Внезапно дождь прекратился, будто кто-то закрыл кран. Фабиан, взбешенный и озадаченный, стоял на месте. Он заглянул в кафе «Калабрия» – коротышки там не было. Затем он перешел улицу – в «Везувии» сидел один таксист и двое или трое скучающих женщин.

«И куда, черт побери, он мог деться?» – спрашивал себя Фабиан.

На небе сгущались тяжелые серые облака. Дождь, уже испаряющийся, наполнил воздух чуть тепловатым паром. У Фабиана было растерянное лицо человека, потерявшегося в лабиринте. Внезапно он осознал всю сложность своего предприятия. Он решил следовать логике и ничего не нашел. Теперь он был готов свернуть в первый попавшийся проулок. В подобных обстоятельствах человек становится непредсказуемым. Фабиан вернулся назад и пошел вниз по Черринг-Кросс-роуд.

Как по волшебству, толпы растаяли. В преддверии утренних часов улица казалась угрюмой и безжизненной. Машин стало меньше. Даже итальянские рестораны начали закрываться. Только в аптеке и снэк-баре еще горели огни, но и они уже мерцали, показывая свое изнеможение. Фабиан свернул к Денмарк-стрит. Он решил обойти все кафе на окраине Сохо. В кафе «Папандопулос» не было никого, кроме хозяина, причесывающего свою роскошную шевелюру, и двух смуглых киприотов, торговцев орешками, играющих в домино. Из старинного граммофона раздавались звуки какой-то забытой мелодии, сошедшей с гор Смирны, бесконечный мотив исполнялся на флейте, высокие ноты сочетались с четырьмя в миноре, и казалось, что музыка клубилась вместе с сигаретным дымом, чей тонкий узор отрезал кафе и людей в нем от остального города.

– Не видел здесь коротышку в котелке? – спросил Фабиан.

Хозяин покачал головой.

Фабиан прошел до конца улицы и свернул на Хай-стрит, Блумсбери. Дождь прогнал с улиц людей. Казалось, что город умирает. Пробираясь сквозь облака, луна послала вниз на мокрые перила церкви Святого Джайлза бледный водянистый луч. Из ночного клуба в близлежащем подвальчике раздавались приглушенный барабанный бой и пронзительные вопли трубы. У дома под номером 19А Фабиан остановился.

Витрины в бывшем магазинчике были закрашены в черный цвет, и только узкая полоска света, пробивавшаяся из-под двери, указывала на то, что внутри есть жизнь. Это мрачное место целиком принадлежало неграм: здесь можно было увидеть плосколицых американцев с акцентом, густым и тягучим, как сироп; выходцев из Гвианы с продолговатыми лицами и желтыми глазами; йоруба с головой в форме репы; ашанти цвета старой шляпной ленты, на чьих лицах оставались отметки их племен; тараторящих полукровок с Тринидада, говорливых шоколадных кубинцев и ухмыляющихся ямайцев желтоватых, бесформенных мужчин, чьи вены были водостоком бойни и через которые протекла кровь дюжин убитых ими людей.

– Не видели коротышку в котелке? – спросил Фабиан.

Два или три негра покачали головами.

– Черт, я… – начал Фабиан. Он остановился, уставился на кого-то сквозь дым и бросился к угловому столику. Стрэнглер! закричал он. – Сукин ты сын!

Человек, которого Фабиан назвал Стрэнглер, был гигантом. Представьте себе Геркулеса цвета эбенового дерева, одетого в коричнево-шоколадный костюм в широкую желтую полоску, небесно-голубую рубашку и малиновый галстук в зеленую крапинку. Но сильнее всего бросалась в глаза его необычная голова. Казалось, что для ее создания взяли голову неандертальца, отполировали ее лаком, а затем разбили все черты лица молотком. Уши больше не напоминали уши – по ним столько раз молотили, что они истерлись и стали бесформенными, нос, который двенадцать раз ломали и никогда не чинили, был настолько расплющен, что почти сливался с остальными частями лица. Рядом с носом на лице выделялась пара огромных бледно-розовых губ, толстых, как говяжьи сосиски, посасывавших размокшие остатки потухшей сигары.

– Да это же сам Стрэнглер! – воскликнул Фабиан. – Черт! Как я рад снова видеть тебя. Как жизнь?

– Идет.

– Дрался сегодня вечером?

– Да.

– Какой результат?

– Я победил.

– С кем ты дрался?

– С Питом Финном.

– Тяжелая работа?

– Да. Один раз он сумел взять меня в «ножницы», но мне удалось вырваться. Этот парень – кремень. Я сделал ему захват, он не сдается. Говорю ему: «Сдавайся, Пит, а то сломаю тебе руку». Он не сдается, я ломаю ему руку. Он – мне: «Ты получишь за это». Уже рефери говорит: «Сдавайся, Пит». Но Пит – псих, он не хочет сдаваться и бьет меня тазом. Я опять говорю: «Сдавайся, Пит». Он борется одной рукой, потому что он – псих. Я делаю ему локтевой захват на той же руке, где сломано запястье, и говорю: «Сдавайся, не то сломаю руку». Он не сдается. Я надавливаю сильнее и слышу треск сустава. Да, Пит – кремень. Ему было так больно, что у него кровь пошла из носа, хотя я до него не дотронулся, но он не сказал ни слова. Я говорю: «Сдавайся, Пит, ради Христа, или мне придется ломать твою руку». Он отвечает: «Ломай, черномазый ублюдок». Я ломаю, и он отключается. Ох, и ненавидел он меня, этот парень. Он хотел, чтобы я вышел из игры первым, но я победил.

– Какое место ты сейчас занимаешь в афише?

– В середине.

– А кто наверху?

– Легз Махогани.

– Да ты этого слабака свалишь в два счета.

– В две секунды.

– Слушай, Стрэнглер, – обратился к борцу Фабиан. – Билински – жулик. Зачем тебе выступать за него? Знаешь, что я недавно слышал? Я слышал, как он назвал тебя Нигером. Ты болван, что связался с ним.

– У меня контракт.

– У тебя контракт. Слушай, Стрэнглер: скажи, что случится, если ты порвешь контракт? Билински станет тратить кучу денег, чтобы возбудить против тебя дело? Сколько он платит тебе? Три фунта за выход? Два фунта? Ха! Слушай, Стрэнглер, и запомни! Через неделю или две я собираю борцов и организую бои. Переходи ко мне. Я буду платить тебе больше. Я буду платить пять фунтов за бой и прослежу, чтобы у тебя было пять выходов в неделю. Твое имя возглавит афишу. Я сделаю из тебя звезду. Тебя будут узнавать на улицах. Я позабочусь, чтобы мои борцы получали по заслугам. Переходишь?

– Но у меня контракт с Билински.

– Слушай, Стрэнглер, я позабочусь об этом. Билински делает из тебя болвана. Он заставил тебя подписать клочок бумаги и теперь пугает тебя. Я знаю закон. Он на твоей стороне. Ты выступаешь за Билински и что имеешь взамен? Рваное ухо и пустое брюхо. Денег не хватает даже на йод. Сегодня ты дрался. Ты сделал калеку из Пита Финна. Ладно. Скажем, однажды тебе не повезет, и кто-нибудь из этих парней искалечит тебя. Скажем, ты будешь драться с Редом Хаммерфестом, и он сломает тебе ступню, как он сделал это Мэду Магиру. У тебя хватит денег продержаться то время, пока ты будешь лечиться? Нет. Сейчас я и Джон Фиглер собираемся вести спортивный бизнес, как в Америке. Англичане будут получать столько же, сколько лондос, не два паршивых фунта за выход. Я позабочусь о своих борцах. Переходи ко мне. Я буду устраивать вам бои и позабочусь обо всем. Я куплю тебе новый красный шелковый халат, твое имя напишут на нем золотыми буквами, а впереди будет вышита пантера. Представляешь? Блэк Стрэнглер. Женщины будут с ума сходить. Ну, что скажешь?

– Согласен, – ответил Стрэнглер, улыбаясь от уха до уха.

– По рукам, и не забудь. Увидимся. До встречи.

«Болван!» – подумал Фабиан, выйдя на улицу.

Старуха, одетая в ветхие останки трех пальто, с фантастической соломенной шляпой на голове тихо проползла мимо него, катя перед собой разбитую игрушечную коляску, в которой были собраны находки с дюжины помоек. От нее исходил отвратительный запах гниения. От ее вида Фабиан зачесался. Он расстегнул пальто, в котором он выглядел крупнее, выплюнул сигарету и направился к Нью-Комптон-стрит, заглядывая в каждое кафе по дороге и всматриваясь в лица прохожих. Если бы Гарри Фабиан отдал столько энергии, сил, упорства чему-то законному – скажем, продаже висмута и соды за два шиллинга при их стоимости в один пенни, то он легко стал бы респектабельным коммерсантом.

Но дела обстояли так, что он скорее походил на зловещего персонажа в мрачной нравоучительной пьесе: создание трущоб, которое вынюхивает чей-то след и преследует кого-то по заросшим и сырым ночным тропам.

Глава 4

Но как, при всем при этом, мог Фабиан отыскать коротышку? Ему не помогли ни расчеты, ни интуиция: оставалось надеяться на чистую удачу – как в том случае, когда вы находите на улице пятифунтовый банкнот. Следует заметить, что Фабиан, как истинный выходец из трущоб, шел по жизни, постоянно смотря под ноги, в грязь, в ожидании именно такого везения. Он вернулся назад. Кофейня Штейнке закрывалась, кафе Сайриона уже закрылось. На Нью-Комптон-стрит не было ни души – ни полицейского, ни кошки, пусто. Тогда Фабиан снова вернулся на Черринг-Кросс-роуд. Эта сумрачная улица с ее высокими тощими фонарями и черными тротуарами, на которых поблескивали дождевые лужи, вызывала чувство одиночества и безысходного отчаяния; тем не менее она вновь и вновь возникала в блужданиях Фабиана, как печальная тема в мрачном и монотонном ноктюрне. Фабиан начинал ощущать апатию, свойственную ранним часам, когда ничто не кажется осуществимым.

«Может быть, лучше оставить все надежды и пойти спать?» – подумал он и ускорил шаг, но на углу Манетт-стрит из круглосуточного бара навстречу ему вышел какой-то человек и позвал его:

– Эй, Гарри!

– Привет, Мак, – отозвался Фабиан. – Что случилось?

– Тебя искала Зуи.

– Да? Когда?

– Полчаса назад.

– Она пошла домой?

– Думаю, что да. Заходи, выпей чашечку кофе.

– Нет времени, Мак. Как дела?

– Вполне нормально. У тебя все в порядке?

– Более или менее.

– У Зуи сегодня был хороший день…

– Да? Что ты об этом знаешь? – спросил Фабиан, прикрывая свой левый глаз.

– Спокойно, не горячись. Малышка Феба видела, как она подцепила богатого клиента рядом с Плаза – какого-то испанца, а они всегда дают не меньше пяти соверенов. А потом я видел, как она подцепила еще одного. Разве это…

– Как он выглядел? Низкорослый придурок средних лет в сером пальто?

– Точно.

– Ты не видел его потом где-нибудь в округе?

– Странно, что ты спрашиваешь, я только что хотел сказать, что видел его в «Хонкатонке» за бутылочкой пива.

– Когда это было?

– Да только что.

– Правда? Спокойной ночи, Мак, – попрощался Фабиан, убегая. Он остановил такси и рявкнул: – «Хонкатонк», Риджент-Плейс! Живей!

Заведение под названием «Хонкатонк» находилось на последнем этаже высокого офисного здания. Фабиан зашел в лифт и спросил мальчишку-лифтера:

– Слушай, ты не видел здесь низенького муж чину в котелке и сером пальто?

– Я не знаю, сэр. Я здесь только четверть часа, подменяю другого, пока он сходит и купит что-нибудь поесть.

– Все, что делает чертов рабочий класс, – это ест, ест и ест. Шумно наверху?

– Нет, сэр. Очень тихо.

Лифт остановился. Фабиан позвонил в дверь «Хонкатонка». Решетка открылась, за ней показалось прямоугольное лицо – два опухших глаза, под которыми, как сморщенная свинцовая фольга, висели мешки, и нос без переносицы. Раздался голос:

– О’кей, Гарри.

Дверь открылась, и Фабиан вошел внутрь.

Под покатым потолком, покрашенным в темно-синий цвет, с наклеенными звездами из серебряной бумаги царила атмосфера пьяного разгула. Дюжина посетителей в вечерних нарядах сидела за столами и вливала в себя алкоголь, чтобы перейти из последней стадии опьянения в тошнотворное состояние полутрезвости. Их обслуживал официант с лицом больного борца первого полусреднего веса. На паркетном полу несколько пар небрежно танцевали квикстеп, а пианино, саксофон и ударные играли возможно, в сотый раз – рэгтайм «Тигра»:

Держите тигра,Держите тигра,Держите тигра,Держите тигра,Пам-пам-пам-пам-пам-пам-пам…

– Господи, когда же я услышу эту мелодию в последний раз? – пробормотал хозяин.

– Что такое? Нервы? – поинтересовался Фабиан.

– У меня? Я человек без нервов. Просто я сыт этой музыкой по горло. «Держите тигра, держите тигра, держите тигра, держите тигра» полная чушь.

– Как бизнес?

– Не жалуюсь.

– Слушай, я кое-кого ищу. Вроде бы его видели здесь: низкорослый парень в сером пальто и котелке.

– Не думаю, что он был здесь. Сегодня заходил Джо Фиглер.

Зачем?

– Ну, ты знаешь Фиглера. Хотел продать мне стулья. Говорит: «Посмотри на свои стулья. Как они износились, посмотри, чем они обтянуты. Какой у них потрепанный вид». А я ему отвечаю: «Эти стулья, Фиглер, покрыты лучшим материалом в мире». Он мне: «Каким материалом? О чем ты говоришь?» А я ему: «О задницах». Ха-ха-ха. Неплохо, правда?

– Чертовски умно. Значит, Мак обманул меня. Ты не видел этого парня?

Подожди минутку. Ты говоришь, низкого роста в сером пальто, выглядит наподобие учителя?

– Да.

– У него еще на галстуке крошечная булавка с рубином и бриллиантом, за пятнадцать или семнадцать и шесть бобов.

– Точно. Черт! Куда он пошел?

– А бог его знает.

– О черт! – воскликнул Фабиан и повернулся к двери.

– Гарри, зачем он тебе?

– Зачем? Он мне должен сто фунтов! Пока.

Кусая от ярости губы, Фабиан поспешил на улицу. Около кафе «Роял» все еще прогуливались две или три женщины. Фабиан заговорил с одной из них:

– Привет, Бланш… Слушай, ты не видела здесь только что джентльмена низкого роста в сером пальто и котелке?

– Никого в этом роде. Как дела?

– Ничего. А у тебя?

– Нормально.

– Пока, Бланш.

Фабиан повернул в направлении Оксфорд-Серкус и шел так быстро, как мог. Его мозг оцепенел от ярости и разочарования. Он с жадностью затянулся сигаретой. Во влажном воздухе дым сначала лениво зависал, затем медленно исчезал. Один из клубов дыма привлек внимание Фабиана, проник в его сознание через слой усталости и скуки и заставил его яростно крутить головой. Фабиана охватил ужас. Он увидел, что находится на Олд-Берлингтон-стрит. Эта часть города вызывала в Фабиане горечь и желание оправдаться. «Ладно, – убеждал он себя. – Я – сутенер. Они женятся на деньгах. Зуи выходит на панель за пятерку. Эти женщины за миллионы. Они не лучше меня, только делают больше денег на этом…»

Он пролетел на высокой скорости через Риджент-стрит, Грейт-Мальборо-стрит, Уардор-стрит и вернулся вновь к Черринг-Кросс-роуд. Едва он дошел до Сохо, его опять охватила усталость. Колокол близлежащей церкви послал в ночь два медленных удара. Их многократно отраженные отзвуки ударили в голову Фабиана. Внезапно он впал в душевную депрессию, испытав чувство тщетности своих усилий и зря потраченного времени. Он стоял мокрый от пота в своем тяжелом пальто и смотрел вниз на отражение фонарей в лужах.

– Два часа, – произнес он.

Дождь пошел снова.

«Я сдаюсь», – решил Фабиан. Он потерпел поражение. Единственное, что оставалось сделать, – это выпить кружку пива, поесть и лечь спать. Фабиан прошел по Черринг-Кросс-роуд. У двери пустого магазина в куче лохмотьев и газет лежало нечто, похожее на человека. Из груды тряпья высовывался ботинок, драный мыс которого был раскрыт, как бобовый стручок, из него торчал ряд отвратительных красных пальцев.

Жизнь еще никогда не была хуже.

Фабиан добрался до одного из самых старых и темных домов на Нью-Комптон-стрит, прошел через вонючий коридор, освещаемый одной лампой, и спустился в погребок Баграга. И тут его сердце чуть не выскочило из груди!

Там, у бара, со стаканом пива сидел коротышка.

Фабиан скорее ожидал бы увидеть мышь, грызущую сыр в клетке с кошками.

Погребок Баграга походил на бредень, через который проходит подводное течение ночной жизни. Там собирались низшие организмы, бледные и извращенные, незнакомые с дневным светом, те, кого не переносит здоровое общество. Погребок находился на самом дне жизни. Его можно было назвать предпоследним местом отдыха изгоев. Посетители отличались пристрастием ко всем мыслимым и немыслимым преступлениям и порокам. Часто там появлялись странные личности неопределенного места жительства и рода занятий; создания, порожденные гниением и сумерками, рабы мерзких страстей, разлагающиеся в процессе дрейфа в никуда. В таком заведении мутный луч от лампы проливает свет на то, что происходит с закоренелыми преступниками в старости: взять, к примеру, официанта старый бандит семидесяти лет, худой и скрюченный, с лицом, символизирующим ледяное и безмолвное зло. Впалые серые щеки покрыты багровой сыпью. На голове не осталось ни единого волоска. Куполообразный череп исчерчен причудливыми красными полосками, словно кто-то зажигал об него спички. Между немигающих век смотрят, но не видят налитые кровью глаза, холодные как лед. У него нет губ, лишь нечто вроде щели, которая никогда не открывается. Его зовут Майк: кто-то говорит, что он отец Баграга, другие утверждают, что у него есть доля в погребке, но точно никто не знает.

Что касается самого Баграга, то тут не известно ровным счетом ничего. Кто он? Чем занимается? Он не похож на Майка, но преступления со своими спутниками насилием и злом и им подобными страстями оставили свои отметины на его лице. Баграг жил в мире подмигиваний и полушепота. В мире не было человека более скрытного и двуличного. Он никогда не отвечал прямо. Он не смотрел собеседнику в лицо. Его «да» могло означать «нет». Он жестикулировал непонятно и зловеще. Он терпеть не мог говорить с кем-то. Его глаза являлись отражением его души и представляли собой маленькие отверстия, скрытые под тяжелыми бровями, сквозь которые он, как змея из травы, внимательно наблюдал за тобой. Действительно ли его звали Баграг? Монограмма на печатке из букв VCT опровергала эту гипотезу так же, как и имя Хьюго, выгравированное на серебряном кольце соседнего пальца. На золотом медальоне, висящем на цепочке от часов, надпись гласила: «П. Уоттс, Дивайзез боулинг клуб, 1901». Пол левого уха отсутствовало. На вопрос, как он потерял его, Баграг отвечал: «Слишком много слушал». От угла правого глаза к левому углу рта тянулся страшный шрам. Брови вместе со шрамом образовывали кривую цифру «7». Когда его спрашивали, откуда у него этот шрам, он объяснял: «Совал нос не в свое дело». Нос у него был разбит настолько, что по нему можно было определять четыре стороны света. Отвечая, как он разбил его, Баграг говорил: «Лез куда не просят».

Его клуб когда-то служил угольным погребом: над пианино оставалась дырка, куда засыпали уголь. Со времен постройки, а это не менее трехсот лет, туда никогда не проникал солнечный свет. Представьте его сейчас, в два часа ночи. Со стенами без окон и с единственной лампочкой, засиженной мухами и дающей красноватый свет, погребок напоминает лабораторию фотографа. Пол усеян окурками и бумажными подставками для пива. За старым разбитым пианино с усталыми струнами и обожженным сигаретами корпусом музыкант выводит пальцами тремоло, от которого танцоры начинают кривиться, словно его пальцы щекочут им пятки. Звенящая музыка прорывается сквозь гул голосов, звон стаканов, скрип стульев и бесконечное шарканье беспокойных ног. Вдруг толпу охватывает какое-то возбуждение. Толстая нелепая женщина бросается на сцену и исполняет степ – ее тело вибрирует, как челнок швейной машинки, а бюст движется отдельно и сам по себе, вращается, колышется, дрожит и подпрыгивает. Дышит она как паровоз. Полуистощенные зрители периодически проявляют лихорадочную энергию: собираются в группы безо всякой цели, передвигаются с места на место, а затем снова падают на свои места, словно грязь ложится на дно пруда. В душной атмосфере погребка, отравленной парами алкоголя, никотина, запахом плесени и мочи от немытых женщин, на фоне гангренно-желтого цвета стен, выкрашенных темперой, посетители Баграга закладывают основу для завтрашнего похмелья, залпом глотают вино из стаканов сомнительной чистоты.

«Я мог бы дать себе пощечину за то, что я сказал, – поет пианист, затем делает паузу, чтобы зевнуть, в то время, как его пальцы продолжают бегать по клавишам. – Йее-ее! пошлю себе телеграмму, чтобы сказать, какой я дурак. Ненавижу себя. Я был так низок с тобой…»

Глубоко вдохнуть воздух в это время в погребке Баграга означает то же самое, что втянуть в себя сочетание паров перегонного устройства, ночлежки и горящей табачной фабрики. Сквозь густое сизое облако электрическая лампа горит, как нарывающий глаз. Столы залиты пивом. Усталые посетители прикуривают сигареты, затем забывают про них: табак из брошенных окурков сыплется в застоявшиеся лужи пролитого пива и растворяется в них, так, что последние приобретают вид желтоватого супа. В углу молодая женщина, на чье лицо наложили отпечаток недавние побои, открывает рот в жалостливой и кровавой гримасе, которая показывает две дыры на месте выбитых передних зубов. Рядом с ней пожилой мужчина с отвратительной физиономией в чужой шляпе кричит изо всех сил: «Еще одно слово от тебя!..» Тут женщина визжит как сущий дьявол, разбивает стакан из-под пива и старается добраться осколком до его лица. Кто-то ждет, что прольется фонтан крови, водопад страшных проклятий, ливень из выбитых зубов и начнется бомбардировка ужасными ударами, но Майк, дряхлое тело которого кажется наделенным недюжинной силой, разводит мужчину и женщину в стороны и окидывает их таким злобным взглядом, что они спокойно усаживаются на свои места.

А в центре всего этого хаоса, как молчаливое привидение из мира респектабельности, восседает коротышка и прихлебывает светлое пиво из стакана с надписью «Энгелз лагер». Справа от него расположился головорез с лезвием бритвы в руке, слева тяжело плюхается на стул проститутка лет шестидесяти, которую использовали пятнадцать тысяч подонков, похожая на раскрашенный мешок, который вот-вот взорвется. За стойкой бара стоит Баграг, украдкой поглядывает на происходящее вокруг и не говорит ни слова.

– Майк, кто этот коротышка? – спросил Фабиан.

– Не знаю.

– Он уже бывал здесь?

– Однажды.

– Ладно. Дай мне пива и пару яиц вкрутую.

Фабиан ждал. Пробило три часа. Коротышка встал и застегнул пальто. Фабиан побежал наверх. Дождь полил еще сильнее, чем прежде. Бледный, измученный, с видом человека, чья жизнь дошла до ручки, коротышка дотащился до Кембридж-Серкус и поймал такси. Фабиан находился так близко от него, что слышал, как усталый голос сказал: «Турецкие бани Гассана». Такси уехало в дождь.

– Такси! Такси! – закричал Фабиан. Он перебежал на другую сторону площади и прыгнул в кеб у театра «Палас». – Быстро! Турецкие бани Гассана!

Он наклонился вперед, тяжело дыша от волнения. В зеркале он видел отражение своего лица, освещаемое огнями города, вспыхивающими за стеклом окна. Чем больше Фабиан смотрел на себя, тем больше он нравился себе. Он нежно улыбнулся своему отражению, закрыл левый глаз и произнес про себя: «Фабиан-ищейка».

Такси остановилось под вывеской со звездой и полумесяцем. Он вышел. Счетчик такси щелкнул, как только выскочил флажок.

– Спасибо, сэр, – поблагодарил Фабиана таксист.

Двери хлопнули, и Гарри зашел внутрь. Он обратился к клерку, отлично имитируя американский акцент:

– Простите, сюда не заходил джентльмен средних лет в сером пальто?

– Да, сэр. Он у нас.

– Дайте мне билет, – попросил Фабиан. – Я тоже иду.

Глава 5

В турецких банях стояла абсолютная тишина; царила тропическая жара, от которой клонило в сон. В низкой прихожей служитель беззвучно поклонился Фабиану. Фабиан несколько смутился. В таком месте он оказался впервые. Служитель снял с него туфли и провел его к кабинке, занавешенной шторами.

– Слушай, что я должен делать? – спросил Фабиан.

– Снимайте одежду и проходите в парилку, сэр.

– Всю одежду?

– Да, сэр.

– Я спросил, потому что в Нью-Йорке принято по-другому. Вот, возьми. – И Фабиан протянул служителю шиллинг.

Затем он снял одежду и повесил ее в шкафчик. Он чувствовал себя не в своей тарелке, здесь было слишком тихо, слишком чисто. Из соседней кабинки послышался глубокий храп. Фабиана также беспокоило то, что у него грязные ноги. Несмотря на скрупулезность в отношении бритья, стрижки волос и одежды и фанатичное отвращение к несвежим воротничкам, он не имел привычки часто мыться. Теперь, оставшись без одежды, он казался себе менее значительным и от этой мысли начал злиться. Перед тем как снять с себя синие шелковые трусы, он плотно задернул шторку. Нагой, Фабиан ощущал себя таким же слабым и беззащитным, как устрица, вынутая из ракушки. Обернув полотенце вокруг бедер, он сделал шаг к выходу, затем, устыдившись своих сомнительной чистоты ног и пыльных щиколоток, попятился назад, плюнул на полотенце и протер их. Затем он снова вышел, помедлил и закурил сигарету. В этот момент в соседней кабинке щелкнул свет и оттуда появился коротышка. Без одежды он представлял еще более жалостную картину. Несчастье сломило его. Он шел сгорбившись, его позвоночник выпирал из спины, как нитка с крупными бусами; руки и ноги болтались как палки; голова, отяжелевшая от печальных забот, кое-как держалась на худой шее.

<12345>