- -
- 100%
- +
Но к его возвращению ни на стене, ни на полу не осталось даже следа слизи, и о происшествии напоминали только нежный цветочный аромат и ученики, вовсе не спешившие слезать со столов – когда еще доведется так развлечься?
А после уроков она пришла к нему сама – мириться.
– Вы уж простите, что я с вами так резко обошлась. Всегда страшно нервничаю, когда у шестых курсов лабораторные опыты. Это же не дети, это скопище оболтусов, будто их нарочно подбирали. Год, что ли, был неудачным – столько бестолочей родилось на свет одновременно!
– Да, мэм, я это тоже заметил, – сочувственно подтвердил Веттели: шестикурсники и в самом деле дружно не блистали умом.
– Значит, вы меня поймете, – обрадовалась мисс Брэннстоун. – И к демонам эту «мэм», не люблю. Зовите меня просто Агатой. Только не при учениках, конечно. А вы – Берти, да?
– Да, мэ… Агата, – согласился он, а про себя вздохнул: ах, если бы и с мисс Фессенден все было так же просто, и он мог бы звать ее Эмили вслух…
В общем, ведьма была единственной из учителей, с кем у Веттели сразу сложились добрые, даже теплые отношения. Она частенько навещала его после третьего урока, кормила домашним пирогом и развлекала историями из школьной жизни, большую часть которых смело можно было причислить к разряду сплетен.
При всем этом профессор Брэннстоун входила в десятку лучших чародеев королевства, состояла действительным членом правительственной магической коллегии и в Гринторпе преподавала вовсе не потому, что больше некуда было податься, просто это было как-то сопряжено с темой ее научных изысканий – в детали Веттели не вдавался, магию он не любил.
Зато любил литературу во всех ее проявлениях, но вот странность – именно преподаватель изящной словесности по-настоящему возненавидел Веттели, хотя тот долго не понимал, когда и какой повод успел ему дать. Впрочем, он подозревал, что повода не требовалось вовсе, потому что Огастес Бартоломью Гаффин, несомненно, являлся самым оригинальным и эксцентричным субъектом в Гринторпе и на тысячу миль вокруг.
Молодой человек, всего на пару лет старше Веттели, был очень томный и даже нежный – мог дать сто очков вперед любому авокадо. Он был красив странной, бесполой красотой. На его длинном, аристократически-бледном лице навсегда застыло скучающее выражение, маленький капризный рот, казалось, вовсе не умел улыбаться, взгляд огромных водянисто-голубых глаза был неизменно устремлен в какие-то неведомые дали и чрезвычайно редко фокусировался на собеседнике (разве что собеседником оказывался сам профессор Инджерсолл, тогда молодой Огастес до него снисходил). У него был высокий голос, в разговоре он имел привычку немного жеманно растягивать слова, любил говорить колкости и цитировать собственные стихи. Гаффин был поэтом, настоящим, но пока не очень признанным, хотя в журналах его уже печатали. Чтобы лучше соответствовать богемному образу, он носил прическу чуть длиннее, чем оговаривалось в школьном уставе, и его великолепные вьющиеся волосы образовывали вокруг головы золотистый ореол. Желаемого разнообразия в костюме он себе позволить не мог, поэтому ограничивался невероятно яркими клетчатыми кашне, замшевыми туфлями вместо обычных школьных ботинок на толстой подошве, ослепительно-белыми перчатками, тоже замшевыми, и элегантной тростью с круглым набалдашником. Из-за этой трости он напоминал Веттели цаплю, аккуратно вышагивающую на длинных тонких ногах и тычущую перед собой носом.
В школе Огастеса Гаффина воспринимали неоднозначно: учителя – с доброй иронией, ученики дружно ненавидели, ученицы хором обожали и перед уроком привязывали к его перу голубые и розовые ленточки. Он будто бы нечаянно приносил их в учительскую комнату и жаловался с чрезвычайно довольным видом: «Ах, опять эти глупые девчонки! Надоели!»
Еще ему нравилось воображать, будто у него больное сердце, и он не желал верить доктору Саргассу, уверяющему, что это всего-навсего межреберная невралгия.
При этом предмет свой он преподавал неплохо, во всяком случае, не вызывал нареканий у начальства, за исключением редких эпизодов, когда он вовсе не являлся на урок под предлогом, что ему «внезапно занемоглось», и брошенные на произвол судьбы ученики устраивали свалку в кабинете.
Веттели, уставшему от армейского однообразия лиц, мундиров и манер, это чудо природы было по-своему симпатично, он был бы рад наладить с ним отношения, но Гаффин не удостаивал его даже формальным приветствием, лишь нервно передергивал плечами и отворачивался.
Причину странного поведения коллеги Огастеса Веттели открыла Агата. В тот день после урока у пятикурсниц он бросил взгляд на свой карандаш и с ужасом обнаружил на нем красный шелковый бантик.
Да, Гаффин был ему симпатичен. Да, он ничего не имел против его странностей и ужимок, наоборот, они его развлекали. Но быть похожим на Гаффина он решительно не желал. А чтобы к нему относились, как к Гаффину, – тем более! Он боевой офицер, шайтан их побери, какие тут могут быть бантики?
– Берти, что с вами? У вас такой вид, будто вы гадюку поймали… что это? – Он не слышал, как в класс вошла Агата Брэннстоун, и спрятать злополучный карандаш не успел. Она увидела и рассмеялась. – А! Отбиваете обожательниц у нашего пиита? Не зря он с первого дня точит на вас зуб!
– Нет! – Это прозвучало трагичнее, чем хотелось, лучше было бы свести разговор к шутке. – Мне не нужны его обожательницы, у меня есть… гм… – Чуть не брякнул лишнего. – Я вообще не понимаю, за что он на меня взъелся.
Агата весело рассмеялась в ответ:
– А за то, что не надо было себе позволять родиться красивее Огастеса Гаффина! Сами виноваты. Такое не прощается.
Вот еще новость.
– Неправда! У меня нет голубых глаз и золотых кудрей. Нет белых перчаток и межреберной невралгии. У меня вполне заурядная внешность, немного скрашенная наследственностью!
– Он еще будет спорить с женщиной, кто красивее! – авторитетно возразила ведьма. – Уж наверное я разбираюсь в этом получше тебя, мальчик. – Она всегда так с ним обращалась: начинала церемонно, на «вы», но очень быстро переходила на «ты», видимо питая к нему материнские чувства. – Так что не надейся, эта ленточка не последняя. Рекомендую завести для них особую коробочку, а в конце второго триместра будете с Огастесом подсчитывать трофеи и сравнивать, у кого больше.
Она ехидно хихикнула и ушла, а Веттели стянул злосчастное украшение с карандаша и спрятал поглубже в карман, чтобы потом незаметно избавиться. Но вдруг передумал и повязал бантик на ствол авокадо. Кажется, оно осталось довольно. Пришел мистер Харрис, взглянул на свое приукрашенное растение, фыркнул: «Что за нелепые затеи!», но ленточку не снял. Значит, тоже понравилось.
Оговорился Веттели неслучайно. Ведь именно в его компании Эмили Фессенден проводила бо́льшую часть своего досуга.
Начало этому было положено в пятницу.
– Добрый день, лорд Анстетт! – заглянув в кабинет, позвала она. – Помнится, вы обещали показать мне говорящих фей! Ловлю вас на слове.
– Весь к вашим услугам, миледи, – церемонно раскланялся Веттели. – Я буду счастлив сдержать слово, но только в том случае, если у вас отыщется пустой аптечный пузырек.
Мисс Фессенден озадаченно подняла кверху красивые брови:
– Какая связь между феями и аптечными пузырьками?
Связь была прямая. Стоило ему вспомнить Гвиневру, вгрызающуюся крошечными зубками в жесткую, горькую, как хина, ядовито-оранжевую ягоду, как по коже ползла целая россыпь мурашек. К тому же не хотелось являться в гости с пустыми руками.
Сказать по правде, он с самого начала сомневался в серьезности приглашения, и чем ближе они с Эмили подходили к заветному месту, тем меньше он надеялся застать там фею. Слишком уж легкомысленной особой она ему показалась, такая о событиях недельной давности наверняка и не вспомнит. Ну и пусть, прогулка с мисс Фессенден того стоит.
Он оказался неправ. Гвиневра снова сидела на сове, и вид у нее был недовольный.
– А! – возвестила она вместо приветствия. – Явились! С утра, между прочим, дожидаюсь!
Эмили побледнела и попятилась. Похоже, до этого момента она так и продолжала считать его рассказ шуткой.
– Простите, мисс, – поспешил извиниться Веттели, прочно усвоивший из няниных рассказов, что рассерженные феи бывают чрезвычайно опасны. – К сожалению, с утра мы никак не могли прийти, у нас были уроки.
– Знаю, – неожиданно легко согласилась фея. – Видела. Бестолковое занятие. Неужели вы надеетесь, что эти глупые маленькие уродцы, с которыми вы возитесь каждый день, смогут стать хоть немного умнее?
– Конечно, смогут, – возразил Веттели, хотя его самого нередко посещали те же сомнения. – Они вырастут и поумнеют.
Фея скептически повела бровью:
– Да? Ты так думаешь? Ну-ну… А что думает твоя дама? Почему она молчит? Только не сочиняй, будто она глухонемая, все равно не поверю. Еще сегодня утром она прекрасно умела разговаривать. Конечно, можно предположить, что ее успел сразить апоплексический удар, но, боюсь, она для такого события слишком молода.
Разумеется, Эмили после таких слов молчать перестала.
– Не было у меня никакого удара! – возмущенно опровергла она.
– Рада за тебя, Эмили Джейн Фессенден, – серьезно кивнула фея. – Конечно, не самое красивое имя, но ничего, будем как-нибудь знакомы. Я Гвиневра. С чем пожаловали?
– С повидлом! – поспешил вмешаться Веттели. – Вот! – Он протянул фее аптечную баночку. – Сливовое.
– Ах! – Фея всплеснула руками и так порывисто вскочила на ноги, что каменная сова под ней недовольно щелкнула клювом. – Повидло! Сливовое! С ума сойти! Не первую сотню лет я живу на свете, и до сих пор ни одна живая душа не догадалась угостить меня повидлом. Да! Я в тебе не ошиблась, Норберт Реджинальд Веттели!.. – И, обращаясь к Эмили, добавила: – Видишь его? Не в каждом столетии на свет рождаются такие толковые парни! Учти это и не обижай его больше.
– Разве я его обижала? – искренне удивилась та.
– Нет, – нехотя признала фея. – Пока нет. Но вдруг захочешь?
– Не захочу, – пообещала Эмили и улыбнулась очень нежно.
Гвиневра смерила ее взглядом, полным недоверия, но тут же сменила гнев на милость:
– Обещаешь? Ну ладненько! Тогда подойди, я скажу тебе на ухо что-то полезное… Только не вздумай вообразить, будто я не умею летать, просто с банкой неудобно. – В ее крошечных ручках аптечный пузырек в самом деле казался огромной тяжелой банкой. – …А ты не подслушивай! Это наши девичьи секреты. Лучше всего отправляйся домой, а Эмили Джейн догонит тебя по дороге.
…Она догнала его почти сразу – секретничали девушки недолго – и заявила с большой убежденностью:
– Все-таки феи – очень странные существа, вы не находите? Между прочим, в следующую пятницу она рассчитывает на яичницу с беконом.
Через пару дней в комнату Веттели явился Токслей и принес небольшой сверток:
– Это вам подарок на новоселье. Одна от меня, одна от мисс Фессенден.
В свертке оказались две фарфоровые собаки, точно такие, как он хотел: крупные, белые, мохнатые, с несколькими крупными пятнами на спине и груди, с темными свисающими ушами, с темными приплюснутыми носами, делавшими их немного похожими на сов. Они сидели в одинаковых позах, и одна являлась как бы зеркальным отражением другой.
– Уж не знаю почему, но мисс Фессенден решила, что эти зверюги вам абсолютно необходимы.
– Она не ошиблась, я давно о таких мечтал! Действительно отличный подарок… Спасибо, лейтенант!.. Взгляните, как хорошо смотрятся!
Токслей бросил довольно равнодушный взгляд на комод и понимающе кивнул:
– Приятные детские воспоминания?
– Вроде того, – согласился Веттели, чтобы не вдаваться в детали. Если честно, никаких воспоминаний с этими фигурками у него связано не было. Просто увидел случайно в витрине баргейтского антикварного магазинчика, когда слонялся по городу, одинокий и неприкаянный, – и понравились.
– Как же об этом узнала Фессенден? – вдруг заинтересовался Токслей. – Вы ей рассказывали?
– Разумеется, нет! – рассмеялся Веттели. – Просто она – очень проницательная девушка, буквально мысли читает.
На самом деле он, конечно, догадывался, кто именно в Гринторпе умеет читать мысли.
– А знаете, капитан, по-моему, она к вам неравнодушна. Все расспрашивала меня о вас.
– Ох! – Сердце Веттели упало. – Вы ведь не рассказывали ей про меня ничего плохого?
Токслей взглянул на него с искренним недоумением:
– Интересно, чего такого «плохого» я мог про вас рассказать?
Веттели отчего-то смутился:
– Ну… там, на фронте было много страшного.
– О-о! Вы это так воспринимаете? – Теперь лейтенант смотрел на своего бывшего командира с сочувствием, как на человека не вполне здорового. – Да, нелегко вам живется на свете, капитан!
– А как же еще это воспринимать?
– Вообще-то подавляющее большинство считает, что «там, на фронте» мы совершали подвиги, – ответил лейтенант сухо.
– Возможно. Но мы-то с вами понимаем, что это не так. – Веттели стало грустно. Лучше было вовсе не начинать этот разговор. Будто окопной гарью потянуло. – Думаю, когда-нибудь кто-нибудь призовет нас к ответу за все, что мы творили. Может, боги, может, какие-нибудь тайные силы, не знаю…
Реакция Токслея была неожиданной – он расхохотался:
– Что? К ответу? Вас? Да не смешите меня, капитан! Сколько вам было, когда застрелился ваш отец? Восемнадцать исполнилось, нет? Если бы вы в ту пору не командовали взводом в восточных колониях, а оставались на родине, вам бы назначили опекуна. Ребенком вы были бы, мальчиком вроде тех, что мы сейчас учим. И вы хотите взять на себя ответственность за все ужасы войны?
Да, с такой позиции он свое положение еще не рассматривал – в голову не приходило. Некоторое время Веттели молчал, стараясь переварить услышанное и представить свою жизнь «если бы». Но вместо этого воображение нарисовало забавную картину, как командир их роты, капитан Стаут, отдает лейтенанту Веттели приказ составить схему дислокации противника, но тут вдруг объявляется опекун в черном смокинге, в цилиндре и с тросточкой: «Э, нет, господа! Молодой лорд Анстетт не может идти в ночную разведку. Он еще не достиг совершеннолетия!»
– …Не забивайте голову ерундой, капитан, это не доведет до добра. Мы с вами просто выполняли приказы. И если уж вы не были героем в этой войне, тогда я вообще не понимаю, что такое «герой»!
Очень легко убедить человека в том, в чем он хочет быть убежденным. Веттели стоило большого труда не поддаться гладким речам и приятным мыслям. Ведь все это – и возраст, и подчиненное положение – только отговорки, призванные усыпить собственную совесть.
Наверное, именно поэтому война не хотела его отпускать, настигала даже здесь, в идиллически-мирном Гринторпе, как ни гнал ее от себя, как ни старался забыть.
…Перед Самайном школа бурлила. Пришло известие: на шестой день праздника Гринторп почтит своим визитом королева Матильда.
Веттели был единственным человеком, кто не видел в этом ничего сверхъестественного или даже интересного: Эрчестер ее величество посещала два, а то и три раза в год – дежурное мероприятие. Но на Гринторп такая немыслимая честь обрушилась впервые, и на собрании профессор Инджерсолл высказался в таком духе, что все должны костьми лечь, но в грязь лицом не ударить.
Все как всегда: по коридорам и залам засновали ошалелые уборщики, из кухни полились ароматы, способные свести с ума даже богов, школьный хор денно и нощно разучивал торжественные гимны, бледные учителя готовили бесполезные речи, старшекурсники репетировали спектакль, младшие путались в стихах.
Вдобавок нельзя и о самом празднике забывать, ведь королева королевой, а боги богами. Потому в школьном дворе высились поленницы для будущих костров, в деревенской пекарне заказывали рогатые хлебы, потому что своя кухня уже не справляется, а в кладовых громоздились корзины репы[3], яблок и орехов.
Как раз вторую часть из этого перечня, касающуюся непосредственно Самайна, Веттели очень даже любил, тоже с детства. Поэтому он бессовестно стащил из кладовой два яблока и горсть орехов – для себя и Эмили, выпросил у няни две крупные брюквы, вырезал два фонаря, опять же для себя и Эмили, и до самого праздника они прекрасно проводили время вдвоем, гуляя по парку и болтая ни о чем, благо к торжественным приготовлениям их не привлекали.
Праздник в Гринторпе умели встречать ничуть не хуже, чем в Эрчестере. Перед парадным крыльцом ярко полыхали костры, повсюду таращились огненными глазами фонари, бегали перепачканные сажей дети, трещали на раскаленных углях орехи, предсказывая чью-то судьбу.
После праздничного обеда желающие соревновались в метании дротиков – мишень приладили на стене гимнастического зала. Веттели от участия уклонился. Токслея и Саргасса избрали судьями, а первый приз взял, к всеобщему удивлению, профессор Инджерсолл.
– Хо-хо! – потирал руки чрезвычайно довольный собой директор. – Есть еще порох в пороховницах! Ведь я в юные годы был чемпионом графства, да!
Приз свой – восточные туфли с загнутыми носами и золочеными позументами, не иначе трофейные, из городской лавки колониальных товаров, – он тут же подарил побледневшему от вожделения Огастесу Гаффину со словами: «Вы поэт, вам нужнее». Интересно, подумалось Веттели, если бы победителем стал кто-то из школьников, что бы он стал делать с туфлями?
Вечером во внутреннем дворе были танцы.
Веттели как раз закончил танцевать с профессором Брэннстоун, когда кто-то потянул его за рукав. Это был друид, приглашенный из соседнего графства.
– Молодой человек, – спросил он в лоб, – вы никогда не задумывались о духовной стезе? Я ищу ученика, вы бы мне подошли.
– Никак нет, сэр! Простите, но у меня совершенно другие планы! Летом я собираюсь поступать в университет, учиться на инженера-гидравлика! – выпалил Веттели поспешно и сам себе удивился. Инженер-гидравлик! Пришло же в голову!
Друид кивнул и протянул ему визитку. На всякий случай.
Ближе к полуночи его позвала Эмили:
– Берти, идемте скорее в учительский кабинет, там есть большое зеркало, мы с вами будем гадать!.. Не бойтесь, никто ничего не скажет, там сейчас пусто, все во дворе у костров.
Гадание было простым: разрезаешь яблоко на девять кусков, восемь съедаешь, стоя спиной к зеркалу, девятый бросаешь через левое плечо, тогда в зеркале появляется изображение будущего супруга. Веттели увидел Эмили, Эмили увидела его.
– Дурачки, – посмеялась над ними миссис Брэннстоун. – Скажите спасибо, к вам не забрел мистер Шалтай-Болтай, а то вы бы и его увидели в зеркале. Гадать надо было поодиночке. Ну ничего, к следующему празднику я вас научу.
Так кончился старый год и начался новый.
… – Капитан, вы уже привели в порядок ваш мундир? – Токслей окликнул Веттели на лестнице, под мышкой он сжимал объемистый сверток. – Я везу свой в прачечную, в город. Хотите, и ваш захвачу?
– Зачем? – равнодушно спросил Веттели. – Пусть валяется как есть. Надеюсь, он мне нескоро пригодится.
– Как? Разве старик Инджерсолл вам не сказал? На церемонии встречи с ее величеством мы с вами должны быть одеты по форме. Не сказал? Значит, забыл на нервной почве, с ним такое бывает. Тащите скорее мундир, представляю, в каком он у вас виде.
Расстроенный Веттели покорно поплелся за мундиром, хранившимся скомканным в дальнем углу комода. Накануне церемонии Токслей вручил ему мундир и велел не забыть про награды.
– Инджерсолл велел. В присутствии коронованных лиц положено быть при регалиях и наградах.
– Что, при всех? – испугался Веттели.
Токслей страдальчески вздохнул:
– О боги, капитан! Неужели за несколько месяцев вы разучились одеваться по форме?!
Вечер был испорчен.
Заглянула Эмили:
– Берти, профессор Брэннстоун приглашает нас с вами на чай… ого! Это что, все ваши?!
– Мои, – мрачно подтвердил Веттели. Он сидел на кровати с унылым видом, перед ним на спинке стула висел мундир, вокруг были разложены орденские знаки, медали, ленты и наградное оружие. – Вот, скопилось за пять лет. Их все надо разместить, представляете!
– Давайте помогу, – участливо предложила Эмили.
– Да ведь нужно в определенном порядке, – жалобно возразил Берти. Он как раз тем и был занят, что этот порядок вспоминал. – Что, скажите на милость, идет раньше: «За выдающиеся заслуги» или «Дубовый лист»?
– Сейчас схожу в библиотеку, возьму справочник, – придумала Эмили. – И предупрежу мисс Брэннстоун, чтобы нас не ждала.
…В торжественный зал Веттели пробирался бочком, стараясь не попадаться людям на глаза, потому что люди провожали его взглядами, а то еще и присвистывали бестактно: «Ничего себе!» Оттого что взгляды и возгласы были восхищенными, легче не становилось. Увешанный шеренгами орденов мундир казался чужеродным и диким на фоне вязаных свитеров и черных мантий. Было неловко до невозможности, немного утешало одно: там, в зале, будет лейтенант Токслей, он увешан лишь немногим меньше, может быть, внимание окружающих как-то рассредоточится. Тем временем явится королева, о них вовсе позабудут, и можно будет затеряться в толпе, а еще лучше – улизнуть и переодеться по-человечески.
Самое странное, что прежде когда он все эти награды получал, то чувствовал себя польщенным, гордился, можно сказать, и даже не подозревал, что когда-нибудь они станут его тяготить. Должно быть, это потому, что всему свое место: военным регалиям – на войне, вязаному свитеру – в мирной жизни, сказал себе Веттели.
Но по пути встретил Токслея и обнаружил, что тот и не думает стесняться своих наград, наоборот, гордо несет их на груди, хотя окружающие таращатся на него ничуть не меньше. Высокий, статный, красивый, сверкающий орденами лейтенант был великолепен – живое воплощение мужества, надежности и уверенности в себе. Рядом с ним и Веттели почувствовал себя спокойнее.
Стоя в первом ряду перед сценой, он гадал, что такого привлекательного находят люди в малышах, лепечущих глупые стишки? Читают дети за редким исключением плохо, забывают слова, порой дело вообще заканчивается слезами. Зачем мучить чтецов и слушателей? Почему-то раз за разом, год за годом, во всех школах Соединенного Королевства, а может, и всего мира, на сцену вытаскивают несчастных первокурсников и с умиленным видом наблюдают их терзания.
Другое дело – школьный спектакль. Вот он Веттели действительно понравился, особенно конь рыцаря Ланселота, составленный из двух парней-старшекурсников, соломенной головы и специально сшитой накидки. Парни были рослыми и крепкими, но все-таки конь смешно приседал и растопыривал ноги всякий раз, когда сэр Ланселот громоздился на него верхом. Воистину это было самое приятное впечатление из всего мероприятия! Хорошо еще, что церемония закончилась сравнительно быстро – королевские визиты редко бывают продолжительными.
Уже позднее Эмили рассказала ему, что ее величество отметила их с Токслеем в своей речи, назвав «молодыми героями», и призвала «подрастающее поколение» брать с них пример. Стало досадно, что прослушал. Ведь не каждый день королева упоминает тебя лично в разговоре… Но чтобы кто-то брал их с Токслеем себе в пример?
К сожалению, подрастающее поколение наказу своей королевы вняло.
После уроков к нему в класс явились трое: Гальфрид Стивенсон, Джон-Бартоломью Нурфлок и Ивлин Бассингтон, злополучный шестой курс. Веттели не без гордости отметил про себя, что уже помнит всех троих по именам. Поначалу-то он отчаянно путался в собственных учениках, детские лица казались до отвращения одинаковыми. С новобранцами в этом плане было легче, у них уже начинала прорезываться индивидуальность.
В руках каждый из вошедших держал тетрадь.
– О! Неужели хотите сдать письменное задание досрочно? – удивился Веттели. Все трое особого усердия и интереса к естествознанию прежде не выказывали.
– Нет, сэр, мы не затем… – возразил Нурфолк, заметно смутившись, из чего Веттели сделал далекоидущий, но безошибочный вывод, что парень не рассчитывает сдать его даже в срок.
– Мистер Веттели, – бойко, отрепетированно затараторил Стивенсон, одновременно толкая товарища кулаком в бок, чтобы помалкивал и не сбивал, – мы корреспонденты нашей любимой школьной газеты. Мы пришли к вам, чтобы взять интервью.
– Интервью? – изумился Веттели. Во-первых, существование «нашей любимой школьной газеты» до сих пор проходило мимо его внимания, он даже не подозревал, что таковая имеется в природе. Во-вторых, он представления не имел, чем может быть ей полезен человек, проработавший в Гринторпе всего месяц. – О чем?!
– Ну, о войне, разумеется, – снисходительно пояснил Стивенсон. Дескать, чем еще ты нам можешь быть интересен? Уж конечно, не своим естествознанием!
– О войне. Так. Понятно. Господа, война длилась пять лет, всего не перескажешь. Вы бы не могли конкретизировать?