Ночь и город

Глава 1

Пшик, пшик, пшик – цирюльник сдавил резиновый флакончик с пудрой, и на подбородок Гарри Фабиана опустилось легкое белое облачко. Стул вернулся в вертикальное положение, и Фабиан с удовольствием увидел себя в зеркале, гладко выбритого, как кинозвезду, и румяного после массажа. Еще больше Фабиану понравился вид собственного затылка. Он шумно крякнул, чем выразил свое полное удовлетворение.

– Ничто так не оживляет, как массаж, сэр, – заметил цирюльник.

– Это точно, – согласился Фабиан. Затем резко, словно его внезапно осенила какая-то мысль, добавил: – А неплохо звучит для песни. Послушайка: «Ничто не оживляет лучше, чем массаж», – пропел он на мотив известной песенки Минни Мучер. Ну как? Разве я сказал «неплохо»? Да это классно! Эта строчка станет популярной. Ее будут прокручивать в водевилях, парни станут напевать ее своим подружкам. Массаж, – ухмыльнулся Фабиан, – ну, ты понимаешь меня…

– Хорошо придумано, сэр.

– Вот так и приходят к человеку идеи. К примеру, ты смотришь на тромбон и думаешь: «Музыка играет и играет», а потом твою строчку поет весь мир. Ты оказываешься в каком-нибудь месте вроде этого и говоришь… так, скажем: «Горячие полотенца. Я в беде. О, горячие полотенца. Я в беде», – пропел Фабиан на мотивчик другой известной песенки. – И вот ты знаменит.

– Жаль, что я не так умен, чтобы придумывать вещи такого рода, – вставил цирюльник.

– Талант либо есть, либо нет. Проблема в том, что в этой стране нет денег. Я всегда могу заработать немного на жизнь, но ничего похожего на настоящие деньги, которые имел в Штатах. Здесь мне приходится вкалывать, чтобы получить каких-то двадцать фунтов в неделю, а в Штатах я делал четыре сотни баксов и не перерабатывал.

– И чем вы занимались?

Фабиан посмотрел на цирюльника с некоторым подозрением:

– Как ты думаешь? Писал песни. Вот это была работа! Но здесь она не приносит денег.

– Думаете вернуться в Штаты?

– Еще не знаю.

– Жили там долго, сэр? – Десять лет.

– В Нью-Йорке?

– Да.

– У меня брат в Бруклине. А в каком районе жили вы, сэр?

– Эй, это допрос? Хватит болтать, у меня встреча.

– Бриллиантин, сэр?

– Нет, крем. Уложи мне ту прядь волной. Так, отлично, теперь немного приподними ее концом расчески.

Фабиан встал, поправил галстук и осмотрел себя с головы до пят. Не старше тридцати по возрасту, маленького роста, узкоплечий, он отличался изящным сложением. Крупная голова сидела на шее не толще кулака какого-нибудь громилы. Пышные волосы уложены в стиле Джонни Вейсмюллера. Широкие скулы и заостренный подбородок придавали лицу форму клина, что в сочетании с бледностью говорило о сильно развитом чувстве ненависти. Левый глаз, большой и водянистый, бегал из стороны в сторону и постоянно моргал, вызывая колыхание белесых ресниц; правый глаз был меньше по размеру, тверже и проницательней, а по цвету был насыщенно синим. Этим глазом Фабиан наблюдал за людьми. Если ему хотелось казаться опасным, он просто закрывал левый глаз. Веко захлопывалось, как ставня, с такой силой, что вся левая часть лица искажалась. Его нос походил на клюв воробья, что вместе с оттопыренной нижней губой и почти отсутствующей верхней придавало лицу выражение высокомерия, наглости и злобного расчета. Одевался он даже слишком хорошо. Его одежду пропитывал дух жестокости – воротничок безжалостно зажимал шею в тиски, злость чувствовалась в его манере затягивать маленький узел на галстуке, плотно облегающий покрой костюма дышал вызывающей алчностью – все в нем мстительно выражало триумф победы над неряшливостью и ветхостью.

– Почисти мне костюм, – приказал Фабиан. – Терпеть не могу пыль. Сколько, ты думаешь, он стоит? Я скажу вот что: вещи здесь чертовски дешевые. Костюм пошит на заказ, и всего за девять фунтов. В Нью-Йорке ты заплатил бы за такой же сотню баксов. Сколько я должен?

– Массаж, бритье, чистка: четыре шиллинга, сэр.

Гарри хлопнул рукой по столу и выложил две полкроны, так, что они зазвенели как все двадцать.

Когда он ушел, один из помощников цирюльника заметил:

– Почему, интересно, янки так любят массаж лица?

– Про какого янки ты говоришь? Тот, что у нас был, вовсе не американец.

– Разве? Тот, что пишет песни?

– Он такой же композитор, как мой кот.

– Чем же он занимается, по-вашему?

Указательным пальцем цирюльник начертил на слегка запотевшем стекле зеркала лишь одну букву – «С», что означало – сутенер.

– Подумать только, – удивился помощник, снимая белую куртку.

Бом! Часы пробили восемь. И немедленно, здесь и там, начали закрываться магазины. Центральная часть Вест-Энда вспыхнула и замерцала неоновым светом рекламных щитов. Гирлянды из миллионов цветных лампочек стали разбегаться во все концы района неповторимым узором венозных сосудов, заставляя сверкать неиссякаемым фейерверком все новые и новые электрические вывески, пока весь Вест-Энд не засиял морем огней. Поезда метро, идущие в центр, выскакивали из тоннелей, как ярко-алая зубная паста из тюбиков, и изрыгали из вагонов толпы театралов. Тяжело груженные автобусы с трудом прокладывали себе путь по переполненным улицам. Вестибюли кинотеатров почернели от количества зашедших людей. Театры варьете, как гигантские пылесосы, засасывали в себя длинные очереди. Вот в верхних окнах домов зажегся свет, и тяжелые шторы скрыли жизнь их обитателей от уличных зевак. Газ, воск, масло, электрические провода – все давало свет. При этом темнота апрельской ночи сгущалась. Она просачивалась между уличными фонарями, вливалась в подвалы домов, толстым слоем ложилась у входов в подъезды и под арки на боковых улицах. Хлопнула дверь последнего закрывшегося магазина. Но заведения, где можно было поесть, выпить и развлечься, оставались открытыми и сверкали ярким бульварным светом, служившим фоном для дымных облаков сигарет. На город опустилась ночь.

Фабиан не торопился и шел в самой гуще толпы. Он любил выделяться из нее и шагал уверенной походкой человека, у которого в кармане есть деньги. Он остановился у плаката с классическим рисунком обнаженной женщины и надписью: «Морские ванны Бернарда сделают ваше тело совершенным». Он чиркнул по плакату спичкой и оставил короткую черту, которая сделала рисунок неприличным с точки зрения закона, затем, ухмыляясь, продолжил свой путь. «Допустим, в этот момент меня бы увидел полицейский. Как бы он смог доказать, что это не случайность?» – думал про себя Гарри. Ему казалось, что он выиграл одно очко у стражей порядка; от этой мысли сигарета в его зубах ярко светилась; он вызывающе затягивался. Он решил, что в следующий раз, когда пойдет мимо, захватит карандаш. На углу Ратбоуна ему кивнула проститутка:

– Привет, Гарри.

Фабиан бросил стандартное:

– Как дела, Мари? – но не стал ждать ответа.

Он пересек Оксфорд-стрит с видом человека, который торопится по делам, затем помедлил немного у входа в зал игорных автоматов. На «электрическом кране» Фабиан потратил дюжину пенни и выиграл зубную щетку в целлулоидном футляре, но не стал унижаться до того, чтобы взять ее. Медленной ленивой походкой прошелся Гарри по авеню, где грохотали, щелкали и лязгали всевозможные качели и карусели, которые управлялись эксцентричными неразговорчивыми людьми, без устали набивающими их медяками. В одном из салонов Гарри пробился через толпу в конец зала и сунул пенни в отверстие автомата с пип-шоу под названием «Ночь в медовый месяц».

– Заходите в тир! Тир внизу! – горланил мальчишка-служащий.

Фабиан спустился вниз. Там, у четырех раздолбанных винчестеров, сидела сонная девушка. Фабиан бросил шиллинг:

– Семь выстрелов, красотка. Сдачу оставь себе. Хочу посмотреть, могу ли я еще попасть в цель. В Штатах я выбивал девять очков из десяти с пятидесяти ярдов из маленьких двадцатидвушек, но последнее время глаза стали подводить.

Бах!.. Бах! Выстрелы шли один за другим. Пять попаданий оказалось в центральном круге и два – во внешнем.

– Очень хорошо, – одобрительно кивнула девушка.

– Паршиво, – ответил Фабиан. – Но, по правде говоря, я не держал в руках ружье уже лет шесть. Я привык к более крупному калибру, где нужно низко целиться. Черт! Мы могли показать тебе настоящий класс в Чикаго в 1927 году. Ты когда-нибудь слышала о Багзе Моране?.. Чикаго? Да, я прожил там почти всю жизнь… Нет, я завязал с этим бизнесом еще в молодости, когда у меня были здоровье и сила. Может быть, это было слабостью, плевать. Гайми Вейсс не был слабаком. Дион О’Баньон тоже не был слабаком. Луи Олтери не был слабаком – но где все они? Кто смеется последним? Они часто называли меня «Тот, кто смеется последним»… Нет, я ушел из бутлегеров в кинобизнес. Актер? Черта с два! Стал продюсером. Ни на один бизнес я и полушки не поставлю.

– Должно быть, классно работать в кино, – заметила девушка.

Фабиан пристально посмотрел на девушку своим жестким маленьким правым глазом и перевел задумчивый одобрительный взгляд с ее круглого юного лица на пухлые, рано созревшие груди. Затем он произнес:

– Я сразу подумал, как только тебя увидел, что ты неплохо получишься на снимке. Ты не так красива, как Гарбо или Дитрих, но в тебе есть сексапильность и индивидуальность. Это важнее. Взять хотя бы Маргарет Сулливан. Последнее время я больше занимаюсь музыкальной стороной кино, но у меня есть связи с большими шишками в киноиндустрии. Голдуин и я, – Фабиан скрестил два пальца на левой руке и продемонстрировал их девушке, – очень близки. Я всегда смогу свести тебя с ним. Подготовь несколько фотографий. Я загляну снова на днях. Не забудешь? Отлично. Увидимся.

Фабиан вышел на улицу.

Девушка повернулась к одному из зазывал в салон:

– Так я и поверила, что он устроит меня в кино. Думает, что я совсем дурочка. Он думает, я не знаю, кто он такой. – Она высунула язык и издала грубый горловой звук.

Заправскому лжецу кажется, что его ложь звучит как правда. Никакой религиозный фанатизм не сравнится с его ребяческой верой в доверчивость людей, которые его слушают; и поэтому получается, что он никого так не обманывает, как себя. С чувством собственного достоинства Фабиан продолжал молча идти. Дойдя до угла Черринг-Кроссроуд, он увидел, что уже почти девять часов, и пошел быстрее. На Хай-стрит, в Блумсбери, Фабиан свернул в один из многочисленных проулков, которые, как извилистые капилляры, отходят от более крупных артерий старинных городов. Какой-то человек направился ему навстречу.

– Привет, Дьюк, – поздоровался Фабиан.

– Ага! – ответил человек.

Он был низкорослым и плотным. Его лицо казалось тяжелым и потерявшим форму в давнишней грязной драке, пепельный цвет указывал на то, что оно никогда не видело света дня. Тонкие губы с фиолетовым оттенком напоминали высохшую царапину от булавки и не выражали ровным счетом ничего. Неясный свет от уличного фонаря оттенял его глазные впадины, он разговаривал с Фабианом торопливо и вполголоса, что выдавало в нем бывшего каторжника. В силу привычки Дьюк прятал сигарету в ладони, так что ее огонька не было видно, несмотря на то что из ноздрей выходил дым.

– Как жизнь, Дьюк?

– Паршиво.

– Ты на мели?

– Полностью.

– Вот, держи-ка. – Фабиан протянул ему две полукроны.

– Благодарствую, Гарри. Вовек не забуду твоей доброты.

– Ты ходил в клуб?

– Только что оттуда. Знаешь, что они сделали? Запретили меня пускать.

– Правда? – посочувствовал Фабиан. – Да, дела… Ты не видел там Фиглера?

– Нет. Скоро они пожалеют, что родились. Я разгромлю их забегаловку.

– Не делай глупостей. Не пускают, и бог с ними. Разве тебе не наплевать? Не пропадай. Возможно, через день-другой у меня будет кое-что для тебя.

– Спасибо, Гарри. Век тебя не забуду.

Фабиан зашел в дверь под вывеской «Международный политический клуб».

Место было тихим, даже респектабельным. Приглушенные тона обстановки и мягкая атмосфера как нельзя лучше подходили для заседаний комитетов всякого рода. На старой стойке возле двери стоял старинный черепаховый ларчик за восемнадцать фунтов с бумажными хризантемами и лежала стопка потрепанных давнишних номеров журнала «Корнхилл мэгэзин». Стены украшали портреты короля Эдуарда VII, королевы Виктории и короля Георга V; гравюра с изображением герефордского быка-чемпиона; наклейка с надписью «Любишь меня, люби мою собаку» и фотография маленькой девочки на плечах отца, которая говорила: «Я больше тебя». В большой зеленой раме красовались правила клуба. Над ними висело предупреждение: «Делать письменные ставки в клубе строго запрещается!»

Под ним было еще одно: «Членам клуба строго запрещено пользоваться телефоном с целью ставок!»

В конце гостиной находился бар. Там стояла стеклянная хлебница для сандвичей, полки были заполнены бутылками, а сверху на бечевках кольцами свешивалась дюжина огромных салями. Они напоминали высохшие и почерневшие трупы, с блеклыми пятнами выступившего жира, которые повесили и связали в назидание остальным. Под ними висело третье предупреждение: «Члены клуба, позволяющие себе ругательства или неприличные выражения, исключаются из клуба без предупреждения!»

Да, в этот клуб вы без всяких колебаний могли пригласить свою бабушку.

Его степенность нарушало только лицо хозяйки. В этой женщине было что-то неописуемо ужасающее. Представьте себе посмертную гипсовую маску Юлия Цезаря, покрытую слоем румян, в которую вставили пару маленьких плоских глаз, зловещих, как два пистолетных дула, с нарисованными полосками черных бровей. Картину увенчивала копна дьявольских волос цвета сажи, свисающих в кошмарном каскаде с черепа, как темный фонтан зла, накопившегося внутри и выжимаемого под давлением туго затянутого корсета. Губы она красила ярко-пунцовой помадой и сжимала их так плотно, что краска размазывалась вокруг них. Это делало ее похожей на вампиршу, только что насытившуюся и забывшую вытереть рот. Она не отличалась многословием. Поговаривали, что она русская, звали ее Анна Сибирь.

– Джинн, Анна? – спросил Фабиан.

– Спасибо.

– Сам я возьму «Хейг». Ага, вот человек, которого я ищу. Анна, еще один «Хейг» для мистера Фиглера. Привет, Фиглер!

Нужно отметить, что Международный политический клуб был местом встреч в приграничной полосе между топкой низиной малого бизнеса и болотом преступного мира. Куда относился Фиглер, трудно сказать. Его считали бизнесменом, но слово «бизнес» настолько всеобъемлющее, что не означает практически ничего. Многих коммерсантов именуют бизнесменами, пока не раскрыты их темные делишки, после чего их объявляют жуликами. Других коммерсантов, напротив, называют жуликами, пока не обнаружится, что они просто дальновидные бизнесмены. Фиглер не принадлежал к какому-то определенному классу. Говорили, что он ведет честную игру в сделках. Тем не менее он совершал сделки и в сомнительных сферах бизнеса. Фиглер относился к тем людям, которые везде бывали, знают каждого, имеют кое-какое представление о любом деле, могут дать точную рыночную стоимость любого мыслимого и немыслимого товара, никогда не проявляют злости, удивления или разочарования и неуместны в любом обществе. Таков был Фиглер. Чем он только не занимался! Он представлял собой идеальный тип коммерческого агента или посредника и жил почти исключительно на проценты, комиссионные, корнеры, доли со сделок, пятерки от покупателей, пятерки от продавцов – он вступал в мир бизнеса, не имея ничего, кроме глаз и языка, и делал деньги, не вкладывая ни пенни. Фиглер мог найти покупателя или продавца на любой товар: чистый или грязный, законный или незаконный. Он обладал твердостью прирожденного бизнесмена. Если его вышвыривали из двери, он влезал в окно. Он просто не принимал за ответ слово «нет». Никто не мог вывести его из себя: когда его называли ублюдком, он только пожимал плечами и отвечал: «Возможно». Никакие насмешки не могли пробить его броню. Он зарабатывал на жизнь благодаря именно этим качествам, а не за счет умения расхвалить товар или располагающей внешности. Глядя на него, создавалось впечатление большого количества какого-то мягкого вещества, влитого в узковатый, черный костюмчик в полоску и вытекающего из манжет и воротника. Длинное тело поддерживали маленькие кривые ножки. Дугообразный позвоночник, круглые плечи, выпирающий живот и лицо, по цвету и качеству напоминающее гренок с сыром, завершали его портрет. Чтобы воспроизвести его манеру речи, зажмите язык между зубами, перестаньте дышать, наполните рот наполовину слюной и попробуйте сказать: «Это конец разговора». Он страдал хроническим насморком и мог сморкаться с утра до ночи, при этом нос не прочищался. Голдсмитовские крестьяне удивлялись школьному учителю; вы могли сколько угодно удивляться Фиглеру – как могла маленькая голова вмещать в себя все, что он высмаркивал. Дышал он с трудом, с шумом и хрипом делал быстрый вдох, чтобы воздух успевал пройти в легкие до того, как произойдет закупорка носа. Таким образом он спасался от удушья.

– Привет, Гарри, – обратился к нему Фиглер.

– Я искал тебя.

– Что случилось?

– Хочу обсудить с тобой одно дельце. У меня есть деловое предложение, и я подумал, что ты заинтересуешься.

– Что за предложение, Гарри?

– Что ты пьешь? Допивай и возьми «Хейг».

– Спасибо, с меня хватит. Так что за идея, Гарри?

– Слушай, Фиглер: я изложу тебе суть дела в двух словах. Я подумываю заняться проведением выступлений борцов.

– Борьба? Неплохо. Ты мог бы придумать и похуже. Да, у импресарио водятся денежки.

– Вот именно. Ты что, думаешь, я имею в виду рэкет? Я все рассчитал. Там можно делать деньги.

– Ты хорошо знаешь этот бизнес?

– Я не такой остолоп, чтобы лезть туда, где ни шиша не смыслю. Почему бы мне не сделать несколько программ? Я хочу, чтобы ты вошел в дело со мной.

– Почему я?

– Во-первых, я знаю, что тебе можно доверять; во-вторых, у тебя есть мозги; и в-третьих, ты можешь вложить немного денег.

– Могу вложить? Гм… И сколько, по-твоему, понадобится?

– Две сотни фунтов.

– Ты не можешь найти две сотни?

– Слушай, Фиглер. Не так все просто. У меня был неудачный месяц. Мне нужно оплатить много счетов. Откровенно говоря, я вел себя как осел. Я сделал ставку на стадионе «Кристалл» вместе с Йошем-мясником и потерял девяносто монет. Теперь я на мели.

– То есть ты хочешь, чтобы я вложил всю сумму?

– Это верное дело, Фиглер. К тебе вернется тысяча процентов.

– Слушай, Гарри. Я не верю в эту тысячу процентов.

– Фиглер, не будь скотиной.

– Я могу быть скотиной, Гарри.

– Подожди. Я знаю бизнес от «А» до «Я». Я мог бы начать завтра. Посмотри, сколько денег делает на нем Билински. И там можно делать еще больше. Самое главное снять хороший зал и найти популярное имя, которое привлечет публику. Все остальное – ерунда. У меня есть выход на два отличных зала. Я могу снять их завтра. Я знаю все о билетах и парня, который делает рекламу для Билински, он будет работать и на меня. Борцов я всегда достану. Я знаю их всех. Все, что нам нужно, – зал и несколько матов. Мы сможем вырастить собственную команду. Мы привяжем этих ублюдков к себе долгосрочными контрактами. Всегда найдется сотня больших парней, которые будут только рады подраться.

– Допустим. Но согласится ли публика платить хорошие деньги, чтобы посмотреть, как они это делают?

– Слушай, Фиглер. Я знаю это дело, а ты – нет. Это выгодный бизнес от начала до конца. Скажи, что знает английская публика о борьбе? Они никогда не видели борьбу и не хотят ее. Слишком медленный спорт для них. Они не доросли до настоящей борьбы. Единственный настоящий борец, про которого они слышали, – это Хакеншмидт. Им не понять борьбы по правилам, для них это пустой звук. Они не станут платить, чтобы посмотреть на греко-римскую борьбу, дзюдо или кетч. Им хочется крови и грубой силы. И я скажу тебе, что такой борьбе можно научить и паршивого кочегара. Слушай. Недавно в «Римском клубе» выступал парень по имени Кропман. Я привожу тебе пример. Он классный борец европейской школы – должно быть, у него ушли годы на то, чтобы выучить все захваты. И что вышло? Публика стала свистеть и орать: «Дайте ему пару подушек, и пусть он поспит». Вот что они сказали. Они осмеяли парня, и тому пришлось уйти с ринга. Но на той же афишке числился борец под именем Блэк Стрэнглер, они с ума сходили по нему. А теперь слушай, Фиглер; я расскажу тебе о Блэке Стрэнглере. Еще три месяца назад он был простым ниггером, кочегаром на шхуне с Ямайки. Борец? Черта с два! Он знает в борьбе две вещи: хамерлок и локтевой толчок. Остальное время он плюется, кричит, кусается, раздает пинки, валяет дурака – и публика вне себя! Его обожают. Чтобы его увидеть, женщины приезжают за сотню миль. Они садятся поближе к рингу и подпрыгивают так, словно под задницами у них горячие кирпичи. Билински нашел его в забегаловке для черных и включил в программу тем же вечером. Парню пришлось взять взаймы трусы и майку и бороться босиком. А сейчас у него имя – Блэк Стрэнглер. Ты, Фиглер, ничего не знаешь о том, как делать борцов. Я и…

– Слушай, Гарри, и успокойся. Я не могу выбросить на ветер две сотни. Ты хорошо знаешь, что всегда войду в игру, если там можно что-то получить. Но я не спонсор.

– Я знаю, что нет, Фиглер. Ты – бизнесмен, и мне нужна твоя помощь.

– В сущности, я и сам подумал заняться спортивным бизнесом. Я не хочу вкладывать свои деньги, чтобы на них играли другие. Если ты найдешь одну сотню, я, возможно, дам вторую. И если я войду в дело, мы подпишем контракт, где доля каждого составит пятьдесят процентов.

– Ты даешь слово?

– Я никогда не даю слова. Я взял за правило, Гарри, не делать бизнес с теми, кому нечего терять. Найди сотню фунтов. Покажи мне эту сотню, и тогда я стану твоим компаньоном.

– По рукам!

– Ладно.

– Думаю, я достану сотню, – произнес Фабиан.

– Да, но ты должен достать ее за неделю. Если не управишься, не рассчитывай на меня.

– Фиглер, помилосердствуй!

– Неделя. Я не люблю бездельников.

– Господи, Фиглер! Неделя?

– Мне пора идти, Гарри. Увидимся на днях. Удачи. Пока, и не забудь про наш уговор.

Фиглер покинул клуб, а Гарри все сидел, покусывая верхнюю губу.

– Неделя, – пробормотал Фабиан. – О черт, одна неделя!

Глава 2

Какой-то человек подошел к столу Фабиана и сел напротив.

– Да это мистер Кларк собственной персоной! – воскликнул Фабиан.

– Добрый вечер, Фабиан, – вежливо поздоровался вновь пришедший. – Помнится, я вам кое-что должен.

– Время терпит.

– Я лучше рассчитаюсь сейчас, – заметил Кларк, вынимая из кармана бумажник и доставая пятифунтовый банкнот. Я должен пять фунтов, не так ли? Вам предпочтительнее мелкими купюрами?

– Все равно, – произнес Фабиан. – Деньги есть деньги. Парни вам подошли?

– Вполне.

– Много пришлось заплатить им?

– Столько, сколько планировал.

– За пятерку на брата эти ребята сделают все, что угодно.

– Неужели? В таком случае мне могли бы понадобиться еще несколько человек.

– Знаете, мистер Кларк, я найду их для вас, но выглядят они довольно паршиво.

– Мне не важно, есть ли у них рубашка, чтобы прикрыть наготу. Главное, чтобы они были не женаты, а об остальном я позабочусь.

– Кому достался грек? Луизе?

– Нет. Вы ее не знаете.

– Не важно, кто она, но он доставит ей хлопот. Муж есть муж. А другой парень, ирландец?

– Что с ним?

– За ним надо бы присматривать. Он может наделать глупостей.

– Например?

– Ну, не знаю. Но это видно по нему, а ведь вам не нужны глупости.

– Полагаю, – ответил мистер Кларк ледяным тоном, – что я достаточно компетентен, чтобы решать такого рода проблемы. Люди, работающие на меня, делают свою работу и получают за нее причитающуюся плату. Ни больше ни меньше. Я сообщил вашему ирландскому другу, чтобы он не вздумал дурить. У меня нет времени на… глупости. Я человек дела.

Кларк изъяснялся вежливым приглушенным голосом, но очень холодно и практически без артикуляции. Казалось, он намеренно говорил так, чтобы его не могли услышать. Сдержанность была написана и на его лице. Плотно сжатые губы под двойным запором мышц удлиненной квадратной челюсти хранили секреты так же надежно, как и банковский сейф. Между бровями и на подбородке пролегали морщины, которые делали его лицо удивительно симметричным. Казалось, что это следы оси, вокруг которой создавалась математическая конструкция его лица. Большие, черные, четко очерченные глаза смотрели на мир твердо и пристально. Он походил на бывшего студента-теолога, забросившего семинарию ради другой профессии. В его манере одеваться чувствовалось что-то церковное: он носил черный, прямого покроя пиджак, узкие брюки, воротничок шириной в два дюйма и туфли на толстой подошве. При этом в самой середине его мрачного галстука сиял крошечный, но чрезвычайно красивый бриллиант. Весь его вид выражал некую отрешенность. Как он жил? Его сообщники, знавшие подробности, молчали, а у полиции, которая тоже знала, не было доказательств. По их данным, Кларк был связан с торговлей белыми рабами и наркотиками. Ходили слухи, что он замешан и в ряде ограблений ювелирных магазинов. Его контора находилась недалеко от Грейт-Мальборо-стрит. Книжные полки были заставлены справочниками по юриспруденции. Надпись на медной табличке гласила: «Артур Майо Кларк, комиссионный агент». В его приемной собирались люди самого разного сорта – в ней бывали чернобровые, закаленные жизнью парижские проститутки, неуклюжие деревенские девушки, всегда очень опрятные, с большими картонными коробками в руках, угрюмого вида итальянцы, которые не вынимали рук из карманов; джентльмены неопределенной национальности в американских плащах, немецких шляпах, бельгийских перчатках, французских туфлях и шейных австрийских платках, на их элегантных чемоданах из воловьей кожи красовались наклейки всевозможных отелей; иногда туда захаживали пожилые джентльмены, от которых исходил асептический дух безупречной респектабельности, а иногда – мальчики из хора с напудренными, как у девушек, щеками; киприоты, отличавшиеся узким лбом и двойным подбородком, или мало походившие на людей типы, чьи лица рекламировали пятьдесят семь разновидностей человеческих пороков. С чем они приходили к Кларку и что у него было общего с ними, оставалось загадкой. Каждый вечер он покидал свой офис в семь, после чего мыши вылезали из своих нор, чтобы понюхать окурки сигарет и сигар, оставленные на полу: знакомый «Плеерз», заграничные «Житан», «Тоскани», «Македонию», «Кэмел» и «Лаки страйк». Кларк сливался с уличной толпой, совершал несколько мелких сделок в каких-то необычных местах и ехал домой спать.