Φ-Порог

«Когда направишь свет в пропасть, пропасть увидит тебя.»

Глава 1: Пробуждение инструмента

Март 2057 года. ЦЕРН-2, подземный комплекс. Женева.

Нейроны умирали красиво.

Майя Северцева наблюдала, как на мониторе гаснут последние импульсы активности – крошечные вспышки биолюминесценции в чашке Петри, каждая размером с булавочную головку. Культура кортикальных нейронов, выращенная из индуцированных плюрипотентных стволовых клеток, прожила ровно сорок семь дней. Теперь питательная среда истощилась, и клетки методично разрушались – аксон за аксоном, дендрит за дендритом.

Она подумала: вот так выглядит конец сознания. Не взрыв. Не крик. Тихое угасание, похожее на затухающий город, в котором один за другим гаснут окна.

– Северцева, ты там уснула?

Голос Маркуса Клейна – руководителя инженерной группы – ворвался через наушник, и Майя моргнула, возвращаясь к реальности. Лаборатория нейрофизики располагалась на четвёртом подземном уровне ЦЕРН-2, в двухстах метрах под швейцарскими холмами. Здесь всегда было прохладно, семнадцать градусов, и пахло озоном от систем очистки воздуха.

– Нет, – ответила она. – Проверяю базовую линию перед калибровкой.

– Базовая линия была в норме три часа назад. Ты её проверяешь в седьмой раз.

Майя не стала спорить. Маркус был прав. Она откладывала.

Φ-детектор – официально «Интегрированный анализатор информационных систем», но все называли его просто «детектором» – занимал соседнее помещение. Двенадцать тонн сверхпроводящих магнитов, квантовых сенсоров и криогенного оборудования, собранных в конструкцию, которая напоминала гибрид томографа и ускорителя частиц. Семь лет разработки. Четыре миллиарда евро. И сегодня – первый полноценный тест.

Майя закрыла файл с данными умирающей культуры и встала. Спина затекла – она просидела за терминалом почти шесть часов, с перерывом только на кофе из автомата. Чёрный, без сахара, обжигающе горячий. Единственный способ, которым она умела его пить.

По коридору к основной камере детектора было тридцать два шага. Она считала их каждый раз – не из суеверия, а из привычки. Мозг любит паттерны. Её мозг – особенно.

Дверь в камеру открылась с тихим шипением герметичного уплотнителя. Внутри её ждала команда: Маркус у главной консоли, его длинные пальцы нервно постукивают по подлокотнику кресла; Анна Ковальчик – специалист по криогенике – у панели охлаждения; Томас Вернер – физик-теоретик – сидит на полу в углу с планшетом, потому что все стулья заняты оборудованием.

– Температура сверхпроводников? – спросила Майя вместо приветствия.

– Четыре целых два кельвина, – ответила Анна. – Стабильно последние сорок минут.

– Квантовая когерентность?

– Девяносто семь и три процента. – Маркус повернулся к ней. В свете мониторов его лицо казалось голубоватым, усталым. – Всё готово, Майя. Уже час как готово. Мы ждём только тебя.

Она подошла к обзорному окну. За толстым свинцовым стеклом виднелась центральная камера детектора – цилиндр из полированной стали, внутри которого находился образец. Та самая культура нейронов. Другая партия, живая, активная, с Φ, который предположительно должен быть измерим.

Если всё работает.

Если теория верна.

Если сознание – это действительно интегрированная информация, а не что-то эфемерное, непознаваемое, выходящее за пределы физики.

– Запускаем, – сказала Майя.

Теория интегрированной информации начиналась с простого вопроса, который мучил философов тысячелетия: почему существует субъективный опыт?

Почему, когда фотоны определённой длины волны попадают на сетчатку, мы не просто обрабатываем информацию, как компьютер, – мы видим красный цвет? Почему боль – это не просто сигнал о повреждении тканей, а переживание, которое невозможно описать тому, кто его не испытывал?

Джулио Тонони, итальянский нейробиолог, предложил ответ в начале двадцать первого века. Сознание, утверждал он, – это не побочный продукт сложных вычислений. Это фундаментальное свойство систем, которые интегрируют информацию определённым образом. Если система обрабатывает данные как единое целое – не как сумму независимых частей – она обладает внутренним опытом. Пусть минимальным, пусть непохожим на человеческий, но опытом.

Φ – греческая буква «фи» – обозначала меру этой интеграции. Чем выше Φ, тем богаче, насыщеннее сознание системы.

Идея была красивой. Элегантной. И, по мнению большинства учёных середины века, совершенно непроверяемой.

Майя Северцева доказала, что они ошибались.

Φ-детектор не измерял сознание напрямую – это было бы так же абсурдно, как пытаться взвесить мысль. Он анализировал электромагнитное излучение системы, ища в нём особые паттерны – корреляции, которые не могли возникнуть в результате простой линейной суперпозиции. Чем больше таких нелинейных связей, тем выше расчётный Φ.

Принцип казался простым. Реализация потребовала семи лет и команды из восьмидесяти специалистов.

– Экспозиция тридцать секунд, – объявила Майя, занимая место за центральным терминалом. – Начинаем с минимальной чувствительности. Анна, следи за температурой – любое отклонение больше сотой кельвина, сразу говори.

– Поняла.

– Маркус, запись данных?

– Идёт. Четыре независимых канала, плюс резервное копирование.

– Томас?

Физик поднял голову от планшета.

– Готов моделировать артефакты в реальном времени. Если что-то странное всплывёт, проверю, не шум ли это.

Майя кивнула. Её пальцы зависли над сенсорной панелью.

Семь лет. Четыре миллиарда евро. Репутация. Карьера.

Смерть отца.

Она отогнала последнюю мысль – та мелькнула слишком быстро, чтобы успеть причинить боль – и активировала детектор.

Первые десять секунд ничего не происходило.

Данные на мониторе выглядели как белый шум – хаотичные всплески, лишённые структуры. Майя почувствовала, как холодеют кончики пальцев. Не от температуры в помещении – от адреналина, который её тело выбрасывало в кровь против её воли.

– Шум, – прокомментировал Маркус. Его голос был нейтральным, но Майя уловила нотку разочарования. – Пока только шум.

– Подожди.

Одиннадцатая секунда. Двенадцатая.

На тринадцатой что-то изменилось.

Это было похоже на момент, когда глаз, глядящий на оптическую иллюзию, внезапно «схватывает» скрытое изображение. Только здесь паттерн был не визуальным – он проявлялся в данных, в спектре частот, в корреляциях между отдельными каналами измерений.

– Томас, – сказала Майя. – Ты это видишь?

Физик уже был рядом, его планшет подключён к основной системе.

– Вижу. Нелинейная корреляция в диапазоне сорок-восемьдесят герц. – Он нахмурился, пальцы забегали по экрану. – Это не артефакт. Я прогоняю через фильтры… нет, паттерн сохраняется. Это реальный сигнал.

– Φ? – спросил Маркус.

Майя смотрела на график, который формировался в реальном времени. Кривая – голубая линия на чёрном фоне – медленно ползла вверх, как температура больного лихорадкой.

Двадцать церенов. Сорок. Семьдесят.

– Сто двенадцать, – прошептала она. – Культура показывает Φ равный ста двенадцати церенам.

Тишина.

Потом Анна спросила:

– Это много?

– Человеческий мозг в сознании – около ста пятидесяти-двухсот. – Майя не отрывала глаз от экрана. – Мы выращивали эту культуру меньше двух месяцев. Несколько миллионов нейронов, без структуры, без обучения, без сенсорного входа. И она показывает почти человеческий уровень интеграции.

– Значит, теория работает, – сказал Томас. Впервые за вечер в его голосе звучало что-то похожее на энтузиазм. – Мы можем измерять Φ. Мы можем… – Он осёкся, не зная, как закончить фразу.

Майя знала.

Мы можем измерять сознание.

Она позволила себе закрыть глаза на три секунды. Просто три секунды темноты и тишины, за которые её мозг – сто сорок миллиардов нейронов, тысячи триллионов синапсов – мог обработать значение момента.

Потом она открыла глаза и сказала:

– Начинаем серию повторных измерений. Маркус, готовь следующий образец. Нам нужно подтверждение.

Они работали до глубокой ночи.

К трём часам утра у них было семнадцать успешных измерений. Разные культуры, разные размеры, разная архитектура связей. Результаты были стабильными: живые нейронные сети демонстрировали измеримый Φ, мёртвые – нет. Случайно расположенные клетки без синаптических связей – практически нулевой сигнал. Организованные структуры с активной передачей импульсов – десятки, а иногда и сотни церенов.

– Контрольный эксперимент, – предложил Томас где-то около половины третьего. – Измерим что-нибудь заведомо несознательное. Камень. Стакан воды. Процессор.

Маркус усмехнулся.

– Серьёзно? Камень?

– Это наука. – Томас пожал плечами. – Мы должны исключить все альтернативные объяснения.

Они измерили камень (булыжник с парковки у входа в комплекс, принесённый дежурным охранником, который с недоумением смотрел на учёных, просящих его «найти какой-нибудь камень, любой»). Φ равнялся нулю целых три сотых церена – статистическая погрешность.

Стакан воды – ноль целых семь сотых.

Процессор от стандартного рабочего компьютера, извлечённый Маркусом с хирургической точностью и установленный в камеру детектора, – ноль целых двенадцать сотых.

– Интересно, – сказала Анна, которая к этому моменту сидела на полу, прислонившись к шкафу с оборудованием, и пила четвёртую чашку кофе. – Процессор обрабатывает информацию, но его Φ практически нулевой.

– Потому что он не интегрирует, – объяснила Майя. – Он просто выполняет последовательные операции. Каждый транзистор работает независимо от остальных. Информация течёт, но не объединяется в целое.

– А в мозге?

– В мозге всё связано со всем. Каждый нейрон влияет на тысячи других, которые влияют на тысячи третьих. Это не поток – это… – она замялась, подбирая слово, – океан. Бурлящий, перемешивающийся океан.

Томас хмыкнул.

– Поэтический образ для физика.

– Я нейрофизик, – поправила Майя. – Нам позволено немного поэзии.

Она не улыбнулась, но что-то в её глазах смягчилось. Впервые за много часов.

В четыре утра Маркус и Анна уехали домой. Томас заснул прямо в лаборатории, свернувшись на надувном матрасе, который держал под столом для таких случаев. Майя осталась одна с данными.

Она сидела в тишине, глядя на графики на экране. Голубые кривые, столбцы цифр, статистические выкладки. Доказательство того, что Джулио Тонони был прав. Доказательство того, что сознание можно измерить.

Её отец никогда не узнает об этом.

Мысль пришла неожиданно, как удар под рёбра. Майя давно научилась блокировать подобные вещи – изолировать эмоции, откладывать их на потом, – но усталость ослабила защиту.

Пётр Северцев умер шесть лет назад. Болезнь Альцгеймера забрала его постепенно, кусок за куском, как море размывает берег. Сначала ушли недавние воспоминания – имена внуков, адрес квартиры, в которой он прожил тридцать лет. Потом – далёкие: его свадьба, рождение детей, война, которую он застал ребёнком. В конце он не узнавал никого. Смотрел на Майю пустыми глазами и спрашивал, кто она такая и почему плачет.

Она не плакала.

Не тогда. Не потом на похоронах. Не в годовщины его смерти.

Слёзы были нейрохимией – выбросом пролактина, стимуляцией парасимпатической нервной системы. Они ничего не меняли.

Но сейчас, в пустой лаборатории, в четыре утра, глядя на доказательство того, что сознание реально и измеримо, Майя позволила себе вспомнить.

Декабрь 2051 года. Хоспис «Солнечный Берег». Цюрих.

Комната была залита мягким светом – жёлтым, тёплым, призванным создать иллюзию уюта. На стене висели фотографии: Пётр в молодости, с густыми тёмными волосами и смеющимися глазами; Пётр с женой Ольгой на их пятидесятилетие свадьбы; Пётр с маленькой Майей на руках, где-то на даче под Петербургом.

Человек на кровати не был похож ни на одну из этих фотографий.

Он исхудал. Кожа обвисла на скулах, руки напоминали птичьи лапы – тонкие, с выступающими венами. Глаза – когда-то острые, насмешливые – теперь смотрели в потолок с выражением вежливого недоумения, как будто он никак не мог вспомнить, зачем пришёл на эту вечеринку.

Майя сидела рядом, держа его руку. Он не реагировал на прикосновение.

– Папа, – сказала она. – Это я. Майя.

Молчание.

– Твоя дочь. Помнишь? Ты учил меня играть в шахматы. Ты рассказывал мне про звёзды. Ты… – Она замолчала. Слова казались бессмысленными – звуки, которые она издавала в пустоту.

Пётр медленно повернул голову. Посмотрел на неё – сквозь неё – и произнёс:

– Вы медсестра?

– Нет, папа. Я Майя.

– Майя, – повторил он, словно пробуя слово на вкус. – Красивое имя. У меня была дочь… кажется, её звали… – Он нахмурился, пытаясь ухватить ускользающее воспоминание. – Нет. Не помню.

Майя сжала его руку сильнее.

– Это ничего. Не нужно помнить.

– Я устал, – сказал Пётр. – Так устал. Всё время хочу спать, но когда сплю, мне снятся коридоры. Длинные коридоры, и я иду, и не могу найти выход. – Он посмотрел на неё с внезапной ясностью. – Вы знаете, где выход?

– Нет, – прошептала Майя. – Я не знаю.

Он кивнул, словно этого и ожидал.

– Я тоже. Раньше знал. Раньше я много чего знал. Физику. Математику. Как зовут жену. – Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой, жалкой. – Теперь всё ушло. Осталась только… – Он замолчал.

– Что осталось?

Пётр посмотрел в окно, за которым падал снег – мягкий, неторопливый, заметающий мир белым безмолвием.

– Ощущение, – сказал он. – Что я ещё здесь. Что я ещё… кто-то. Но не знаю, кто. – Он повернулся к ней. – Это страшно. Знать, что ты есть, но не знать, кто ты. Как называется это ощущение?

Майя хотела сказать: сознание. Хотела сказать: это то, что делает тебя тобой, даже когда всё остальное исчезло. Хотела сказать: я посвящу жизнь тому, чтобы понять, что это такое, почему оно угасает, можно ли его сохранить.

Вместо этого она сказала:

– Я не знаю, папа.

Он умер через три дня. Во сне, без боли, без страха. Медсестра сказала, что в последние минуты он улыбался.

Майя не поверила ей. Она знала, что улыбка мертвеца – это всего лишь расслабление мышц лица.

Март 2057 года. ЦЕРН-2.

Воспоминание отпустило её так же внезапно, как пришло.

Майя обнаружила, что её щёки мокрые. Она вытерла их тыльной стороной ладони – машинальный жест, почти бессознательный – и посмотрела на экран.

Φ равный ста двенадцати церенам. Живая система. Сознание, измеренное и записанное.

Я сделала это, папа. Я нашла способ увидеть то, что ты описывал – ощущение, что ты ещё здесь. Теперь это не просто ощущение. Теперь это число.

Она не знала, радоваться этому или плакать.

В конце концов, она не сделала ни того, ни другого. Просто встала, выключила мониторы и пошла к выходу.

Её ждал долгий путь домой.

Дорога из ЦЕРНа до её квартиры в Женеве занимала сорок минут на автономном такси. В это время суток улицы были почти пусты – только редкие грузовые дроны пролетали над крышами, доставляя ночные заказы. Город спал.

Майя смотрела в окно, не видя проплывающих мимо зданий. Её мозг всё ещё обрабатывал события ночи – формировал долговременные воспоминания, укреплял синаптические связи, отсеивал лишнее.

Сознание – это процесс, подумала она. Не вещь, которую можно потрогать, а непрерывное становление. Каждую секунду мы немного другие. Каждую секунду мы умираем и рождаемся заново.

Телефон завибрировал в кармане.

Она посмотрела на экран. Зоя. В пять утра?

– Да?

– Мама. – Голос дочери звучал напряжённо, с теми особыми обертонами, которые Майя научилась распознавать за шестнадцать лет материнства. Страх, сдерживаемый усилием воли. – Бабушка… она снова потерялась.

Майя выпрямилась в кресле.

– Где ты?

– Дома. Она вышла ночью, я не слышала. Соседка позвонила, сказала, что видела её в холле в два часа. В халате.

– Полиция?

– Я позвонила. Они ищут. Но уже три часа, мама. Три часа, и никто не может её найти.

Майя закрыла глаза на секунду. Ольга. Семьдесят восемь лет, деменция средней стадии, склонность к «побегам» – так это называлось в медицинских документах. Бессознательное стремление уйти, найти что-то, вернуться куда-то. Куда – неизвестно. Сами пациенты не могли этого объяснить.

– Я еду, – сказала она.

– Мама…

– Что?

Пауза. Потом, тише:

– Я боюсь. Она… последние дни она совсем странная. Говорит вещи, которые не понимаю. Называет меня чужими именами. Вчера сказала, что видит свет в углу комнаты.

Майя сжала телефон.

– Это симптомы, Зоя. Часть болезни. Мы обсуждали это.

– Я знаю. Но… – Дочь замолчала. Когда она заговорила снова, её голос был ещё тише: – Иногда мне кажется, что она что-то знает. Что-то, чего мы не видим.

– Это иллюзия. Мозг разрушается, и в процессе генерирует случайные образы. Галлюцинации, паттерны, которых нет. Ничего сверхъестественного. – Майя произнесла это автоматически, как повторяла десятки раз раньше. Но сегодня слова прозвучали пусто, механически. Сегодня она измерила сознание нейронной культуры и задалась вопросом, который раньше отбрасывала как ненаучный.

Что ощущает разрушающийся мозг? Что видит сознание, когда его фундамент рассыпается?

– Еду, – повторила она. – Буду через двадцать минут.

Она отключила связь и изменила адрес назначения в навигаторе такси.

Квартира Ольги Северцевой находилась в старом районе Женевы, в доме постройки двадцатых годов прошлого века – кирпичном, с высокими потолками и скрипучим паркетом. Ольга переехала сюда после смерти Петра, продав большую квартиру в Петербурге. «Хочу быть ближе к тебе и Зое», – сказала она тогда.

Майя не стала напоминать матери, что она сама проводит в Женеве только половину времени, остальное – в разъездах по конференциям и лабораториям мира. Не стала говорить, что близость – понятие относительное, что можно жить в соседних квартирах и видеться раз в месяц.

Она просто помогла матери перевезти вещи.

Сейчас у подъезда стоял полицейский флайер – тихий, с выключенными огнями, чтобы не будить жильцов. Двое офицеров разговаривали с консьержем, пожилым мужчиной в мятом халате, который жестикулировал в сторону улицы.

Майя вышла из такси и направилась к ним.

– Я дочь Ольги Северцевой.

Старший офицер – женщина лет пятидесяти, с усталым лицом – повернулась к ней.

– Доктор Северцева? Мы только что получили информацию. Вашу мать нашли.

– Где?

– В Ботаническом саду. Около пруда. Она… – Офицер замялась. – Она не пострадала. Но состояние… возможно, вам лучше поехать с нами.

Майя кивнула.

– Где моя дочь?

– Наверху. Мы попросили её оставаться дома на случай, если ваша мать вернётся сама.

– Хорошо. Едем.

Ботанический сад Женевы в пять утра выглядел иначе, чем при свете дня. Тропинки, обычно заполненные туристами и студентами, были пусты и темны. Деревья – силуэты на фоне бледнеющего неба. Где-то вдалеке пела птица – одинокая, настойчивая трель, не обращающая внимания на человеческие драмы.

Ольгу нашли у главного пруда, на скамейке под старым платаном. Она сидела совершенно неподвижно, глядя на воду, и не отреагировала, когда Майя подошла и села рядом.

– Мама?

Молчание.

– Мама, это я. Майя.

Ольга медленно повернула голову. Её глаза – светло-серые, некогда острые и насмешливые, как у Петра – сейчас казались расфокусированными, смотрящими куда-то сквозь реальность.

– Майечка, – прошептала она. – Ты видишь?

– Что?

Ольга подняла руку, указывая на пруд. Поверхность воды была спокойной, гладкой, отражающей первые лучи рассвета.

– Он там. Пётр. Стоит и машет мне. Хочет, чтобы я пришла.

Майя не посмотрела на пруд. Она знала, что там ничего нет, – только вода, ряска и несколько сонных уток.

– Мама, папа умер. Шесть лет назад. Помнишь?

– Умер? – Ольга нахмурилась, словно слово было ей незнакомо. – Нет, нет. Он не умер. Он просто… ушёл дальше. Туда, где больше света. – Она снова посмотрела на воду. – Так много света. Раньше я не видела. Раньше было темно, а теперь… – Она замолчала.

– Теперь что?

– Теперь я вижу связи. – Ольга повернулась к дочери, и в её глазах мелькнуло что-то – искра, тень той ясности, которая когда-то сделала её блестящим математиком. – Всё связано, Майя. Деревья, вода, звёзды. И мы. Мы тоже часть. Маленькие узелки в огромной сети.

У Майи перехватило дыхание.

Маленькие узелки в огромной сети.

Она слышала эту метафору раньше – от теоретиков, работающих над моделями коллективного сознания. От философов, обсуждающих панпсихизм. От поэтов и мистиков, которых она обычно не читала.

Но не от собственной матери. Не от женщины с разрушающимся мозгом, которая не помнила, как её зовут.

– Мама, – сказала Майя осторожно, – тебе нужно домой. Зоя волнуется.

– Зоя. – Ольга улыбнулась. – Зоя тоже видит. Она молодая, её глаза ещё не закрылись. Она станет мостом, когда придёт время.

– Мостом куда?

Но Ольга уже не слушала. Она встала – удивительно легко для своего возраста – и позволила полицейским отвести себя к машине. На полпути она обернулась и посмотрела на Майю взглядом, который та запомнит на всю жизнь.

– Ты найдёшь, – сказала Ольга. – Ты найдёшь то, что ищешь. Но будь осторожна. Когда смотришь в бездну…

Она не договорила. Офицер мягко взял её под локоть и помог сесть в машину.

Майя осталась стоять у пруда, глядя на воду, в которой отражался рассвет.

Когда смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя.

Цитата Ницше. Её отец любил её повторять.

Она вернулась домой к семи утра. Зоя ждала на кухне – бледная, с тёмными кругами под глазами, в огромной футболке с надписью какой-то группы, которую Майя не знала.

– Как она? – спросила дочь.

– Физически – в порядке. Умственно… – Майя покачала головой. – Нужно поговорить с врачами. Возможно, пора думать о специализированном учреждении.

– Дом престарелых, – сказала Зоя ровным голосом.

– Центр помощи людям с когнитивными нарушениями.

– То есть дом престарелых.

Майя не стала спорить. Она налила себе кофе – машина работала автоматически, заварив свежую порцию при её входе – и села за стол напротив дочери.

– Расскажи, что она говорила последние дни. Ты сказала – странные вещи.

Зоя помолчала, крутя в руках пустую чашку.

– Ну… она называла меня разными именами. Машей. Лизой. Один раз – Петенькой, как будто я дедушка в детстве. – Она пожала плечами. – Это нормально, да? Для деменции?

– Да.

– А ещё… – Зоя замялась. – Она рассказывала про сны. Не как обычные сны, а… как будто она там на самом деле была. Говорила, что летает над землёй и видит всё сверху. Города, леса, океаны. И что там есть кто-то ещё. Кто-то большой.

Майя отпила кофе. Горячий, горький, обжигающий горло.

– Это галлюцинации. Болезнь Альцгеймера часто сопровождается нарушениями восприятия.

– Я знаю. Но… – Зоя посмотрела на неё. – Вчера она сказала странную фразу. «Сознание – это не свет, а то, что видит свет». Я спросила, что она имеет в виду. Она сказала: «Спроси у Майи. Она скоро поймёт».

Холодок пробежал по спине Майи. Это было иррационально – просто совпадение, случайное соединение слов в разрушающемся мозге – но на мгновение ей показалось, что мать каким-то образом знает о сегодняшней ночи. О Φ-детекторе. Об измерении сознания.

Невозможно.

– Это бред, – сказала она вслух. – Не ищи смысла там, где его нет.

Зоя кивнула, но выражение её лица говорило, что она не убеждена. Она открыла рот, чтобы сказать что-то ещё, но потом передумала.

– Тебе нужно поспать, мама. Ты выглядишь ужасно.

– Спасибо за честность.

– Всегда пожалуйста.

Первая почти-улыбка за утро. Майя допила кофе и встала.

– Я посплю пару часов. Потом нужно вернуться в лабораторию.

– Что-то важное?

Майя помедлила у двери. Она не была уверена, насколько можно рассказывать. Результаты ещё не опубликованы, не прошли рецензирование, не подтверждены независимыми группами. Но это её дочь. Единственный человек, кроме матери, с которым её связывала не только работа.

– Мы измерили сознание, – сказала она.

Зоя моргнула.

– В смысле – измерили?

– В прямом. Создали устройство, которое определяет, есть ли у системы внутренний опыт. И если есть – насколько он богат.