовы к встрече, сэр? – учтиво спросил он.

Я кивнул. Слуга привел меня в темный зал, включил мягкий свет и вышел. Здесь росли деревья, в углу журчал фонтанчик, на стене одиноко висела картина: стилизованный океанский закат. За спиной сдержанно кашлянули. Вероятно, я был большой птицей. Лао и трое мужчин с ним появились неслышно, как коты на мартовской охоте. Я поручкался со всеми; вежливые болванчики поклонились, промяукали свои имена: Мяу-няу-сяу-цзы. Мафиози хреновы… Внезапно я почувствовал себя Хлестаковым и, сев за стол, сразу потребовал карту. Как бывший офицер, я чувствовал себя увереннее, когда решение или видение проблемы можно наглядно отобразить. Тут же появилась карта – будто материализовалась из воздуха. Мне понравилась их туповатая дисциплина. Явно хорошо платят. В нашей нынешней армии такую карту полдня бы искали… А потом, найдя, старательно бы замарали слова «Секретно. Экз. единств.».