Эти вечные игры

Шепот Листьев

Город гудел за окном. Не песней – глухим, непрерывным рокотом, как будто где-то внизу, в бетонных недрах, ворочался во сне огромный зверь. Свет фар проезжающих машин скользил по потолку маленькой комнаты Элли, рисуя мимолетные тени, похожие на тревожные сны. Воздух был тяжелым, спёртым, пахнущим пылью и чужими жизнями, просачивающимися сквозь тонкие стены. Кондиционер бубнил натужно, но не мог победить накопившуюся за день духоту. Городское лето. Оно было другим. Шумным. Липким. Без запаха живой природы, как в детстве.

Элли сидела на краю кровати, босые ноги уткнув в прохладный ворс ковра. В руках – старая книга. Не электронная, а настоящая, из тех, что пахнут временем: пылью, клеем и чем-то неуловимо древесным. «Приключения Тома Сойера». Когда-то, кажется, в прошлой жизни, она читала ее под раскидистой грушей в бабушкином саду, а шмели ворчали в соцветиях сирени. Сейчас книга была просто предметом, свидетелем переезда, еще не нашедшим своего места на новых, пустующих пыльных полках.

Она машинально перелистнула страницу. И вдруг – еле уловимый шорох. Тонкий, сухой, совсем не похожий на шелест новой бумаги. Что-то легкое выскользнуло из переплета и плавно опустилось ей на колени.

Элли замерла.

Лист. Простой кленовый лист. Но не осенний, багряный, а летний, еще зеленый, только чуть пожухлый по краям, с четкими прожилками, будто начертанными невидимым пером. Он был идеально плоским, засушенным между страницами, хранящим в себе форму и память о ветке. Элли осторожно подняла его за черешок.

Бабушкин сад.

Имена всплыли сами собой, как пузырьки воздуха из глубины: Бабушка Рая, Дедушка Костя, Вовка-сорванец, крошка Танюша… Мама Люда, улыбающаяся у плиты, Папа Вася с удочкой на рассвете. Большая, шумная, теплая волна накатила изнутри, смывая на мгновение шум города, запах пыли, тесноту новой комнаты.

Она поднесла лист к свету настольной лампы. Как же старательно она его тогда выбрала? В самый разгар июля, под той самой яблоней, что росла у дальнего забора. Лист был совершенен – ни одной дырки, ни пятнышка. «Чтобы лето не кончалось», – шепнула она тогда, пряча его в самую середину любимой книги. Детская магия.

И вот он здесь. В ее руке. В шумном, большом городе. 2025 год. Год, который должен был что-то изменить, принести новое начало. Но пока он принес только тоску по старому.

Элли легонько провела подушечкой пальца по гладкой поверхности листа. И тогда случилось.

Тихий-тихий шелест. Едва уловимый, будто вздох. Не звук трения бумаги, нет. Это был звук самого листа. Звук памяти. Звук лета, запертый в этой тонкой пластинке жизни на целый год.

Шшшшшшшш…

Он прозвучал прямо в ее сознании, заглушив на миг рев моторов под окном и гул кондиционера. И вдруг… Воздух в комнате словно сдвинулся, потеплел. Она явственно ощутила запах – не пыльный книжный, а другой! Свежескошенной травы, нагретой солнцем земли, цветущей липы где-то вдалеке. И услышала не шум, а… тишину. Ту самую, глубокую, звенящую тишину бабушкиного сада, нарушаемую только жужжанием пчел да редким криком петуха за околицей.

Перед глазами поплыли картины: золотистые блики на полу крыльца, бабушкины руки в муке, Вовкина довольное лицо с ягодным соком на щеке, крошечные пальчики Танюши, цепляющиеся за ее мизинец, млечный путь над головой, такой яркий, что дух захватывало…

«Шшшшшшшш…» – снова прошелестел лист, тёплый теперь в её пальцах.

Элли закрыла глаза. Город отступил. Осталось только эхо. Летнее эхо. Громкое, как шепот листьев в тишине. Оно наполняло комнату невидимым светом и теплом, окутывало её, как бабушкин плед в прохладный вечер.

Она крепче сжала хрупкий лист – свою крошечную машину времени. Год 2025 только начал свое исцеление. И первым лекарством стал этот шелест, прорвавшийся сквозь шум и расстояние, напомнивший, что самое главное лето – то, что живёт внутри. И оно никуда не ушло. Оно просто ждало своего часа, затаившись между между страниц.

Открыв глаза, Элли улыбнулась. За окном по-прежнему гудел город. Но теперь этот гул казался… чуть тише. А в ладони лежало целое лето. Тихое, зелёное, пахнущее домом.

Дом, где пахнет Солнцем

Городской шум, липкая духота комнаты, тревожные тени фар на потолке – все это растворилось, как плохой сон. Шелест того самого листа не просто пробудил воспоминание, он стал порталом. И вот она здесь.

Элли стояла на пороге бабушкиного дома. Не просто приехала – вернулась. И первый вдох был глотком чистой, неразбавленной радости.

Воздух. Он был другим. Плотным, насыщенным, живым. В нём плавали запахи, как спелые яблоки в корзине: теплое дерево старых бревенчатых стен, вобравшее в себя десятилетия солнца; сладковатая пыль с дороги, прибитая утренней росой; пряная мята, растущая у самого крыльца; и главное – неуловимо-сладкий дух сдобы, который витал повсюду, будто сам дом выдыхал аромат свежих пирогов. Пахло… солнцем. Не просто жарой, а его сутью – теплом, уютом, жизнью, впитавшейся в каждую щепку, каждую травинку.

Она отбросила сумку на выскобленные до чистоты половицы крыльца. Прохлада дерева приятно холодила босые ноги после долгой дороги. Позади остались последние звонки, дрожь перед экзаменами, волнительное получение аттестата за 9 класс, гулкие коридоры школы, казавшиеся теперь такими далекими и ненужными. Здесь не было расписаний, звонков, оценок. Здесь было только сейчас. И это «сейчас» дышало покоем, глубоким и всеобъемлющим, как тишина после грозы.

Элли запрокинула голову. Дом стоял, широко распахнув ставни, как добрый великан, радующийся гостям. Сквозь ситцевые занавески, выстиранные до невероятной белизны и пропахшие солнцем, лился золотистый свет. Он рисовал на стенах причудливые узоры из листьев старой липы, что росла у калитки. Где-то высоко под крышей ворковали голуби, их звук был частью тишины, а не ее нарушением.

И тут дверь распахнулась.

– Элечка! Внученька, роднулечка моя! – Бабушка Рая появилась на пороге, словно само воплощение домашнего тепла. На ней был знакомый до слез ситцевый халатик и цветной фартук, испещренный причудливыми дорожками муки. Ее руки, еще влажные от теста, пахли молоком и ванилью, когда она обхватила внучку. Запах был таким знакомым, таким бабушкиным, что у Элли комок подступил к горлу. Лицо Раи, изрезанное морщинками-лучиками, светилось безудержной радостью. Глаза, цвета спелой смородины, искрились. – Заждались мы тебя, солнышко! Совсем взрослая стала! Ну, иди же, иди в дом, чего на пороге стоишь? Воздух выпускаешь!

Из глубины дома, из-за бабушкиной спины, появился дедушка Костя. Он не спешил, опираясь на косяк двери. Его лицо, обветренное и доброе, с седыми усами-метелками, озарила тихая, сдержанная, но от этого не менее яркая улыбка. Глаза, цвета неба перед рассветом, смотрели на Элли с безмерной нежностью и пониманием.

– Приехала наша студентка, – произнес он негромко, и его голос, низкий и немного хрипловатый, был как скрип старого, но крепкого кресла-качалки – успокаивающим и надежным. Он не бросился обнимать, но протянул большую, загорелую руку. Элли вложила в нее свою ладонь. Рука деда была шершавой от работы, теплой и невероятно сильной. Он слегка сжал ее пальцы. – Добро пожаловать домой, Элли. Отдыхай. Все экзамены, все аттестаты – позади. Теперь твое время.

Элли переступила порог. И ее обнял не просто воздух, а сама атмосфера этого места. Запахи усилились: вот он, тот самый пирог – с яблоками и корицей, пекущийся в печи; вот воск, которым натерли полы; вот сушеные травы, висящие пучками у печки. Солнечные зайчики прыгали по вышитым половичкам, по полированным спинкам стульев, по фамильному буфету с пузатыми чашками. Каждая вещь здесь знала свое место, дышала историей и покоем. На столе, покрытом скатертью с кружевными краями, уже ждал глиняный кувшин с парным молоком и тарелка с еще теплым, румяным хлебом.

Она обвела взглядом знакомую кухню, впитала в себя этот свет, эти запахи, эти родные лица, сияющие от встречи. В горле все еще стоял тот самый комок, но теперь он был теплым и сладким, как бабушкин пирог. Шум поезда, гул города, напряжение последних школьных дней – все это отступило, растворилось в чистом, золотом свете бабушкиного дома.

Она была дома. Не просто в здании, а в том самом месте, где знали каждую ее слезинку и каждую улыбку, где время текло по своим, мудрым законам, где душа могла расправить крылья и просто быть. Ощущение абсолютной принадлежности, как мягкое бабушкино одеяло, окутало ее с головы до пят. Экзамены? Аттестат? Школа? Они были где-то в другой вселенной. Здесь же, под этим гостеприимным кровом, пахнущим солнцем и пирогами, начиналось самое главное – ее лето. Лето свободы, тепла и тишины, нарушаемой только жужжанием пчел за окном и добрым воркованием голубей и горлиц под крышей. Год 2025 начал свое исцеление именно здесь, у этого порога, с этого первого, целительного вдоха.

Утро из Кувшина

Рассвет в бабушкином доме был не просто началом дня. Это был медленный, сладкий ритуал пробуждения мира, в котором Элли чувствовала себя не гостем, а частью самого действа. Она проснулась не от будильника, а от того, как первый, еще робкий луч солнца прокрался сквозь щель в ставне и упал теплым зайчиком ей на веко. Воздух в комнате был прохладным, прозрачным, пахнущим древесной смолой и… обещанием.

Она спустилась в кухню босиком, ступни тонули в прохладе выскобленных до блеска половиц. Бабушка Рая уже создавала волшебство у печи. В огромном глиняном кувшине, покрытом каплями росы, словно слезами ночи, стояло парное молоко. Оно было не белым, а скорее кремово-золотистым, густым, как жидкий шелк, и по его поверхности плавали жирные, янтарные сливки-островки. Запах был божественным – теплый, живой, чистый. Рядом, на деревянной доске, дымился только что вынутый из печи каравай хлеба. Корочка его была темно-золотой, пузыристой, хрустящей на вид, а снизу доносился теплый, дрожжевой, невероятно уютный дух. Он пах солнцем и жаром доброй и старой печи.

– Садись, солнышко, садись, – улыбнулась Рая, ее руки были в муке до локтей. – Наливать?

Элли кивнула, не в силах оторвать глаз от этого простого, но такого аппетитного завтрака. Бабушка налила молоко в большую фамильную кружку из толстого, синего стекла. Оно лениво заполнило ее, тяжёлое и бархатистое. Элли взяла ломоть хлеба. Он был теплым, почти обжигающим, и при нажатии издал тот самый, райский хруст – звонкий, как тонкое стекло, рассыпающийся на сотни вкусовых осколков. Потом – варенье. Не покупное, гладкое и приторное, а бабушкино, малиновое. Густое, как драгоценный рубин, с целыми, чуть помятыми ягодами, плавающими в сиропе, искрящемся на солнце. Она намазала его щедро на теплый хлеб. Хруст, тепло, кислинка малины и сладость солнца, вобранная ягодами… Первый укус. Взрыв. Взрыв лета прямо во рту. Текстуры, вкусы, ароматы слились воедино – это был не завтрак, это было причастие утреннему свету, земле, дому.

Дверь распахнулась с грохотом.

– Элька! Ты уже?! – Вовка влетел в кухню, как ураган в шортах и майке. Его волосы торчали в разные стороны, на щеке красовался отпечаток подушки, но глаза горели азартом. – Молоко хряпну? Быстро! Пока роса! Земляника ждёт!

Он схватил свой кусок хлеба, густо помазал его вареньем (половина тут же капнула на пол, вызвав вздох бабушки), и опрокинул кружку молока залпом. На верхней губе остались белые усы, которые он слизнул одним махом.

– Вовка, ты сейчас подавишься! Озорник! – крикнула ему вдогонку бабушка, но он уже мчался к двери, хватая две плетеные корзинки – маленькую для Элли, побольше для себя.

Элли допила последний глоток молока – оно оставило на языке нежный, сливочный шлейф – и побежала за братом. Утро вливалось в неё энергией, сладостью и предвкушением.

Дорога к лесу была короткой, пыльной от жары, но сейчас, пока роса еще серебрила траву, она казалась прохладной тропинкой в рай. Воздух звенел. Не метафорой – буквально. Жужжали пчёлы. Не одна, не две – целый золотистый, полосатый оркестр! Они носились от цветка к цветку клевера и мышиного горошка, что росли по обочинам, неся свои золотые ноши. Гул их был низким, насыщенным, вибрирующим, словно сама земля тихо пела. К нему примешивался стрекот кузнечиков, щебетание невидимых в кустах птиц, далекий крик петуха – симфония летнего утра. Это чудо!

– Паримся, кто больше? – Вовка бросил ей вызов, сверкнув глазами. Он уже пригнулся у первой полянки, заросшей невысокой, сочной травой.

– Паримся! – согласилась Элли, чувствуя, как азарт бежит по жилам быстрее пчелиного жужжания.

Она опустилась на корточки, раздвинула влажные, пахнущие зеленью и землей стебли. И вот они – землянички. Крошечные, алые, как капли застывшей утренней зари, рассыпанные по изумрудному бархату. Некоторые прятались под листьями-лопушками, другие смело краснели на солнце. Элли осторожно, чтобы не помять, взяла первую ягодку. Она была теплой от солнца и прохладной от росы одновременно. Кожица – нежная, бархатистая. Элли поднесла ее ко рту.

Взрыв

Но это был другой взрыв. Не хлеба с вареньем, а самой сути лета. Кислинка, мгновенно сменяющаяся дикой, необузданной сладостью, аромат, в тысячу раз более концентрированный, чем у садовой клубники – лесной, дикий, пьянящий. Сок, теплый и яркий, заполнил рот. Это был вкус утренней росы, хвойной тени, жаркого солнца и самой земли. Она закрыла глаза на секунду, позволив этому вкусу затопить все остальные чувства. Лето текло по ее жилам.

– Ого! Гляди! – крикнул Вовка. Он нашел целую полянку, усыпанную алыми бусинами. – Элька, смотри сколько! Чур моя.

– Не ври! – засмеялась Элли, бросаясь к нему. Их корзинки быстро наполнялись алыми сокровищами. Соперничество было жарким, но беззлобным. Они толкались локтями, находя одну и ту же спелую ягоду, выхватывали ее друг у друга со смехом, кричали: «Это моя поляна!», «Нет, моя!». Жужжание пчел смешивалось с их смехом, солнце припекало спины, а запах нагретой хвои, травы и спелых ягод висел в воздухе, густой и сладкий. Пальцы Элли стали липкими от сока, на коленках проступили влажные пятна от росы, но она чувствовала себя частью этого утра, этого леса, этого вечного цикла солнца, росы и ягод.

Она положила в рот еще одну горсть – мелкую, душистую. И снова – тот же взрыв дикого лета. Вовка рядом чавкал, его корзина наполнялась быстрее, но Элли уже не гналась за количеством. Она вдыхала, смотрела, пробовала, впитывала.

– Мммм, вкуснятина – проговаривал Вовка. Это утро, начавшееся с хруста хлеба и молока со сливками из кувшина, продолжившееся жужжащим бегом по росистой траве и завершившееся алым взрывом во рту, было совершенным. Оно было выпито, как молоко из синей кружки, и съедено, как ягоды с тёплой земли. Оно вошло в неё, стало частью её крови, её лета, её исцеляющего 2025 года. И она знала – таких утр будет еще много. И от этого знания сердце пело в унисон с пчёлами.

Речные Брызги Свободы

Солнце висело в зените, белое и неумолимое. Воздух над полем дрожал марево, стрекот кузнечиков сливался в сплошной, звенящий гул. Бабушкин дом дремал в тени лип, но Элли и Вовка были далеки от сна. Они стояли на краю тропинки, ведущей вниз, к синей слегка вьющейся реки, босые и готовые к прыжку.

– Готов? – Вовка щурился от солнца, его нос уже покрылся новыми веснушками. В руках он сжимал два старых, выцветших полотенца.

– Родилась готова! – Элли тряхнула головой, сбрасывая воображаемые оковы школы, города, всего, что было «до». Здесь, сейчас, существовало только это: пыльная тропа, зов реки и брат рядом, которого она очень любила.

Они бросились вниз. Первые шаги по сухой, колючей траве у края тропы. Потом – песок. Не просто теплый, а раскаленный, как плита. Мелкий, золотистый, он обжигал подошвы мгновенно и безжалостно.

– Ай! Кипятачий! – вскрикнула Элли, подпрыгивая на одной ноге, потом на другой.

– Трусиха! – засмеялся Вовка, но и он пританцовывал, переступая быстро, словно по углям. – Беги быстрее! К воде!

Они понеслись, вприпрыжку, визжа и смеясь, оставляя на раскаленном песке цепочки четких следов, которые тут же казались слишком медленными, слишком уязвимыми для этого пекла. Песок пылал, впиваясь в кожу тысячами крошечных иголок. Каждый шаг был маленьким подвигом. Река сияла впереди – обетованная прохлада.

И вот – край. Влажный, темный песок. Потом – первая волна, накатившая на босые ступни.

– А-а-а-а-а!!! – Их дуэтный вопль огласил берег. Это был не просто холод. Это был укус. Ледяной, резкий, пронизывающий до самых костей шок, выжигающий память о горячем песке за долю секунды. Элли отпрыгнула, как ошпаренная, а Вовка, зажмурившись, стоял по щиколотку в воде, стиснув зубы.

– Л-л-ед! – выдохнул он, дрожа. – Чистый л-лед!

– Это не лед, это свобода! – крикнула Элли, собрав всю волю. Она сделала шаг вперед. Потом еще один. Холод обжигал икры, заставлял тело сжаться. – Ты же мужик, Вован! Или червяк?!

– Сама ты червяк! – огрызнулся Вовка, но тоже шагнул глубже. Вода достигла колен. – Ооооо… Это же… как тысяча иголок!

– Дыши! – скомандовала Элли. Она сделала глубокий вдох, расправила плечи и… плюхнулась вперед всем телом.

Ледяной шок длился мгновение, а потом его сменила волна чистейшей, невероятной свежести. Она окутала её, проникла в каждую пору, смыла пыль, пот, остатки городской усталости. Вода была не просто холодной – она была живой. Сильной, прозрачной, несущей где-то в глубине скрытое течение. Элли вынырнула, откинув мокрые волосы, и закричала от восторга:

– У-у-у-х! Даешь! Вовка, ныряй!

Вовка, забыв про «червяка», с гиканьем рухнул в воду рядом, подняв брызги. И началось. Войнушка.

– Получай, морская крыса! Дыщ, дыщ, дыщ – Вовка шлепнул ладонью по воде, послав волну в лицо сестре.

– Ага, щас! Летит ответочка моя, тебя достанет! – Элли ответила шквалом брызг, целясь ему в ухо. Вода летела веером, сверкала на солнце мириадами радуг, хлестала по лицу, попадала в открытый рот, смешивалась со смехом и криками.

– Не честно! Ты двумя руками! – вопил Вовка, отплывая и набирая воду для контратаки.

– А ты ныряй, если боишься! – дразнила Элли, уворачиваясь от его водяной «бомбы». Она нырнула. Мир погрузился в зеленовато-золотистую тишину. Пузырьки воздуха серебряными горошинами убегали вверх. Она видела песчаное дно, проплывающие травинки, собственные руки, рассекающие прохладную толщу. Звуки снаружи – смех Вовки, плеск – доносились приглушенно, как из другого измерения. Она была частицей. Частицей этой воды, этой реки, этого сияющего дня. Никаких мыслей. Только тело, вода, движение, свобода.

Она вынырнула прямо перед Вовой.

– Бу! – и выплеснула воду изо рта ему в лицо.

– Ах ты ж…! – Вовка фыркнул и попытался схватить ее за ногу, но Элли ловко увернулась, как настоящая русалка.

Они плавали, ныряли, брызгались, гонялись друг за другом по мелководью, пока не выбились из сил. Потом выбрались на песчаную отмель, теплую, но уже не обжигающую. Растянулись на спине, закрыв глаза. Солнце ласкало мокрые лица.

Вода стекала с тела ручейками, унося последние следы напряжения. Где-то далеко кричала чайка.

– Эльк… – проговорил Вовка заплетающимся языком, – а помнишь тот городской бассейн? Вонючий.

Элли открыла один глаз:

– Помню. Как сквозь сон. Как кошмарный сон.

– Вот. А тут… – Вовка шлепнул ладонью по мокрому песку рядом. – Тут – настоящее. И вода… она пахнет… водой. Чистой.

– И свободой, – тихо добавила Элли. Она подняла руку, сквозь пальцы струился солнечный свет. Она чувствовала каждую песчинку под спиной, каждый след высыхающей воды на коже, каждый вздох ветерка. Тело было легким, сильным, своим. Никаких стен. Никаких правил. Только река, солнце, братский смех, эхо которого еще витало над водой, и бескрайнее небо над головой. Она была песчинкой и целым миром одновременно. Частицей стихии, которая не требовала ничего, кроме умения радоваться солнцу и холодному объятию воды. Это и было исцеление – простое, как вдох, и безграничное, как эта река, уносящая все тревоги прочь, вниз по течению, к далекому морю. Она закрыла глаза снова, улыбаясь. Лето пело в ее венах, а речные брызги свободы высыхали на теплой коже, оставляя лишь ощущение абсолютного, детского счастья. Где-то неподалеку жужжала оса, и этот звук сливался с тихим шелестом листьев на берегу – листьев, очень похожих на тот, что хранился в книге далекой городской комнаты.

Тайна Старого Сада

Жара после сытного обеда, бабушкиных щей с пампушками и холодного молока, висела густым, золотистым маревом. В доме царила сонная тишина: дед Костя дремал в кресле-качалке, его дыхание ровное, как шум прибоя; бабушка Рая тихонько перебирала фасоль на крыльце; Вова утащил куда-то папины старые рыбацкие крючки, а мама Люда убаюкивала на руках Танюшку. Мир замер.

Элли стояла у открытого окна кухни. Запахи пирогов сменились густым ароматом нагретой солнцем земли, медуницы и чего-то сладковатого, увядающего. Ее взгляд упал на дальний угол сада, за старым, покосившимся сараем. Туда, где когда-то, кажется, была еще одна грядка, а теперь буйно разрослась крапива, лопухи и молодые клены, пробившиеся сквозь щели в заборе. Место казалось забытым, затерянным, окутанным зеленой дымкой. И в этом забвении таилось обещание.

Там.

Мысль пронеслась ясно и настойчиво. Там что-то есть.

Там.

Она выскользнула из дома, как тень. Босые ступни тонули в траве, уже теплой, но еще не раскаленной. Пробиралась осторожно, минуя знакомые яблони и кусты смородины, углубляясь в царство дикой поросли. Крапива щипала за ноги, лопухи цеплялись за подол сарафана, но Элли шла вперед, чувствуя легкий трепет исследователя, ступающего на знакомую и в то же время забытую всеми землю. Воздух здесь был гуще, тише, наполнен пыльцой и запахом преющей листвы. Солнце пробивалось сквозь густую листву редкими, косыми лучами, рисующими на земле золотые пятна.

И вот она увидела Её. Старую яблоню. Не ту, что у крыльца, усыпанную наливными яблоками, а другую. Дичку, наверное. Или просто очень древнюю. Ее ствол, толстый, искривленный временем и непогодами, был покрыт глубокими трещинами, похожими на морщины мудреца. Ветви, мощные и причудливо изогнутые, раскинулись широким шатром, почти касаясь земли в некоторых местах. Под ней была полянка. Крошечная, скрытая от мира завесой лопухов и кустов бузины. Трава здесь была гуще, изумруднее, а земля – мягче, усыпанная прошлогодними листьями и мелкими, зелеными, еще незрелыми яблочками.

Элли замерла на краю. Сердце колотилось как птица в клетке. Это было её место. Тайное. Заброшенное. Ожидавшее именно её. Она осторожно раздвинула лопух, похожий на огромное ухо, прислушивающееся к миру, и шагнула под сень яблони.

Воздух переменился. Стал прохладнее, влажнее. Пахло мхом, старой древесиной и чем-то неуловимо сладким – может, гниющими яблоками, может, цветами, спрятанными в траве. Солнечные пятна дрожали на земле, как золотые рыбки в аквариуме. Тишина была абсолютной, звенящей, нарушаемой только редким щебетом невидимой птицы где-то высоко над головой. Элли медленно обернулась, впитывая каждую деталь: корни яблони, выступающие из земли, как пальцы великана; паутину, переливающуюся в луче солнца серебряной нитью; треснутый глиняный горшок, наполовину вросший в землю – свидетель чьей-то давней жизни.