Суббота

Интермедия 2

Женщина в очках (огромная оправа на пол-лица), с тяжелым узлом волос на затылке, облаченная в строгий костюм, правой рукой выставила перед собой табличку на палочке. На табличке значится странная формула: «1=1». Центр тяжести тела приходится на правую ногу, отставленную назад, как и сам ее торс: левой рукой она удерживает на поводке оскалившегося добермана, тело которого устремлено навстречу тем, к кому обращается его хозяйка. Нет ни малейшего сомнения, что, стоит ей отпустить поводок, как пес бросится на ее собеседников. Из левого рукава вот-вот вывалится носовой платочек.

– Ну, это, пожалуй, слишком! – заметила Суббота. – Серафима почти три десятилетия была директором школы, одной из лучших в городе. Идеальный порядок во всем. Создала прекрасный коллектив учителей, хоть и не сказать, чтобы те очень директоршу жаловали.

– Заслуги человека часто превращают его в карикатуру на самого себя, – сказал я. – Теперь ее привычка к власти подменена церберством. Лимб: «взгляни на них и мимо».

– Лимб сторожит не Цербер, а Харон, – поправила меня Суббота.

– Пусть так, но на Харона Серафима не тянет: Харон человечен, тогда как Цербер – пес.

– Ее сын уже который год сидит за изнасилование несовершеннолетней, – продолжала Суббота, проигнорировав мое замечание. – Скоро он выйдет из колонии, и мать с ужасом ожидает его возвращения. У мужа – подагра в стадии нефросклероза. Он почти не встает с постели, и все заботы по уходу за ним лежат на несчастной женщине. Плюс собака. Тебе не жаль Серафиму?

– Я не знал. Жаль, конечно. Но зачем она сплетничает обо мне?

– Все сплетничают. И не только о тебе, хоть ты и пуп.

– Кто я?

– Пуп земли. По крайней мере, таковым себя считаешь и не признаешься в этом.

– Скромней меня нет человека на свете.

– Ха-ха!

– А кем мне надо себя считать?

– Никем. Или, на худой конец, Герасимом Ивановым.

– Буду иметь в виду, спасибо.

Засвиристел телефон. Звонила Матильда Карповна.

– Зайдите за ведомостями, – услышал я визгливый голос.

– Уже иду, – отвечал я. – Новая глава приемной комиссии, – пояснил я Субботе. – Не видит различия между академическим часом и астрономическим.

– Ну, и что? Чем она только не занималась в этой жизни! Последний десяток лет работала администратором в одном из театров. Знаешь, в чем заключается работа театрального администратора?

– Весьма смутно.

– Погугли на досуге.

– Всенепременно. Так или иначе – кругом сплошь некомпетентные люди.

Интермедия 3

Курносое создание с небольшой головкой, брюшком и тяжелой грудью. Очень легкие руки – не две, а много рук, словно их обладательница производит одновременно массу операций: подписывает ведомости, перебирает бумаги, передает кому-то дырокол, говорит по телефону, ест пирожное. Чтобы голова хоть как-то соотносилась с многоруким телом, она увенчана торчащими во все стороны начесанными и залакированными волосами. Жуя, она что-то говорит невидимому собеседнику – что-то если не грубое, то не очень радушное.

– Все некомпетентны. Ты тоже.

– Как сказать.

– Ее не возьмут.

– Кого?

– Девушку Ксюшу, абитуриентку.

– Потому что она будет одна на собеседовании?

– Да. Просто не откроют специальность, и всё.

– Жаль, девушка хорошая.

– Не облизывайся.

– С чего ты взяла?

– Знаем мы вас.

– И текучка: странно, что никто не задерживается на этой должности. Вот Веня. Здравствуйте, Веня.

– Здравствуйте, Герасим Вадимович.

Интермедия 4

Цвет – только в волосах: прическа состоит из разноцветных прядей. А в остальном – просто белый пластик. Молодой человек, стоя на одном колене, держит в руках перевернутую микрофонную стойку. Одет он в топик и короткую юбку-клеш с рюшами, как если бы это была девушка. Но это не девушка. Микрофон упирается в пол, а в круглое основание стойки встроено зеркало, в котором отражалось бы лицо эстрадного певца, если бы оно у него было. Но лица нет, а есть лишь овальная плоскость, тоже зеркальная. Получается, что два пустых зеркальца глядятся друг в друга. Оголенные части тела сплошь покрыты черными рисунками и надписями на разных языках. Если бы у зрителя было увеличительное стекло, он мог бы рассмотреть эти рисунки и прочитать надписи, что, в общем, не имеет особого смысла, поскольку и рисунки, и надписи никак друг с другом не соотносятся, словно подобраны с помощью генератора случайных чисел.

– Веня в одиночестве представлял приемную комиссию в прошлом году. Не могли найти человека на должность. А Веня у нас студент. И на занятия он не ходит, потому что он на работе. И мы ставим ему тройки, за красивые глазки. А он полагает, что так и нужно, что он незаменимое существо, к тому же – эстрадная звезда. И как представитель шоу-бизнеса раз в месяц меняет прическу: или выкрасит волосы в какой-нибудь невообразимо-красный, а то и ядовито-зеленый, или завьется, как нынче.

– Герасим Вадимович, а с кем это вы разговариваете? – тихо спросил Веня.

– Это внутренний монолог. Вы знаете, Веня, что такое внутренний монолог?

– Это когда в желудке шебуршенье?

– Точно! – я с трудом удержался от смеха.

– Это у вас одна абитуриентка, что ль? – сказала, войдя в кабинет, мне в спину Инесса Берендеевна, глава кафедры прикладного искусства.

– К тебе обращаются, – усмехнулась Суббота.

– Почему же она не назовет меня по имени-отчеству? И ты слышала, с какой интонацией она это сказала?

– А зачем, что ль, тогда собеседование проводить? – все так же мне в спину говорила Инесса.

Интермедия 5

Статуя поистине монументальна: широко расставленные ноги свидетельствуют о том, что персонаж, что называется, крепко стоит на ногах. Голову украшает шишак с монистами. Опущенный вниз подборок, как черта человека упрямого, контрастирует со льстивой улыбкой, насколько ее может выразить выдающаяся нижняя челюсть. Широко раскинутые руки навстречу миру говорят как будто о радушии и готовности принять этот мир, но вертикально стоящие ладони сообщают об обратном – не просто о защите от него, но о паническом неприятии исходящей от мира угрозы. Большая голова, короткая напряженная шея, плотный торс без талии и выдающаяся грудь усиливают впечатление основательности такого бытия, как и трапециевидное платье персонажа, с вышитым на груди узором-свастикой из курманской символики, обозначающим «величие рода».

– Когда ты хочешь что-то мне сообщить, тебе вовсе не нужно произносить это вслух, – напомнила Суббота, словно предваряя мой монолог об Инессе; меня же просто распирало от желания набросать ее портрет, нелицеприятный, как можно догадаться.

– Ты читаешь мои мысли? – беззвучно спросил я, проверяя ее способность к телепатии.

– Именно так.

– Тогда у нас получится монолог, а я хочу слышать тебя.

– И ты будешь меня слышать. Но не будут слышать другие.

– И мы никого нашим диалогом не обидим? – сообразил я.

– Вот-вот, – кивнула Суббота. – Твое критико-скептическое отношение к тебе подобным останется между нами. Плюс немаловажное преимущество: никто не станет задавать тебе этот дурацкий вопрос: «С кем это вы разговариваете, Герасим Вадимович?». Чем чаще тебе будут его задавать, тем скорее тебя сочтут сумасшедшим. А люди любят ставить диагнозы.

– А когда я буду причислен к категории сумасшедших, мне уже и не будут его задавать, – насмешливо возразил я.

– Всё дело во времени, – равнодушно согласилась Суббота. – Чем меньше мы его удивляем, тем устойчивей диагноз.

– «Мы»? Ты сказала «мы»? То есть ты тоже причисляешь себя к человекоподобным?

– А к кому же мне себя причислять?

– Ну как же: к ангелам-демонам.

– Видишь ли, – церемонно заметила Суббота, – нас не беспокоит проблема самоидентификации. По крайней мере, не так, как вас, смертных.

– А мысли других людей – ты их тоже слышишь?

– Довольно неразборчиво, с помехами. Но в этом нет ничего удивительного: я настроена только на твою волну.

– Здорово! Но… значит, там… еще дома… ты слышала мои мысли о… о…

– О любви? Конечно! И что же?

– Да нет, ничего, – ответил я, пытаясь скрыть смущение. – Я просто о том, что у меня могут быть мысли, предназначенные только для меня самого.

– Клянусь, о них никто не узнает, – рассмеялась Суббота. – И, пожалуйста, не смущайся.

– Я смущаюсь? – наверное, я опять покраснел.

– Поминутно! – хохотнула Суббота. – Итак, кто у нас на очереди? Инесса Берендеевна?

– Пожалуйста. Она чрезвычайно скоро сходится с людьми, мгновенно переходя с ними на «ты», наверное, на том основании, что знакомцы должны же есть, пить, спариваться и играть свою социальную роль.

– Так это же очень хорошо! – возразила Суббота. – Тебе бы не помешало у нее поучиться. А то носишься со своим отшельничеством, как с писаной торбой.

– Нет, дорогая Суббота, это нехорошо, это фамильярность, переходящая в амикошонство. Впрочем, у нее племенное мышление: мир для нее делится на два племени: на свое и не-свое. Одно племя – конкретно и во всех отношениях благостно (в силу того, что Инесса к нему принадлежит), а второе – хоть и превосходит по численности первое, но аморфно и неинтересно. Его составляют те, кто находится за пределами курманской вотчины.

– Но будь хоть немного справедлив. Не похоже, чтобы это не-свое племя воспринималось Инессой как враждебное.

– Одной неприязни в адрес «чужих» с ее стороны вполне достаточно.

– Неприязни? У тебя-то самого неприязнь ко всем на свете.

– У меня иногда такое чувство, что, несмотря на нашу близость, ты принимаешь меня за кого-то другого.

– Ах, как я невнимательна! – съязвила Суббота. – Обещаю исправиться. Продолжай.

– Единство курманского племени подразумевает мораль, которая обязательна для всех соплеменников. И, как во всяком родовом объединении, эта мораль, с одной стороны, весьма брутальна, а с другой – довольно гибка, относительна, широка: ее носители сквозь пальцы смотрят на то, что считается неподобающим или даже недопустимым, – при условии, чтобы внешне всё было прикрыто пологом благопристойности.

– Ну да, вы все хотите произвести впечатление непогрешимости.

– Мне всё равно, что обо мне думают другие.

– Ври да не завирайся, твой перфекционизм питается тем же.

– Оставь меня в покое, хотя бы на время. Мы же говорим об Инессе.

– Об Инессе, – согласилась Суббота.

– Так вот, как и всякое племя, племя Инессы строго иерархично: вот главный вождь – глава Курмании, затем идет его представитель – министр курманской культуры, потом конкретный вождь – ректор, а у вождя, конечно же, должна быть свита, к которой Инесса причисляет себя, а еще ниже – все остальные, у которых при этом могут быть свои родственные связи как с представителями свиты, так и с вождями. Получается прихотливая неформализованная сеть отношений, этакая маленькая внутренняя коррупция, не особо выраженная, почти даже невинная, квалифицируемая замечательным словосочетанием «вась-вась».

– А у нас с тобой тоже вась-вась? – съерничала Суббота.

– Это у тебя надо спросить, – заметил я не без щемящего чувства неотвратимости расставания. – Ведь ты скоро исчезнешь. Сколько нам осталось: несколько часов?

– Прости, – моя спутница потупила взгляд. – Продолжай.

– Укорененность племени в этносе как бы легитимирует эти вась-вась-отношения. Не будучи курманом, я естественным образом подпадаю под категорию «чужих», про которых говорят, что они «без роду без племени». Этих «чужих», что опираются в своих действиях и мыслях лишь на себя самих, Инесса назвала бы жалкими одиночками, если бы вообще испытывала к ним интерес. Они для нее что-то вроде досадной помехи, вроде насекомых: если нет возможности раздавить, то можно от них отмахнуться. Эта вась-вась-иерархия и тупой морализм, вкупе с родственным попустительством в адрес тех, кто «с тобой одной крови», вызывал бы, наверное, у меня отвращение, если бы не был мне глубоко безразличен, как безразлично мне то, как вписана жизнь Инессы в круговорот ее племени. Сам я, слава Богу, ни к какому племени себя не причисляю.

– Может, в этом вся проблема? – вставила Суббота с какой-то очень серьезной интонацией.

– Не думаю. Мне кажется, что любой человек дороже его атрибута, этнического в том числе. Атрибут агрессивен, он всегда хочет превратиться в сущность, отменив другие атрибуты.

– Интересная мысль! Разве, выделяя какое-либо свойство у тех, кого ты лепишь, ты не гипертрофируешь это свойство?

– Ты думаешь, это мой недостаток?

– А ты полагаешь – достоинство?

– Я не знаю. Инесса в этом смысле находится в более выгодном положении: она не видит людей, кроме соплеменников, и ей не приходится никого гипертрофировать. Она подвизалась на курманских костюмах. Мастерит шишаки с монистами и вышивает курманские руны. Весьма в этом поднаторела. У нас в городе открыли музей курманской вышивки, как будто специально для нее.

– Ты преувеличиваешь.

– Может быть. Гипетрофирую, как ты изволишь выражаться. Ну, если не только для нее, то для бонз курманской культуры, которые готовы часами распространяться на тему, какой глубочайший философский смысл заключен в каждом узоре и даже стежке. Представь, существуют целые исследования на этот счет. Я даже пытался читать, но скоро наскучило: такая гиль!

– Я ведь не спорю, – отвечала Суббота, – там действительно много детского и наивного. Но люди хотят знать о своих «корнях и истоках», не мешай им.

– Между прочим, Берендеевна так и не выучилась нормально говорить по-русски, – посетовал я.

– Зато она кандидат наук.

– И на каком языке она писала диссертацию? – не унимался я.

– Ей помогали.

– Кто бы сомневался! Да и защищалась она по педагогике. По педагогике не защитится разве что наш Веня… Веня, вы хотите быть кандидатом педагогических наук? – обратился я к Вене.

– Конечно, – отозвался тот. – А что, так можно?

– Спросите у Инессы Берендеевны, – ответил я.

– Инесса Берендеевна, вот Герасим Вадимович говорит, что можно стать, как вы, кандидатом педагогических наук. Это правда?

– Надо вступить в аспирантуру, – с пафосом отвечала та. – И писать диссертацию.

– А о чем? – Веня был явно заинтересован.

– Ты, что ль, собираешься вступить в аспирантуру? – критически взглянув на него, процедила Инесса Берендеевна.

– Почему нет? – подсказала Суббота, хватаясь за живот.

– Почему нет? – повернулся я к курманской вышивке.

– Что «нет»? – Инесса отпрянула от меня.

– Почему бы Вене не стать кандидатом педагогических наук?

– Шутки, что ль, шутить хотите? – ответила Инесса.

– Он шутник! – Суббота захохотала так выразительно, что я сделал усилие, чтобы удержаться, и произвел что-то вроде чиха.

– На здоровье, – подозрительно отозвалась Берендеевна.

– Спасибо. Матильда Карповна, я, собственно, за ведомостями, – обратился я к начальнице отдела.

– Да-да, вот, всё готово.

Она подала мне бумаги.

– Ну что, Суббота, идем?

– Я могу послушать, что они будут говорить, когда ты выйдешь, – ответила она.

– Ах, дорогая, это же гадко! – невольно заговорил я вполголоса, забыв о том, о чем мы условились с Субботой. – К тому же, я и так знаю. Ничего хорошего. Они ждут не дождутся, когда пуп земли их покинет, добровольно или вынужденно.

– Вы мне, что ль, говорите? – спросила Инесса.

– Я вообще говорю, – отвечал покорный слуга.

– А-а-а, – протянула Берендеевна, – а то я не поняла.

– Вот и хорошо.

– У тебя искусство наживать себе недоброжелателей, – сказала Суббота, когда мы вышли из кабинета.

– Ты не права, – отвечал я мрачно. – Я максимально доброжелателен ко всем.

– Значит, ни к кому, – отозвалась моя спутница.

– Ты не можешь не признать, что я человеколюбив и никому не желаю зла.

– Ты забываешь, что люди обидчивы и мстительны. Но, может быть, так даже лучше.

– Почему же лучше?

– Потому что, когда число недоброжелателей достигнет критической отметки, что-то произойдет.

– Они сживут меня со свету? Или я попросту умру?

Суббота странно посмотрела на меня:

– Ты не умрешь, но ты изменишься.

– В какую же это сторону? – не унимался я.

– Ты изменишься внутри, – серьезно произнесла она.

– А как же тогда мое сокровенное «я»?

– Ты что же, намерен сохранять его до скончания века? – едко спросила Суббота.

– Я об этом не думал, но, кажется, это само собой разумеется.

– Да? Тогда вспомни, что тебя занимало год назад. Вспомнил?

– Мне надо сосредоточиться.

– То-то же, ваше превосходительство Сокровенное Я!

– Я ключи забыл взять.

– Иди. Я подожду.

– От 208-го, пожалуйста, – сказал я Серафиме Рафаиловне. Я смотрел на ее отекшие руки и думал о том, что, вероятно, для нее это праздник – быть стражем в институте, где она могла хотя бы на время забыть о подагрическом муже, вечно голодном псе и о том, как ей смотреть в глаза сыну, когда тот вернется из заключения.

Глава VI. Род человеческий

– Ты знаешь, я, кажется, слишком прекраснодушен был в юности, – вдруг начал я, когда мы стали подниматься по институтской лестнице. – Мне казалось, что люди представляют из себя прекрасную большую семью, в которой каждый связан друг с другом и поэтому необходим.

– Почему «в юности»? Разве теперь ты мыслишь иначе?

– Вчера я говорил с одной журналисткой…

– Я читала интервью, – вставила Суббота.

– Тем лучше. Кстати, как оно тебе?

– Интервью как интервью. Надо отдать тебе должное – ты был откровенен.

– Даже слишком. Дело не в этом. Я, среди прочего, обмолвился по поводу аллегорий.

– Она придет к тебе завтра, твоя журналистка, позировать ню, – улыбнулась моя спутница.

– Наверное. Так вот, она спросила меня, не хотел бы я слепить монумент для города. И мне вдруг вспомнился мой давнишний юношеский замысел. Многофигурная композиция – я даже боюсь себе представить, сколько в ней должно быть персонажей: пару дюжин или, может, полсотни, разного возраста, этносов, профессий. Что-то вроде того, что сделал когда-то Стейхен с выставкой «Семья человека». Но если у Стейхена это просто множество фотографий, на которых люди представлены в различные моменты жизни (рождение, смерть, война, любовь, профессии, развлечения), то в моем замысле персонажи должны быть соединены друг с другом.

– Держаться за руки? – лукаво спросила Суббота. – Или это как фонтан Дружбы народов на ВДНХ? Или как Глазуновская «Вся Россия»? А еще есть «Памятник тысячелетию России» в Новгороде. Там персонажей больше ста.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Впадинки (лат.).

2

Боковые поясничные ямки (лат.), так называемые ямки Венеры.

3

Любовь коротка, а жизнь длинна. – Лат.