Траектория вымирания

Пролог: «Последняя передача»

Архивная запись #∅-7749-Σ Источник: неизвестен Датировка: невозможна Статус носителя: критическое повреждение

Меня зовут Кейрат-нол-Веннис, и я записываю это послание в последний день существования моего мира.

Нет. Подождите. Это неправда.

Меня зовут… моё имя… оно было здесь, в моей памяти, ещё мгновение назад. Я помню, как произносил его тысячи раз, как выводил изящные символы на церемониальных документах, как слышал его в голосе матери, когда она звала меня с верхних террас нашего дома в Кристаллическом Квартале. Я помню всё это – ощущение тёплого ветра с океана, запах цветущих рем-деревьев, звон колокольчиков на шпилях Академии – но само имя ускользает, словно вода сквозь пальцы.

Словно его никогда не было.

Я – старший архивариус… чего? Великого Хранилища Памяти, да. Это я ещё помню. Хранилище существует – огромное, величественное здание из поющего камня, уходящее на семнадцать уровней вглубь коры нашей планеты. Там хранятся записи семнадцати тысяч лет нашей истории. Миллиарды документов, кристаллических матриц, голографических слепков. Вся память нашего народа.

Была.

Сегодня утром – или то, что я считаю утром, потому что небо больше не меняется так, как должно – я спустился на четырнадцатый уровень, чтобы проверить секцию ранней космической эры. Там должны были храниться записи о первых межзвёздных экспедициях, о контакте с соседними мирами, о великом союзе одиннадцати рас.

Полки были пусты.

Нет, это неточно. Полки были полны – я видел ряды кристаллов, аккуратно расставленных по своим ячейкам, сияющих мягким внутренним светом, как и положено исправным носителям. Но когда я активировал первый из них, внутри не оказалось ничего. Чистая матрица. Словно только что произведённая, никогда не содержавшая информации.

Я проверил второй. Третий. Десятый. Сотый.

Пустота. Пустота. Пустота.

Я помню – и это воспоминание пока держится, цепляется за моё сознание из последних сил – что три дня назад эти кристаллы содержали записи. Я сам обращался к ним, готовя доклад для Совета Мудрейших о… о чём-то важном. О чём-то, связанном с небом. С тем, что происходит с небом.

Но я не могу вспомнить, что именно было в тех записях. Я знаю, что читал их. Я знаю, что они существовали. Но содержание – словно кто-то вырезал часть моего разума хирургическим лучом, оставив только края, рваные и кровоточащие.

Я поднялся к главному залу Хранилища, чтобы сообщить о катастрофе смотрителям. По дороге я миновал семь постов охраны – все пустые. Столы дежурных архивариусов – покинутые, с недопитыми чашками стимулятора, с незавершёнными записями на экранах. Я видел следы поспешного ухода, но не понимал, куда все делись.

В главном зале, под великим куполом из прозрачного янтарного композита, я нашёл свою коллегу – старшего хронографа, имя которой я не могу вспомнить, хотя работал рядом с ней сорок лет. Она сидела на полу посреди россыпи кристаллов, раскачиваясь взад-вперёд, и монотонно повторяла:

– Я должна это помнить. Я должна это помнить. Я должна это помнить.

Кристаллы вокруг неё были пусты – все до единого. Я опустился рядом с ней на колени и попытался привлечь её внимание, но она смотрела сквозь меня, словно я был призраком. Или словно она была призраком. Или словно мы оба уже исчезли, но ещё не осознали этого.

– Что ты пытаешься вспомнить? – спросил я.

Она повернулась ко мне, и в её глазах – больших, фасеточных, переливающихся оттенками синего и зелёного, как у всех представителей её… нашего… моего народа – я увидел такой ужас, какого не встречал за всю свою долгую жизнь.

– Своё имя, – прошептала она. – Я не могу вспомнить своё имя.

Звёзды начали исчезать семьдесят два дня назад.

Это я помню отчётливо, потому что записал это в личный дневник – бумажный, по старинке, чернилами на прессованном волокне. Бумага не стирается так, как кристаллы. Бумага держит память дольше.

Держала.

Сегодня я открыл дневник и обнаружил, что страницы за последние тридцать дней пусты. Не вырваны – именно пусты, словно я никогда на них не писал. Но я чувствую вмятины от стилуса, следы, где чернила впитались в волокна. Текст был. А теперь его нет.

Но первые записи – те, что я сделал семьдесят два дня назад – пока читаемы. Пока.

«Четырнадцатого дня третьего сезона, – написал я тогда, – астрономический пост Северной Обсерватории зафиксировал исчезновение звезды Кел-ар-Вимс из созвездия Путника. Звезда класса жёлтый карлик, расстояние 340 световых лет от нашей системы, известна более двух тысяч лет, упоминается в древних навигационных картах. Исчезновение не сопровождалось видимой вспышкой, эмиссией излучения или гравитационными аномалиями. Звезда просто перестала существовать. Проверка архивов показала: все исторические записи о данной звезде были изменены. В документах тысячелетней давности, на которые я лично ссылался в своей диссертации, на месте Кел-ар-Вимс теперь указана пустота – "область без известных объектов". Коллеги предполагают ошибку наблюдений или аномальное красное смещение. Я не уверен».

Через три дня исчезли ещё четыре звезды. Через неделю – семнадцать. Через месяц мы перестали считать.

Не потому что их стало слишком много.

А потому что мы начали забывать, что они вообще существовали.

Я помню – и это воспоминание я охраняю яростнее, чем собственную жизнь – как стоял на обзорной площадке Академии наук вместе с группой молодых исследователей. Мы наблюдали за сектором неба, где прошлой ночью находилась звёздная ассоциация из тридцати светил. Теперь там была тьма – абсолютная, непроглядная, словно кто-то вырезал кусок космоса.

– О чём вы говорите? – спросила одна из студенток, глядя на меня с искренним недоумением. – Там никогда ничего не было. Это Пустошь Реликта, мёртвая зона. Все знают.

– Нет, – возразил я. – Там была звёздная ассоциация. Я изучал её спектры, когда был вдвое моложе тебя. Я писал работу о необычном составе её третьей планеты. Я помню название – Серебряная Гроздь.

Студентка переглянулась с товарищами. В их глазах не было ни насмешки, ни недоверия – только пустота непонимания. Для них эти звёзды никогда не существовали. Их память была чиста.

Я бросился в библиотеку, к каталогам, к древним картам, выжженным на металлических пластинах ещё до изобретения цифровых носителей. На тех картах Серебряная Гроздь должна была сиять рукотворными точками в верхнем левом секторе.

Точки были там.

Но когда я вернулся через час с коллегой-скептиком, чтобы доказать свою правоту, – на пластине осталась только ровная, непотревоженная поверхность. Ни единой отметки. Ни единого следа.

– Видите? – сказал коллега, чьё имя я уже забыл. – Вам нужен отдых. Переутомление порождает ложные воспоминания.

Он похлопал меня по плечу – жест сочувствия и снисхождения. Он был абсолютно искренен.

Он не помнил.

Никто больше не помнил.

Они приходят с краёв.

Это я понял, когда ещё мог думать достаточно ясно, чтобы анализировать данные. Когда записи ещё держались в кристаллах достаточно долго, чтобы их прочесть. Когда у меня ещё была команда исследователей, способных поддержать разговор дольше нескольких минут, прежде чем потерять нить мысли.

Исчезновения начались на периферии. Звёзды гасли – нет, неправильное слово – звёзды переставали существовать на самых дальних окраинах известного космоса. Сначала в межгалактических пустотах, там, где свет приходил к нам через миллионы лет. Потом ближе. И ближе. И ближе.

Паттерн был очевиден, если посмотреть на карту. Волна. Или скорее сужающаяся петля. Или рука, медленно сжимающаяся в кулак вокруг островков света и жизни.

Мы не первые.

Эту истину я нашёл в древнейших архивах – тех, что хранились на каменных пластинах, вырезанных двенадцать тысяч лет назад нашими предками, ещё до того, как они вышли в космос. Пластины были спрятаны в подземном святилище, о котором знали немногие. Я нашёл их случайно – или, возможно, меня направила рука провидения, насколько такое понятие вообще применимо к тому, кто давно оставил суеверия позади.

На пластинах был текст – древний, архаичный, едва понятный. Но я потратил неделю – или две? или месяц? – на расшифровку. Слово за словом. Символ за символом.

«Когда небо начнёт забывать свои огни, – гласила надпись, – когда прошлое станет меняться быстрее будущего, когда имена будут ускользать, как рыбы в потоке – знай, что пришли Те-Кто-Стирает. Они приходили прежде. Они придут снова. Они не враги. Они не друзья. Они – волна, несущая забвение».

Далее шёл фрагмент, который я не сразу понял:

«Мы получили это знание от тех, кто приходил до нас. Они спаслись с мира, чьё имя мы уже не можем записать, ибо оно стёрто из всех языков. Они пришли на кораблях из металла, который поёт, и предупредили: цикл вечен. Каждые несколько сотен миллионов оборотов галактики приходят Стиратели. Они очищают. Они обнуляют. Они заставляют Вселенную забыть, что разум когда-либо существовал».

Сотни миллионов лет. Таков интервал. Галактика успевает совершить несколько оборотов вокруг своей оси. Цивилизации рождаются, расцветают, покоряют звёзды – и исчезают. Не погибают – исчезают. Словно их никогда не было.

Мы – лишь последние в бесконечной череде забытых.

Я видел их однажды.

Нет, это неправда. Увидеть их невозможно. Они не имеют формы, массы, положения в пространстве. Они существуют – если слово «существуют» вообще применимо – в промежутках между тем, что мы считаем реальным. В трещинах между моментами времени. В паузах между ударами сердца Вселенной.

Но я почувствовал их присутствие. Один раз. Этого было достаточно.

Это случилось в обсерватории, когда я наблюдал за участком неба, где минуту назад был молодой пульсар – яркий, энергичный, посылающий свои радиоимпульсы с точностью атомных часов. Я записывал его характеристики, когда свет просто… кончился. Не погас – именно кончился, словно обрезанная нить.

И в тот момент между концом света и осознанием его отсутствия – в ту неуловимую долю мгновения – я ощутил… что-то.

Холод. Но не физический холод – температура в обсерватории не изменилась. Это был холод более глубокий, проникающий в саму сущность бытия. Ощущение абсолютного безразличия. Не враждебности – для вражды нужно признавать существование противника. Просто безразличия. Полного, совершенного, космического.

Я был муравьём под ногой прохожего, который даже не знает о моём существовании. Хуже – я был тенью муравья, отбрасываемой светом, который вот-вот погаснет.

Оборудование зафиксировало кое-что в тот момент. Датчики гравитационных волн показали рябь – слабую, едва уловимую, но не соответствующую ни одному известному источнику. Детекторы тёмной энергии отметили локальную флуктуацию. Спектрографы записали… ничего. Буквально ничего – полоску абсолютной черноты там, где должен был быть спектр далёкой звезды.

Я сохранил эти данные на физический носитель. Выжег их лазером на кусок тугоплавкого металла. Закопал металл в саду у своего дома.

Вчера я пошёл проверить тайник. Металл был на месте. Выжженные символы – тоже. Но я не мог прочесть их. Не потому что текст изменился – он был точно таким, как я его оставил. Я просто забыл значение символов. Моя собственная система кодировки, которую я изобрёл сам, стала для меня непроницаемой тайной.

Они не просто стирают записи. Они стирают способность помнить.

Двадцать дней назад – или тридцать? – мы отправили корабли.

Я не уверен в деталях. Помню только общие контуры: экстренное заседание Совета Мудрейших, которое длилось несколько суток без перерыва. Крики. Обвинения. Отчаяние. Кто-то предлагал спрятаться – построить убежища под землёй, выключить все передатчики, затаиться. Кто-то требовал сопротивления – направить весь флот к границе, к той невидимой линии, за которой исчезала реальность. Как будто можно было сражаться с забвением.

В конце концов победил третий план. Исход.

Я помню – смутно, как сквозь мутное стекло – очереди к эвакуационным портам. Тысячи моих соплеменников, несущих с собой всё, что могли унести. Кристаллы памяти. Предметы искусства. Детей. Каждый понимал, что большая часть этого обречена на стирание, но надеялся – нелепо, отчаянно – что хоть что-то сохранится.

Корабли уходили к центру галактики. Прочь от наступающего края тьмы. Логика была проста: чем ближе к центру, тем дольше протянется. Стиратели двигались снаружи внутрь. Если бежать достаточно быстро, достаточно далеко – можно выиграть время. Столетия. Тысячелетия. Может быть, даже миллионы лет.

Но разве это спасение? Отсрочка казни – не помилование.

Я остался. Кто-то должен был охранять Хранилище до конца. Кто-то должен был делать то, что я делаю сейчас – записывать. Свидетельствовать. Оставлять след, даже зная, что он будет стёрт.

Со мной осталась горстка других – учёные, архивариусы, хронографы. Фанатики памяти. Мы понимали, что наша работа бессмысленна. Но бессмысленность ещё никогда не останавливала тех, кто по-настоящему предан делу.

Мой ассистент перестал существовать вчера.

Нет, неправильно. Вчера я осознал, что он перестал существовать. Когда именно это произошло на самом деле – я не знаю. Возможно, его не было уже много дней. Возможно, он никогда не существовал, и мои воспоминания о нём – лишь остаточная рябь от чего-то, что было стёрто.

Я называл его… не могу вспомнить. Но помню его силуэт – высокий, нескладный, вечно сутулящийся над рабочим терминалом. Помню его привычку барабанить пальцами по столу, когда он думал. Помню раздражение, которое эта привычка вызывала у меня. Помню дискуссии о классификации архивных документов – он придерживался хронологического принципа, я предпочитал тематический.

Помню человека. Не помню имени, внешности, голоса.

Вчера я зашёл в его лабораторию – маленькую комнату на третьем уровне Хранилища, заставленную оборудованием для анализа повреждённых носителей. Комната была пуста. Не в смысле «человека нет внутри» – пуста полностью. Стены голые. Пол чистый. Никакого оборудования, никакой мебели, никаких следов того, что здесь кто-то когда-то работал.

Я проверил записи о распределении помещений. Согласно документам, эта комната всегда была пустой – резервная площадь, никогда не использовавшаяся.

Но я помню…

Помню?

Что именно я помню? С каждой минутой воспоминание тускнеет. Был ли кто-то? Или это галлюцинация? Или я путаю эту комнату с другой?

Я записываю это, пока ещё могу. Но страница под моими пальцами кажется странно гладкой. Словно буквы впитываются в бумагу, не оставляя следа.

На древних пластинах – тех, что я нашёл в святилище – был ещё один фрагмент. Я не упомянул его раньше, потому что не был уверен в переводе. Теперь я уверен. Теперь, когда терять уже нечего.

«Есть способ, – гласил текст. – Те, кто приходили до нас, знали его. Они говорили о возможности стать невидимым для Стирающих. Спрятаться не в пространстве, но во времени. Создать пузырь, карман реальности, куда волна забвения не достигнет. Они называли это Маскировкой».

Далее следовали символы, которые я не смог расшифровать. Технические описания? Формулы? Схемы? Не знаю. Язык слишком древний, понятия слишком чуждые. Возможно, там была инструкция по спасению. Возможно, я держал в руках ключ к выживанию всей нашей цивилизации.

А потом я отвлёкся – кажется, меня позвали, кажется, что-то произошло в главном зале – и когда вернулся к пластинам, те строки были пусты. Вырезаны. Стёрты. На их месте остались только едва заметные углубления – следы резца, который когда-то выводил символы по камню.

Стиратели забрали инструкцию. Или, возможно, инструкции никогда не было. Возможно, надежда на спасение – это тоже ложная память, отголосок чего-то, что было стёрто так давно, что само стирание стало частью реальности.

Но я хочу верить. Я должен верить, что где-то, когда-то, кто-то нашёл способ.

Небо сегодня… странное.

Я поднялся на обзорную площадку на рассвете – или на то, что заменяет рассвет теперь, когда наше солнце мерцает и подёргивается, словно пламя на ветру. Я смотрел вверх, на звёзды, которые ещё остались.

Их мало. Так мало.

Когда я был ребёнком, небо было усеяно светом. Миллиарды звёзд – так много, что между ними едва оставались промежутки. Млечный путь – тогда мы называли его как-то иначе, но я забыл это название – простирался от горизонта до горизонта, река серебряного огня.

Теперь на небе темнота. Островки света – редкие, разрозненные, дрожащие. Половина созвездий исчезла. Те, что остались, изувечены – словно кто-то небрежно вырезал из них куски.

И самое страшное – молодые не видят в этом ничего необычного. Для них небо всегда было таким. Скудным. Пустым. Они не помнят великолепия, которое я помню. Для них моя память – это старческий бред, романтические выдумки о золотом веке, которого не было.

Но он был. Я клянусь, он был.

Я стоял на площадке и смотрел, как на востоке гасла очередная звезда. Она была яркой – одна из ближайших к нашей системе, всего в двадцати световых годах. Мы посылали туда зонды в эпоху великих исследований. Я помню отчёты о каменистых планетах, об атмосферах из метана, о возможности колонизации.

Звезда не взорвалась. Не потускнела. Просто… перестала. В одно мгновение – свет, в следующее – ничего. Абсолютная тьма на месте, где только что был огонь, горевший миллиарды лет.

Я попытался запомнить её положение на небе. Попытался мысленно проложить линии к соседним звёздам, создать мнемоническую карту. Но уже через несколько минут я не мог вспомнить, куда именно смотрел. Словно моя память отказывалась хранить информацию о том, что больше не существует.

Они не просто уничтожают. Они делают так, чтобы уничтоженного никогда не было.

Хронограф – та, что потеряла имя, – мертва.

Я нашёл её тело в главном зале, среди рассыпанных кристаллов. Она вскрыла вены антикварным резаком для документов – острым, как бритва. Рядом лежала записка, написанная дрожащим почерком на клочке ткани:

«Я не могу продолжать забывать. Лучше закончить сейчас, пока я ещё помню, что хочу умереть».

Логика извращённая, но я её понимаю. Когда у тебя отнимают прошлое, будущее теряет смысл. Когда ты не знаешь, кто ты такой, зачем продолжать быть?

Я похоронил её в саду Хранилища – там, где когда-то росли рем-деревья. Деревьев больше нет. На их месте – голая земля, словно там никогда ничего не росло. Но я всё равно вырыл могилу. Положил тело. Засыпал землёй.

Я не помню её имени. Не помню её лица. Но я помню, что она была. Помню, что она страдала. Помню, что она сделала выбор – страшный, но осознанный.

Это больше, чем могут сказать о себе миллиарды существ, стёртых из реальности без следа.

Я воткнул в землю металлический стержень – маркер могилы. На нём нет надписи. Какой смысл писать имя, которое я не помню, для тех, кто не будет существовать достаточно долго, чтобы прочесть?

В Хранилище остались только я и трое других. Или двое? Нужно пересчитать.

Я обхожу коридоры – те, что ещё существуют. Часть здания… изменилась. Я помню семнадцать подземных уровней. Теперь их одиннадцать. Планы здания показывают, что одиннадцать было всегда. Но я помню лестницы, ведущие вниз. Помню лаборатории на двенадцатом уровне. Помню хранилища на четырнадцатом.

Их нет. Не разрушены – именно нет. Словно архитектор изначально спроектировал здание на одиннадцать уровней и никогда не думал о большем.

Я нахожу коллегу – старого картографа, чьё имя я ещё помню: Реллис. Маленькое чудо – ненадолго, я знаю. Реллис сидит в своём кабинете, окружённый картами, которые меняются на глазах. Он пытается зафиксировать изменения – рисует новые карты поверх старых, отмечая, что исчезло.

– Южный континент ушёл сегодня утром, – говорит он, когда я захожу. Голос спокойный, но руки дрожат. – Полтора миллиарда жителей. Шесть тысяч лет истории. Теперь там океан. Записи утверждают, что океан был всегда.

Я молчу. Что тут скажешь?

– Я пытался позвонить сестре, – продолжает Реллис. – Она жила в столице Южного. Система сказала: такого абонента не существует. Я проверил архив населения. Её имени нет. Её никогда не было.

– Реллис…

– Я помню её смех. Помню, как она гостила у меня прошлым сезоном. Помню торт, который она пекла на мой юбилей. Но её никогда не было. Понимаешь? Я помню человека, который не существовал.

Я сажусь рядом с ним. Мы оба смотрим на карту – бессмысленную теперь, когда треть континентов исчезла, а вторая треть скоро исчезнет.

– Может, это лучше, – шепчет Реллис. – Может, лучше, когда не было. Тогда и терять нечего.

Я не отвечаю.

Ночью – если это можно назвать ночью – я увидел сон.

Или не сон. Возможно, послание. Возможно, остаточный отголосок чьей-то стёртой мысли, случайно зацепившийся за моё сознание.

Я видел корабль – огромный, больше любого, что строила наша цивилизация. Корабль из металла, который пел – да, именно так, как описывали древние тексты. Я слышал его голос – низкий, вибрирующий, проникающий в кости. Корабль дрейфовал в пустоте между звёздами, в месте, где тьма была такой глубокой, что казалась осязаемой.

На борту корабля были существа – не похожие на мой народ, но и не совсем чужие. Они бежали. Бежали от того же, от чего бежим мы. И они нашли… что-то.

В центре корабля – устройство. Или механизм. Или живой организм – грани размывались, определения ускользали. Оно пульсировало светом, который не был светом. Оно создавало вокруг себя пространство, которое не было пространством. Пузырь. Карман реальности, отделённый от остальной Вселенной.

«Маскировка» – это слово всплыло из глубин сна. Способ стать невидимым для Стирающих. Способ спрятаться не от них самих – от этого спрятаться невозможно – но от их внимания. Стать незаметным. Бесшумным. Выпасть из ткани реальности, которую они переписывают.

Цена – высока. Изоляция. Полная отрезанность от Вселенной на время прохождения волны. Века. Тысячелетия. Но потом – возможность выйти. Возможность продолжить.

Я проснулся с ощущением, что держу в руках что-то важное – осколок знания, протянутый из бездны времени. Но когда попытался записать детали, они ускользнули. Осталось только общее: есть способ. Кто-то его знал. Кто-то использовал.

Кто-то выжил.

Это моя последняя запись.

Я делаю её на устройстве, которое нашёл среди обломков древнего корабля – чужого корабля, упавшего на нашу планету миллионы лет назад, задолго до появления моего вида. Устройство всё ещё работает. Оно записывает не на кристаллы, не на бумагу, не на металл – на что-то другое. Что-то, что существует вне обычного пространства-времени.

Я не знаю, сохранится ли эта запись. Возможно, Стиратели найдут способ добраться и до неё. Возможно, через мгновение после того, как я закончу говорить, мои слова растают, как снег под солнцем.

Но я должен попытаться.

Тем, кто слышит это – если кто-то слышит:

Мы существовали. Моя цивилизация – двенадцать миллиардов разумных существ, семнадцать тысяч лет истории, триста освоенных миров – мы были реальны. Мы любили. Страдали. Творили. Мечтали о звёздах – тех самых звёздах, что теперь исчезают одна за другой.

Они приходят. Те-Кто-Стирает. Мы не знаем, откуда. Не знаем, зачем. Возможно, они – просто часть космоса, как энтропия, как распад, как смерть. Возможно, они исполняют какую-то функцию, непостижимую для разума, ограниченного тремя измерениями и линейным временем.

Но есть способ. Я видел его – во сне, или в послании, или в отголоске чьей-то стёртой памяти. Маскировка. Возможность спрятаться. Возможность переждать волну и выйти с другой стороны.

Ищите этот способ. Если вы получили это послание – значит, вы ещё существуете. Значит, у вас ещё есть время. Не много – никогда не много – но достаточно.

Не повторяйте наших ошибок. Мы слишком долго спорили, слишком долго сомневались, слишком долго искали рациональные объяснения иррациональному. Когда мы наконец поняли, что происходит – было уже…

…

…слишком поздно было уже…

…

Меня зовут…

Меня…

…

Я записываю это послание в последний день существования…

…чего?

Что я записываю? Зачем?

…

Вокруг тьма. Была ли она всегда?

…

Нет. Подожди. Был свет. Я помню свет. Звёзды – миллиарды звёзд. Небо, полное огней. Город. Дом. Мать, зовущая с террасы…

Но это было давно. Так давно, что, возможно, не было вовсе.

…

Остаётся что-то. На границе сознания. Важное. То, что нельзя забыть.