Последняя константа

Пролог. Граница

Швейцария, кантон Во. Исследовательский комплекс «Церн-7». 12 марта 2089 года. 03:47 по местному времени.

Цифры на мониторе не менялись уже сорок минут.

Илья Северин смотрел на них, как смотрят на лицо спящего ребёнка – с той особенной смесью нежности и тревоги, которую способны испытывать только те, кто создал что-то живое. Хотя нет, не живое. То, что ждало его в камере изоляции тремя этажами ниже, не было живым в привычном смысле. Модифицированный бактериофаг Т4, семнадцать нанометров в диаметре, триста двенадцать тысяч пар оснований генетического кода. Слишком большой, чтобы квантовые эффекты проявлялись спонтанно. Слишком сложный, чтобы удерживать когерентность дольше фемтосекунды.

И всё же.

Северин откинулся в кресле, потёр переносицу. В лаборатории пахло озоном и кофе – третья чашка стояла недопитой на краю стола, покрытая маслянистой плёнкой. Он не помнил, когда наливал её. Возможно, часа два назад. Возможно, четыре.

Время текло странно в эти последние ночи перед запуском.

Данные финальной калибровки выстроились безупречной колонкой: температура криостата – 0.0000003 Кельвина. Вакуум в камере – 10⁻¹² торр. Магнитное поле внешней среды скомпенсировано до уровня космического пространства. Виброизоляция активна. Электромагнитный экран – без пробоев.

Всё готово.

Он произнёс это вслух, проверяя, как звучат слова в пустой комнате:

– Всё готово.

Голос прозвучал глухо, словно комната проглотила его. Северин усмехнулся. Шесть лет работы. Четыре отклонённых гранта. Два развода – впрочем, второй был скорее формальностью: они с Мартой не разговаривали последние восемь месяцев, и когда она прислала документы, он подписал их между калибровкой детекторов когерентности и совещанием с инженерами по криогенике.

Шесть лет – и вот он здесь, в три часа ночи, в подземном комплексе, вырубленном в альпийской скале. Один. Если не считать Лиама, но тот спал в комнате отдыха двумя коридорами дальше, и Северин слышал через тонкие стены его ровное дыхание, когда проходил мимо час назад.

Двадцать один год. Мальчишка. Талантливый мальчишка, с цепким умом и раздражающей привычкой задавать правильные вопросы в неправильное время.

Что если что-то пойдёт не так?

Северин поморщился. Лиам спросил это вчера, когда они заканчивали последние проверки. Не с вызовом, не с сомнением в голосе – просто спросил, как спрашивают о погоде или расписании поездов. Но что-то в его тоне заставило Северина замолчать на секунду дольше, чем следовало.

Он встал, подошёл к окну. За толстым стеклом, укреплённым свинцовыми прокладками, виднелся коридор – пустой, залитый голубоватым светом аварийных ламп. Его отражение смотрело на него с тёмного стекла: худое лицо, седеющие виски, глаза, в которых усталость давно стала постоянным жильцом.

Сорок восемь лет. Не молод. Не стар. В том возрасте, когда начинаешь понимать, что времени осталось меньше, чем казалось.

Он вернулся к столу, открыл боковой ящик. Там, под стопкой распечаток и старых флешек, лежала фотография в простой деревянной рамке. Северин достал её, повертел в руках.

Профессор Вернер Хоффман. Снимку было лет тридцать – тогда ещё снимали на плёнку, и цвета слегка выцвели, придавая изображению ностальгический оттенок. Хоффман стоял у доски, покрытой уравнениями, и улыбался – той особенной улыбкой, которую Северин видел только у людей, полностью поглощённых своим делом.

Наука – это риск, Илья. Кто не рискует – не открывает.

Он помнил этот день. Третий курс, зимний семестр, Хоффман вёл спецкурс по квантовой декогеренции. Северин задержался после лекции, чтобы спросить о какой-то детали – он уже не помнил, о какой именно, но помнил, как Хоффман посмотрел на него с тем особенным вниманием, которое означало: я вижу в тебе что-то.

Ты будешь задавать вопросы, на которые никто не знает ответов. Это больно. Это одиноко. Но это единственное, что имеет значение.

Хоффман умер восемь лет назад. Аневризма. Просто не проснулся однажды утром, и мир стал немного беднее, хотя большинство людей этого даже не заметили.

Северин положил фотографию обратно в ящик, но не закрыл его. Смотрел на лицо учителя, на его улыбку, на уравнения за его спиной – ироническое совпадение: одно из них было ранней формулировкой теоремы о запрете квантового клонирования.

А он, Северин, собирался сделать нечто похожее на клонирование – и одновременно нечто совершенно иное.

Макроскопическая квантовая суперпозиция. Объект, достаточно большой, чтобы его можно было увидеть в оптический микроскоп, существующий одновременно в двух взаимоисключающих состояниях. Живой и мёртвый. Здесь и там. Вращающийся по часовой стрелке и против.

Кот Шрёдингера, только настоящий.

Физики шутили об этом уже сто пятьдесят лет. Кот в коробке, ампула с ядом, радиоактивный атом. Мысленный эксперимент, призванный показать абсурдность копенгагенской интерпретации. Никто не верил, что его можно реализовать буквально.

Никто, кроме Ильи Северина.

Он закрыл ящик стола – медленно, почти нежно. Потом достал из кармана халата планшет, открыл файл с протоколом эксперимента. Сто сорок три страницы. Каждый шаг выверен, каждый параметр рассчитан с точностью до десятого знака после запятой. Команда из девяти человек работала над этим протоколом полтора года, но окончательную редакцию Северин делал сам, в одиночку, проверяя каждую строчку по три-четыре раза.

Он знал этот документ наизусть. Мог бы прочитать его с закрытыми глазами.

И всё же.

Что если что-то пойдёт не так?

Голос Лиама звучал в голове – мягкий, ровный, без обвинения. Просто вопрос. Просто слова.

Северин отложил планшет. Встал. Прошёлся по лаборатории – три шага в одну сторону, три в другую. Остановился у стенда с оборудованием, провёл пальцем по холодному металлу интерферометра.

Что если что-то пойдёт не так?

Он задавал себе этот вопрос тысячи раз за последние шесть лет. Проверял расчёты, перепроверял, нанимал независимых экспертов для аудита. Каждый раз ответ был один: риск минимален. Вероятность катастрофического сценария – меньше одной миллионной процента. Статистически незначимо.

Но в три часа ночи, в пустой лаборатории, статистика теряла свою успокаивающую силу.

Северин подошёл к окну снова. Его отражение смотрело на него – усталое, немолодое, с тенями под глазами. Где-то за этими стенами, за тоннами железобетона и свинцовой изоляции, спал мир. Восемь миллиардов человек, не подозревающих о том, что произойдёт через несколько часов.

Через несколько часов реальность изменится.

Или не изменится.

Или…

Что если?

Мысль пришла откуда-то из глубины, из той части сознания, которую он привык игнорировать. Не логическая мысль – скорее ощущение, холодок вдоль позвоночника, мимолётная тень на периферии зрения.

Что если Лиам прав?

Северин стиснул зубы. Это было иррационально. Ненаучно. Он проверил всё. Дважды. Трижды. Расчёты безупречны, оборудование откалибровано, протокол утверждён.

И всё же.

Что если теория неполна? Что если есть переменная, которую они не учли? Что если сама попытка создать макроскопическую суперпозицию запустит какой-то процесс, о котором они даже не подозревают?

Он закрыл глаза. Вдох. Выдох. Сердце билось чуть быстрее обычного – он чувствовал пульс в висках, в кончиках пальцев.

Страх, – подумал он. – Вот как это называется. Страх.

Слово ощущалось чужим, как одежда с чужого плеча. Он не привык бояться. Не привык сомневаться. За тридцать лет в науке он научился отсеивать эмоции, отделять иррациональное от рационального, интуицию от фактов.

Но сейчас, в три часа ночи, в пустой лаборатории, факты молчали. Оставалось только это: тихий голос где-то в глубине, шёпот, похожий на шорох песка по стеклу.

Может быть, не стоит.

Северин открыл глаза. Посмотрел на своё отражение в тёмном стекле – и отражение смотрело на него, равнодушное, незнакомое.

Он вспомнил, как мать говорила ему в детстве: Илюша, ты слишком упрямый. Это хорошо, когда ты прав. Но что будет, когда ты ошибёшься?

Он не ответил ей тогда. Ему было двенадцать, и он знал, что всегда будет прав.

Двенадцать лет. Целая жизнь назад.

Северин отошёл от окна. Медленно, словно преодолевая сопротивление, вернулся к столу. Сел. Снова открыл ящик, снова достал фотографию Хоффмана.

Наука – это риск.

Да. Риск. Каждое открытие – риск. Огонь мог сжечь пещеру. Колесо могло раздавить изобретателя. Расщепление атома… ну, с расщеплением атома всё было очевидно.

Но они не остановились. Ни разу за всю историю человечество не остановилось перед закрытой дверью, за которой могло скрываться что угодно.

Потому что за дверью могло скрываться и что-то прекрасное.

Северин положил фотографию на стол перед собой. Хоффман улыбался – молодой, уверенный, бесконечно живой.

Кто не рискует – не открывает.

И тогда – в одно мгновение, как обрывается сон – сомнение ушло.

Не растворилось постепенно, не было побеждено аргументами. Просто исчезло, словно его никогда и не было. Осталась только ясность – холодная, кристальная, абсолютная.

Если я остановлюсь сейчас – я предам всё, во что верю.

Северин медленно убрал фотографию в ящик. Закрыл его. Встал.

Страх – не аргумент.

Он посмотрел на часы. 04:12. До запланированного времени эксперимента – чуть меньше восьми часов. Нужно поспать хотя бы пару часов, иначе руки будут дрожать на финальных настройках.

Но он знал, что не уснёт. Не этой ночью.

Вместо этого он снова открыл файл с протоколом и начал читать – с первой страницы, методично, не пропуская ни единой строчки.

Лиам О'Брайен проснулся оттого, что замёрз.

Кондиционер в комнате отдыха работал слишком интенсивно – типичная проблема подземных комплексов, где система климат-контроля проектировалась для оборудования, а не для людей. Лиам лежал на узкой койке, накрывшись тонким одеялом, и смотрел в потолок, покрытый панелями из перфорированного металла.

Часы на стене показывали 06:23.

Он не помнил, когда уснул. Вечером они с Северином закончили последние проверки, и профессор сказал: Иди спать, тебе нужны силы. Завтра – большой день. Лиам кивнул, ушёл в комнату отдыха, лёг на койку, закрыл глаза… и провалился в сон без сновидений, густой и тяжёлый, как нефть.

Теперь он лежал, глядя на перфорированные панели, и думал о том, что произойдёт через несколько часов.

Макроскопическая суперпозиция.

Звучало как фантастика. Как что-то из романов, которые он читал в детстве, – с космическими кораблями, параллельными мирами и учёными-гениями, раскрывающими тайны Вселенной.

Только теперь он был частью этого. Ассистент профессора Ильи Северина, один из девяти членов команды «Граница». Двадцать один год, второй курс магистратуры, диссертация по квантовой когерентности в биологических системах.

Мальчишка, как любил говорить Северин. Талантливый мальчишка.

Лиам сел, спустил ноги на холодный пол. Голова была тяжёлой после сна – не от усталости, а от переизбытка мыслей, скопившихся за ночь.

Что если что-то пойдёт не так?

Он задал этот вопрос вчера, и Северин посмотрел на него – странным взглядом, которого Лиам раньше не видел. Обычно профессор смотрел сквозь тебя, словно ты был полупрозрачным. Но вчера – на одну секунду, не дольше – он словно увидел Лиама по-настоящему.

А потом отвёл взгляд и сказал что-то о статистической незначимости.

Лиам потянулся, хрустнув позвонками. Встал, прошёл к маленькой раковине в углу, плеснул в лицо холодной водой. Зеркало над раковиной отразило его лицо – бледное, с тёмными кругами под глазами и трёхдневной щетиной на подбородке.

Он выглядел старше своих лет. Или, может быть, так казалось из-за освещения.

Выйдя в коридор, он сразу почувствовал запах кофе – крепкого, свежесваренного. Значит, Северин не спал. Или проснулся очень рано.

Лиам пошёл на запах.

Профессор обнаружился в главной лаборатории – сидел за центральным терминалом, уставившись в монитор с тем особенным выражением, которое Лиам научился распознавать за два года работы. Это было лицо человека, полностью погружённого в задачу, – глаза чуть расфокусированы, губы беззвучно шевелятся, словно он проговаривает что-то про себя.

– Доброе утро, – сказал Лиам.

Северин не вздрогнул. Повернул голову – медленно, словно выплывая из глубокой воды.

– Уже утро?

– Шесть тридцать.

– Хм.

Профессор снова посмотрел на монитор. Потом встал, потянулся – движение получилось скованным, старческим, хотя Северину не было и пятидесяти.

– Кофе там, – он кивнул на кофеварку в углу. – Свежий. Более или менее.

Лиам налил себе чашку. Кофе оказался горьким и слишком крепким – Северин всегда делал его так, словно пытался растворить металл.

– Вы не спали, – сказал Лиам. Не вопрос.

– Нет.

– Профессор…

– Всё в порядке. – Северин подошёл к стенду с оборудованием, провёл пальцем по корпусу интерферометра – привычный жест, почти машинальный. – Просто хотел ещё раз проверить данные.

Лиам отпил кофе. Горечь обожгла язык.

– И как? Данные в порядке?

– В полном.

Тишина повисла между ними – не тяжёлая, но ощутимая. За стеклом лаборатории тянулся коридор, пустой и залитый холодным светом. Где-то гудела вентиляция.

– Лиам.

Он поднял взгляд. Северин смотрел на него – тем же странным взглядом, что и вчера. Словно впервые видел.

– Да?

– Вчера ты задал вопрос. Что если что-то пойдёт не так.

– Я… – Лиам замялся. – Я не хотел… это был просто…

– Хороший вопрос. – Северин отвернулся, снова глядя на оборудование. – Правильный вопрос. Учёный должен задавать такие вопросы.

Лиам не знал, что ответить. Молчал.

– Но ответ, – продолжал Северин, – остаётся тем же. Если что-то пойдёт не так – мы узнаем что-то новое. В этом суть эксперимента. В этом суть науки.

– А если…

Лиам не закончил. Не смог подобрать слова.

– Если что?

– Если то, что мы узнаем… если это будет что-то… – он запнулся, чувствуя себя глупо. – Что-то плохое?

Северин помолчал. Когда заговорил, его голос был мягче – почти тёплый, что само по себе было необычно.

– Знание не бывает плохим, Лиам. Бывают плохие применения. Бывают плохие намерения. Но само знание – это просто свет. Чем его больше, тем меньше темноты.

– Свет может ослепить.

– Может. – Северин повернулся к нему. – Но слепота от света – временная. А слепота от тьмы – вечная.

Он улыбнулся – краем губ, едва заметно. Это было непривычно. За два года работы Лиам мог пересчитать улыбки профессора на пальцах одной руки.

– Иди позавтракай, – сказал Северин. – Через два часа прибудет остальная команда. Через четыре – начинаем.

Лиам кивнул. Поставил чашку на стол, направился к двери.

– Лиам.

Он обернулся.

– Ты хороший учёный. Не теряй это – привычку сомневаться. Просто помни: сомнение – инструмент. Не цепь.

Лиам постоял ещё секунду, не зная, что ответить. Потом кивнул и вышел.

Северин смотрел ему вслед, пока дверь не закрылась. Потом повернулся к монитору.

Цифры на экране не изменились. Всё было готово.

Через четыре часа реальность изменится.

К одиннадцати утра лаборатория наполнилась людьми.

Северин стоял у центрального пульта, наблюдая, как команда занимает свои места. Девять человек, не считая его самого, – лучшие специалисты в своих областях, собранные со всего мира. Клаус из Мюнхена, отвечающий за криогенику. Амара из Найроби, эксперт по квантовым измерениям. Чжан из Шанхая, инженер-конструктор изоляционной камеры. И так далее – девять имён, девять судеб, девять человек, которые посвятили последние годы жизни одной цели.

Создать невозможное.

Воздух в лаборатории был наэлектризован – не буквально, конечно (электромагнитный экран работал безупречно), но метафорически. Люди двигались быстрее обычного, голоса звучали выше, смех – нервный, отрывистый – вспыхивал и гас.

Северин понимал их. Сегодняшний день изменит всё – либо подтвердит их правоту, либо превратит шесть лет работы в самую дорогостоящую неудачу в истории физики.

– Системы стабильны, – доложил Клаус, не отрывая взгляда от своих мониторов. – Температура криостата в пределах нормы. Декогеренция образца – ниже порогового значения.

– Детекторы когерентности откалиброваны, – добавила Амара. – Интерферометрическая точность – одна десятитысячная длины волны.

Северин кивнул. Повернулся к большому экрану на стене, где отображалась схема эксперимента: изоляционная камера, криостат внутри неё, а в самом центре – крошечная точка, обозначающая образец. Бактериофаг Т4. Семнадцать нанометров.

– Лиам, статус системы наблюдения?

Молодой человек стоял у бокового терминала, пальцы быстро бегали по клавиатуре.

– Все камеры активны. Запись ведётся. Телеметрия – в пределах нормы.

– Хорошо.

Северин обвёл взглядом лабораторию. Девять лиц смотрели на него – с ожиданием, с надеждой, с тем особенным выражением, которое появляется у людей перед прыжком в неизвестность.

– Начинаем предварительную последовательность, – сказал он.

Слова прозвучали обыденно – как приказ начать любой другой эксперимент. Но все в комнате понимали: следующие несколько часов войдут в историю. Или не войдут. Третьего варианта не было.

Первый этап занял сорок минут: финальное охлаждение криостата, проверка вакуума, активация квантового экрана. Северин следил за каждым показателем, сравнивая цифры на экране с теми, что хранились в его памяти. Всё совпадало.

– Образец готов, – сообщил Чжан. – Изоляция полная. Декогеренция – ноль.

Ноль. Идеальная изоляция от внешнего мира. Бактериофаг в криостате был более одинок, чем любой объект во Вселенной, – ни один фотон, ни один атом не касался его, не обменивался с ним информацией.

– Приступаем к основной последовательности.

Северин ввёл команду – длинную строку символов, которую знал наизусть. На экране появилось окно подтверждения.

ИНИЦИАЛИЗАЦИЯ ПРОТОКОЛА «ГРАНИЦА» ПОДТВЕРДИТЕ ЗАПУСК ЭКСПЕРИМЕНТА

Он посмотрел на окно. Курсор мигал – ровно, терпеливо.

Последний шанс отступить.

Мысль пришла и ушла, не задержавшись. Он нажал «Подтвердить».

– Последовательность запущена, – объявил он вслух. – Этап первый: квантовая подготовка образца.

На экране побежали строчки данных. В криостате, в абсолютном холоде, бактериофаг начал взаимодействовать с первым лазерным импульсом – микроскопической вспышкой света, настроенной с такой точностью, что она затрагивала только определённые электронные орбитали.

– Когерентность образца – 94 процента, – доложила Амара. – Растёт.

Это было ожидаемо. Теория предсказывала, что когерентность будет расти по мере изоляции образца от теплового шума. Но одно дело – теория. Другое – видеть, как цифры на экране подтверждают твои расчёты.

– 97 процентов.

– 99.

– 99,7.

Лаборатория затихла. Даже вентиляция, казалось, стала работать тише.

– Этап первый завершён, – сказал Северин. – Переходим к этапу два: создание суперпозиции.

Это был критический момент. Сейчас бактериофаг находился в квантово-когерентном состоянии – все его атомы колебались синхронно, как единый организм. Но он всё ещё был «здесь» – в одном определённом состоянии.

Теперь нужно было сделать невозможное.

Северин ввёл вторую команду. На этот раз – серию лазерных импульсов, рассчитанных так, чтобы перевести бактериофаг в суперпозицию двух состояний: «вращающийся по часовой стрелке» и «вращающийся против часовой стрелки».

Если эксперимент удастся, фаг будет делать и то, и другое одновременно.

– Импульсы отправлены, – сообщил Клаус.

Тишина.

Северин смотрел на экран. Детекторы интерференции показывали… ничего. Плоскую линию. Никаких паттернов.

Сердце провалилось куда-то вниз.

Неудача. Всё напрасно. Шесть лет…

– Подождите, – голос Амары был напряжённым. – Смотрите на второй канал.

Северин переключил изображение. И увидел.

Интерференционная картина. Слабая, едва заметная, но несомненная – концентрические кольца, расходящиеся от центра, как круги на воде. Паттерн, который мог существовать только если образец находился в двух состояниях одновременно.

Суперпозиция.

– Боже мой, – прошептал кто-то за его спиной.

– Когерентность? – Северин удивился, насколько ровно прозвучал его голос.

– 99,4 процента. Стабильная.

Стабильная. Это было ключевое слово. До сих пор все попытки создать макроскопические суперпозиции разрушались за фемтосекунды – миллионные доли миллиардных долей секунды. Слишком быстро, чтобы измерить. Слишком мимолётно, чтобы считаться реальностью.

Но эта – держалась.

– Засеките время, – приказал Северин.

– Уже, – откликнулся Лиам. – Пять секунд… десять… пятнадцать…

Пятнадцать секунд. Невозможный срок для квантового объекта такого размера. Пятнадцать секунд – это вечность в мире, где время измеряется в аттосекундах.

– Двадцать секунд. Когерентность – 99,1 процента.

Она падала. Медленно, почти незаметно, но падала. Декогеренция всё-таки происходила, просачиваясь сквозь все их экраны и барьеры.

Но это не имело значения.

Она существует. Суперпозиция существует.

– Тридцать секунд.

– Сорок.

– Минута. Когерентность – 98,3 процента.

Северин почувствовал, как напряжение в лаборатории трансформируется во что-то другое – эйфорию, смешанную с неверием. Кто-то – кажется, Клаус – начал смеяться – тихо, почти истерически.

– Две минуты. Когерентность – 97,2 процента.

Амара повернулась к нему. В её глазах блестели слёзы.

– Профессор… мы сделали это. Мы действительно…

– Да, – сказал Северин. – Сделали.

Он смотрел на экран, на интерференционную картину, медленно расплывающуюся по мере того, как декогеренция отнимала квантовую чистоту у образца. Через несколько минут суперпозиция коллапсирует окончательно, бактериофаг выберет одно из двух состояний и станет обычным – классическим – объектом.

Но эти несколько минут…

Мы переступили.

Северин произнёс это вслух – негромко, почти для себя.

– Что? – спросил Лиам, который стоял ближе других.

– Переступили, – повторил Северин, и в этот раз в его голосе было что-то новое – странная смесь торжества и благоговения. – Порог. Границу между квантовым и классическим. Мы только что доказали, что её не существует.

Он развернулся к команде. Девять лиц смотрели на него – потрясённых, счастливых, не вполне понимающих, что они совершили.

– Сегодня мир стал другим, – сказал Северин. – И мы – единственные, кто это знает. Пока.

Часы на стене показывали 14:47.

В изоляционной камере бактериофаг вращался – по часовой стрелке и против часовой стрелки, здесь и там, везде и нигде – одновременно.

Пока ещё.

Северин остался в лаборатории, когда остальные ушли праздновать.

Клаус нашёл где-то бутылку шампанского – дешёвого, но холодного, – и команда распивала её в комнате отдыха, перебивая друг друга радостными возгласами. Северин выпил один бокал за компанию, принял поздравления, улыбнулся несколько раз – механически, но убедительно – и вернулся к своему терминалу.

Данные всё ещё записывались. Интерференционная картина давно исчезла – декогеренция победила, как всегда. Бактериофаг выбрал одно из состояний (по часовой стрелке, если верить детекторам) и стал обычным объектом, подчиняющимся обычным законам.

Но семь минут и сорок три секунды.

Этого никто никогда не делал раньше. Семь минут и сорок три секунды макроскопической квантовой суперпозиции – это было всё равно что удержать каплю воды на раскалённой плите. Невозможно. Абсурдно. Чудесно.

И я сделал это.

Северин откинулся в кресле, закрыл глаза. Усталость, которую он не замечал последние часы, навалилась разом – тяжёлая, густая, как тёплое одеяло. Хотелось спать. Хотелось ничего не делать ещё неделю.

Но сначала – ещё один взгляд на данные.

Он открыл глаза, вызвал на экран записи эксперимента. Графики когерентности, интерференционные паттерны, температурные логи. Всё было там – аккуратно записанное, готовое к анализу.

И кое-что ещё.

Северин нахмурился, склонился ближе к экрану. Один из графиков – энергетический профиль криостата – показывал странную аномалию. Крошечный пик в момент создания суперпозиции, такой маленький, что его легко было принять за шум.