Ужас в ночи
- -
- 100%
- +
Тем не менее время от времени мы сталкиваемся с явлениями, которые, хотя и вполне могут оказаться на поверку столь же материальными, распространены в куда меньшей степени и оттого поражают. Одни называют это призраками, другие – фокусами, третьи – чепухой. Представляется, что проще всего охарактеризовать эти явления как передачу эмоций, способных воздействовать на любой из органов чувств. Одни призраки видимы, другие слышимы, третьи ощутимы, и, хотя я еще не слыхал, чтобы призраков пробовали на вкус, из дальнейшего станет ясно, что эти оккультные феномены могут воздействовать на органы восприятия тепла и холода, а также на обоняние. Если продолжать аналогию с беспроводным телеграфом, все мы, вероятно, в той или иной степени являемся «приемниками» и время от времени улавливаем сообщения или их фрагменты, которые постоянно звучат на волнах эмоций для имеющих уши или материализуются для имеющих глаза. Мы, как правило, не имеем идеальной настройки на прием этих волн и потому улавливаем лишь обрывки подобных сообщений – несколько связных или вовсе бессвязных слов. Однако следующая история, на мой взгляд, представляет интерес, поскольку иллюстрирует, как разные части одного и того же сообщения были восприняты и записаны одновременно разными людьми. Это произошло десять лет назад, но записи были сделаны сразу же после происшествия.
Мы с Джеком Лоримером стали друзьями задолго до того, как он женился на моей двоюродной сестре, и его женитьба не разрушила, как это часто случается, нашей тесной дружбы. Через несколько месяцев после свадьбы у его жены вскрылась чахотка, и ее без промедления отправили в Давос в сопровождении родной сестры. Болезнь удалось выявить на очень ранней стадии, и это давало все основания надеяться, что при должном уходе и строгом режиме животворящие морозы этой чудесной долины приведут к исцелению.
Дамы уехали в ноябре, а мы с Джеком присоединились к ним на Рождество и в течение месяца наблюдали, как больная с каждой неделей крепнет и чувствует себя все лучше. Дела требовали нашего возвращения к концу января, а Ида осталась присмотреть за сестрой еще на неделю-две. Помню, как они пришли проводить нас на вокзал, и никогда не забуду последние прощальные слова. «Ах, Джек, не печалься так! – сказала его жена. – Мы скоро вновь с тобой увидимся». Нервный двигатель горного паровозика взвизгнул, словно щенок, которому наступили на лапу, и наш состав с пыхтением двинулся вверх к перевалу.
Когда мы вернулись, Лондон переживал обыденное бедствие февраля – туманы и безветренные морозы, жалившие, казалось, куда больнее, чем ледяной воздух покинутых нами солнечных высот. Нам обоим, думаю, было немного одиноко, и еще в дороге мы решили, что нелепо держать открытыми два дома, когда хватит одного, да и нам так будет веселее. Поскольку наши дома, находившиеся на одной улице в Челси, походили друг на друга как две капли воды, мы решили подбросить монетку (я ставил на орла, Джек на решку), разделить расходы, попытаться сдать свободный дом и, если его снимут, поделить прибыль пополам. Французская монетка в пять франков Второй империи выпала орлом.
Мы были в городе уже дней десять, ежедневно получая из Давоса самые благоприятные отчеты, когда вдруг сперва на Джека, а следом на меня набросился, словно тропический шторм, безотчетный страх. Вполне возможно, что тревога передалась мне от Джека, ибо нет на свете ничего более заразительного. Возможно и то, что мрачные предчувствия пришли к нам обоим из одного источника. Однако я стал испытывать их лишь после того, как об этом заговорил Джек, а значит, более вероятно, что я заразился от него. Помнится, он впервые упомянул о своем состоянии как‐то вечером, когда мы, отужинав в разных местах, сели поболтать перед сном.
– Весь день чувствую себя отвратительно, – признался Джек, наливая себе виски с содовой, – и это после такого отличного отчета о Дейзи. Не представляю, к чему бы.
– Наверное, печень шалит. На твоем месте я бы не пил. Отдай лучше мне, – предложил я.
– Я здоров как никогда, – возразил он.
За разговором я разбирал почту и, обнаружив письмо от агента по недвижимости, с нетерпением вскрыл конверт.
– Ура! За номер тридцать первый предлагают пять гн… Отчего не писать по-человечески?.. Пять гиней в неделю до Пасхи. Мы будем купаться в деньгах! – вскричал я.
– Ах, но я не могу остаться здесь до Пасхи, – возразил Джек.
– Не понимаю почему. Как, кстати, и Дейзи. Утром я получил от нее весточку. Она просит тебя переубедить. Если хочешь, конечно. Тебе тут будет веселее. Прости, я тебя перебил.
Прекрасная новость о еженедельном доходе ничуть не развеселила Джека.
– Спасибо, дружище. Останусь, конечно. – Он прошелся по комнате. – Нет, дело не во мне. Во всем виновато Нечто. Ужас в ночи.
– Которого велено не убояться [1], – заметил я.
– Легко сказать, но я боюсь. Что‐то грядет.
– Грядут пять гиней в неделю. Не желаю пропитываться твоими страхами, – отрезал я. – Главное, что дела в Давосе идут самым благоприятным образом. Что нам в последний раз сообщили? Что ей изумительно лучше. Подумай об этом перед сном.
Тогда зараза – если считать это заразой – мной не овладела. Я ушел спать в бодром расположении духа – а проснулся в мрачной тишине и обнаружил, что тот самый ужас в ночи явился, пока я спал. Страх и дурные предчувствия – слепые, нелогичные, парализующие – вцепились в мою душу. Что же это было? Как барометр может предсказать приближение грозы, так внезапное падение духа, какого мне не случалось прежде испытывать, недвусмысленно говорило: грядет большая беда.
Когда утром мы встретились за завтраком – в тусклом буром свете туманного дня, недостаточно пасмурного для свечей и все же безумно гнетущего, – Джек сразу все понял.
– Значит, и к тебе пришло.
А я даже не нашел сил возразить, что просто приболел, тем более что был здоров как никогда.
Назавтра и на следующий день страх черным покрывалом окутывал мое сознание. Я не знал, чего страшусь, – знал лишь, что оно совсем близко и с каждым мгновением становится все ближе, ширясь, словно завеса туч. Однако на третий день я обрел смелость и решил: довольно дрожать; либо это чистая фантазия, шутка расстроенных нервов, сущая ерунда, и «напрасно мы суетимся» [2], либо это результат воздействия не поддающихся измерению эмоциональных волн, которые бьются о берег сознания, и нас захлестнуло такими волнами. В любом случае куда разумнее противостоять страху, пусть даже это окажется тщетно. Два дня я не работал, не развлекался, только дрожал и унывал. На третий – составил плотный распорядок и позаботился о досуге для нас с Джеком.
– Мы поужинаем пораньше и отправимся в театр на «Человека от Блэнкли» [3]. Я уже позвал Филипа и заказал билеты. Ужин в семь.
(Здесь нужно пояснить, что Филип – наш давний друг, очень уважаемый доктор, живущий на той же улице.)
Джек отложил газету.
– Да, пожалуй, ты прав. Что толку сидеть без дела? Легче от этого не становится. Ты хорошо спал?
– Прекрасно, – бросил я с некоторым раздражением. Нервы мои были на пределе, так как ночью я почти не сомкнул глаз.
– Не могу сказать того же о себе, – заметил Джек.
Все это никуда не годилось.
– Нужно собраться! – воскликнул я. – Двое сильных здоровых мужчин, имеющих все мыслимые основания наслаждаться жизнью, пресмыкаются, будто черви. Может быть, наш страх надуман, а может, нет, однако отвратителен сам факт того, что мы боимся. На свете нечего бояться, кроме самого страха, и ты это знаешь не хуже моего. Давай-ка с интересом читать газеты. На чьей ты стороне – мистера Дрюса, герцога Портлендского или книжного клуба «Таймс»?[4]
Итак, день у меня выдался весьма занятой. Множество впечатлений отодвинуло черную тучу на задний план, хотя я и не забывал о ней ни на минуту. Я задержался в конторе, так что домой в Челси пришлось ехать на автомобиле.
А дома нас наконец настигло сообщение, которое три дня нечетко улавливали наши ментальные приемники.
Я вернулся без двух минут семь и обнаружил Джека уже одетым в гостиной. Хотя день выдался теплым и душным, на меня внезапно дохнуло ледяным холодом – не сырой английской зимой, а чистым бодрящим морозом, каким мы совсем недавно дышали в Швейцарии. Дрова в камине не горели, и я опустился на колени, чтобы их разжечь, ворча:
– Ну и холодина! Вот бестолковые слуги – в холод не топят, в жару, наоборот, топят…
– Не вздумай разжигать камин! – воскликнул Джек. – Сегодня самый теплый и душный вечер за всю мою жизнь.
Я уставился на него в изумлении: у меня от холода тряслись руки. Джек это заметил.
– Да ты дрожишь! Простудился? Что до температуры воздуха, взглянем на термометр. – Он подошел к столу. – Восемнадцать градусов.
С термометром было не поспорить, да и не хотелось: мы оба внезапно почуяли, что Нечто уже на пороге. Я ощущал это как странный душевный трепет.
– Так или иначе, мне надо переодеться, – объявил я и отправился наверх, все еще дрожа от холода и беспричинного возбуждения, словно надышался разреженным горным воздухом.
Подготовленная одежда уже ждала меня, но горячей воды не было, и я позвонил своему слуге. Он явился почти сразу же и показался мне испуганным.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, сэр, – ответил он, едва выговаривая слова от волнения. – Мне послышалось, вы звонили.
– Да. Принеси горячей воды. Но в чем все‐таки дело?
– Мне почудилось, что следом по лестнице поднимается дама, – ответил он, переминаясь с ноги на ногу. – А звонка в дверь я не слышал.
– Где ты ее увидел? – уточнил я.
– На лестнице, а потом на площадке перед гостиной. Она стояла, будто не решаясь войти.
– Наверное, кто‐то из прислуги, – предположил я, чувствуя, что Нечто уже близко.
– Нет, сэр, точно не из прислуги.
– Тогда кто же?
– Я не рассмотрел, сэр: все было как в тумане. Но мне показалось, что это миссис Лоример.
– Ах, ступай за водой! – с досадой ответил я.
Слуга медлил на пороге, явно боясь уходить.
Тут в парадную дверь позвонили: Филип с безжалостной пунктуальностью явился ровно в семь, а я не оделся еще и наполовину.
– Это доктор Эндерли. Сейчас он поднимется, и ты сможешь спокойно пройти мимо места, где ты видел даму.
Внезапно тишину дома разорвал крик, исполненный столь страшной боли и ужаса, что кровь застыла у меня в жилах. Неимоверным усилием, от которого, казалось, затрещали кости, я стряхнул с себя оцепенение и бросился вниз. Следом бежал мой слуга. На середине лестницы мы столкнулись с Филипом, который спешил наверх. Он тоже слышал крик.
– В чем дело? Что случилось? – спросил Филип.
Вместе мы вошли в гостиную. Джек лежал перед камином. Кресло, в котором он сидел всего несколько минут назад, было перевернуто. Филип склонился над Джеком и рванул ворот его рубашки.
– Откройте все окна, здесь невозможно дышать, – велел он.
Мы распахнули окна, и горячий уличный воздух ворвался в ледяную, как мне чудилось, комнату. Наконец Филип поднялся и объявил:
– Он мертв. Не закрывайте окна, здесь до сих пор воняет хлороформом.
Постепенно в комнате стало, по моим ощущениям, теплее, а по словам Филипа, легче дышать. При этом ни я, ни мой слуга так и не почуяли лекарственного запаха, о котором он говорил.
Несколько часов спустя из Давоса пришла адресованная мне телеграмма. Ида просила осторожно сообщить Джеку о смерти Дейзи и рассчитывала, что он сразу же отправится в путь. Увы, Джек отправился в куда более дальний путь еще два часа назад.
На следующий же день я выехал в Давос, где узнал следующее. На протяжении трех дней Дейзи страдала от небольшого нарыва. Его требовалось вскрыть, и, хотя операция была простейшая, она так боялась, что врач усыпил ее хлороформом. По ее настоянию Джеку ничего не говорили о предстоящей операции, поскольку это не имело отношения к ее общему состоянию, и Дейзи не хотела волновать его понапрасну. Она благополучно отошла от анестезии, однако час спустя внезапно потеряла сознание и тем же вечером умерла. Произошло это без нескольких минут восемь по центральноевропейскому времени, то есть в семь по английскому[5].
Вот и вся история. Мой слуга увидел женщину, нерешительно замершую на пороге гостиной, где сидел Джек, как раз в то мгновение, когда душа Дейзи колебалась меж двух миров.
Я почувствовал (думаю, это не слишком смелое допущение) бодрящий мороз Давоса, Филип – запах хлороформа. А Джеку, полагаю, явилась его жена, и он последовал за ней.
Канун Гавонова дня
Лишь на самой подробной артиллерийской карте обнаружится деревушка Гавон в графстве Сатерленд, да и то удивительно, что кому‐то понадобилось нанести на карту какого угодно масштаба эту крошечную группку хижин без печей на унылом безлесном клочке земли между болотом и морем, не имеющую, казалось бы, ни малейшего значения ни для кого, кроме ее обитателей. Куда больший географический интерес для публики представляет река Гавон, на правом берегу которой ютится эта горстка сирых домов, поскольку там в изобилии водится лосось, в устье реки не ставят сетей, и вплоть до Гавон-Лох, в шести милях [6]от моря, коричневая вода стоит в глубоких заводях, благодаря чему, при спокойном течении и определенной сноровке, рыбака ждет верный успех. Во всяком случае в первые две недели прошлого сентября я ни разу не оставался без улова на этих восхитительных водах, и вплоть до пятнадцатого числа того месяца не было дня, чтобы кто‐нибудь из обитателей Гавон-Лоджа, где я остановился, не выловил ни рыбешки из знаменитой Пиктской заводи. Однако после пятнадцатого числа в этой заводи больше никогда не удили. Почему – описано дальше.
В этом месте стремнина протяженностью около сотни ярдов[7] сменяется резким поворотом вокруг каменистого берега, и вода с безумной силой обрушивается в заводь. И без того чрезвычайно глубокая в самом начале, заводь становится еще глубже к востоку, где быстрое течение несет темную воду обратно к выходу из заводи. Рыбачить можно лишь на западном берегу, так как на восточном над этим местом вырастает прямо из реки на высоту порядка шестидесяти футов черная базальтовая скала, порожденная, несомненно, неким геологическим изъяном. Почти отвесные склоны ведут к иззубренной вершине, столь удивительно тонкой, что примерно посередине она расколота трещиной, и футах в двадцати от острия скалу пронизывает своего рода бойница, сквозь которую льется дневной свет. Расположиться с удочкой на этой бритвенно-острой возвышенности никто не рискует, поэтому ловля ведется только с западного берега. Впрочем, при хорошем замахе можно забросить крючок почти до другого края заводи.
Именно на западном берегу лежат руины пиктского[8] замка, давшего название заводи, – из грубых, едва отесанных и ничем не скрепленных камней впечатляющего размера. Учитывая чрезвычайную древность, руины сохранились весьма хорошо. Камни уложены по кругу, внутренний диаметр которого составляет около двух десятков шагов. К главным воротам ведет лестница из крупных блоков высотой не менее фута, а напротив расположен более скромный задний выход, откуда крутой и довольно опасный спуск, требующий осторожности и энергичности, ведет на берег к устью заводи. В сплошной стене находится привратницкая, над которой еще сохранилась крыша. Внутри видны фундаменты трех комнат, а в центре имеется чрезвычайно глубокая дыра – вероятно, колодец. Наконец сразу за задним выходом, ведущим к реке, располагается небольшая, искусственно выровненная платформа порядка двадцати футов в длину, на которой, вероятно, когда‐то возвышалось некое строение, оставившее по себе лишь разбросанные каменные плиты и блоки.
Примерно в шести милях к юго-западу от Гавона находится город Брора, откуда в деревушку доставляют почту, а от него тропа ведет через болота к стремнине прямо над Пиктской заводью. Когда река мелеет, через нее можно перебраться посуху, прыгая с валуна на валун, выйти на крутую тропу к северу от базальтовой скалы и добраться до деревни. Однако для того, чтобы пройти этим путем, нужна ясная голова и стойкость к головокружениям. Другая, долгая дорога из Броры ведет кружным путем по болотам и проходит мимо ворот Гавон-Лоджа, где я остановился. По непонятной причине и заводь, и замок пиктов пользуются в округе дурной славой, и не раз после рыбалки мой помощник, хотя и отягощенный дневным уловом, вел меня длинной дорогой в обход замка, лишь бы не проходить там в сумерках. Когда Сэнди, крепкий желтобородый викинг двадцати пяти лет, впервые повел меня в обход, он объяснил свое решение тем, что земля вокруг замка «топкая», хотя наверняка сознавал в своей богобоязненности, что лжет. В другой раз он был более откровенен и сказал, что в Пиктской заводи после заката «неладно». Теперь я склонен с ним согласиться и думаю, что солгал он, потому что страх перед дьяволом пересилил богобоязненность.
Четырнадцатого сентября вечером я возвращался в компании своего хозяина Хью Грэма с прогулки в лесу. День выдался необыкновенно жаркий для этого времени года, и на холмах лежали мягкие пушистые облака. Сэнди, помощник, о котором я упоминал, шел позади с нашими пони, и я между делом рассказал о его странной нелюбви к Пиктской заводи по вечерам. Хью выслушал меня, слегка нахмурясь.
– Любопытно, – заметил он. – Я знаю, что по поводу этой заводи в народе ходят смутные суеверия, но еще в прошлом году Сэнди над ними смеялся. Помню, как спросил его, чем плохо это место, а он заявил, что не верит в глупые россказни. И однако же теперь, как вы говорите, сам избегает там бывать.
– Он несколько раз водил меня в обход, – подтвердил я.
Некоторое время Хью молча курил, бесшумно шагая по темному душистому вереску.
– Бедняга, – наконец проговорил он. – Не представляю, что с ним делать. В последнее время от него мало проку.
– Пьет?
– Да, но это лишь следствие. Беда привела его к бутылке и, боюсь, заведет еще дальше.
– Хуже бутылки может быть разве только дьявол, – заметил я.
– Именно к этому все и идет. Он часто туда ходит.
– Что, собственно, вы имеете в виду? – озадаченно спросил я.
– О, это любопытная история. Я, как вы знаете, немного интересуюсь фольклором и местными суевериями и, полагаю, наткнулся на чрезвычайно странную историю. Погодите немного.
Мы стояли в сгущающихся сумерках, дожидаясь, пока пони поднимутся вслед за нами на холм. Сэнди, рослый, сильный и гибкий, легко шагал рядом с ними по крутому берегу, словно за целый день ходьбы не только не устал, но и, напротив, лишь наполовину разбудил мощь, дремлющую в его конечностях.
– Вечером снова пойдешь к госпоже Макферсон? – спросил Хью.
– К ней, бедняжке, – откликнулся Сэнди. – Старая она и одинокая.
– Очень любезно с твоей стороны, Сэнди, – заметил Хью, и мы двинулись дальше.
– Так что же? – спросил я, когда пони вновь отстали.
– А то, что о ней поговаривают, будто она ведьма, – объяснил Хью. – Признаюсь, меня весьма интересует эта история. Спросите меня под присягой, верю ли я в ведьм, и я отвечу «нет». Но спросите меня, вновь под присягой, допускаю ли я веру в них, и я, вероятно, отвечу «да». А пятнадцатого числа этого месяца, то есть завтра, – канун Гавонова дня.
– И что, скажите на милость, это значит? Кто такой Гавон и что с ним неладно? – спросил я.
– Гавон – некое лицо, можно сказать, герой этой местности, насколько мне известно – не святой. А неладно с Сэнди. Рассказ долгий, но, если вам интересно, дорога впереди длинная.
Вот что я услышал этой длинной дорогой. Год назад Сэнди обручился с девушкой из Гавона, работавшей служанкой в Инвернессе. В минувшем марте он без предупреждения отправился с ней повидаться и по дороге к дому ее хозяйки неожиданно столкнулся лицом к лицу со своей нареченной, гулявшей в компании мужчины с чисто английским выговором и манерами джентльмена. Тот снял перед Сэнди шляпу и заявил, что рад знакомству, а его прогулка с Кэтрин не нуждается в объяснениях, так как Инвернесс славится городскими, хотя и довольно невинными, нравами, и потому прогулка девушки в сопровождении мужчины является здесь делом совершенно обычным. А поскольку Кэтрин была искренне рада встрече, Сэнди на время удовлетворился этим объяснением. Однако после возвращения в Гавон подозрения, словно плесень, разрастались в его уме, и месяц назад он, с муками и помарками, написал Кэтрин письмо, призывая ее немедленно вернуться и выйти за него замуж. Известно, что после этого она покинула Инвернесс и приехала поездом в Брору, свой багаж оставила возчику, а сама (одетая, несмотря на жару, в длинный плащ) отправилась пешком через болота по тропе, которая проходит над замком пиктов и пересекает стремнину. В Гавоне Кэтрин так и не появилась.
Тут в виду показались огни дома, размытые густым туманом, угрюмо стекавшим с вершин холмов.
– А конец этой истории, столь же фантастический, сколь правдивы перечисленные факты, я расскажу вам позже, – заключил Хью.
Решительное намерение лечь в постель вызревает, по моим наблюдениям, с таким же трудом, с каким по утрам – решительное намерение встать, и, хотя позади был долгий день, я обрадовался, когда Хью, проводив зевающих гостей по спальням и раздав им свечи, вернулся в курительную комнату бодрым шагом, свидетельствовавшим о том, что в его случае досадное намерение улечься еще не вызрело.
– Так что же насчет Сэнди? – напомнил я.
– Ах да, я и сам хотел продолжить, – откликнулся Хью. – Итак, Кэтрин вышла из Броры, но досюда не добралась. Это факт. Теперь остальное. Случалось ли вам видеть женщину, в одиночестве бродящую по болоту у залива? Помнится, однажды я вам на нее указал.
– Да, помню. Но это, конечно же, не Кэтрин – страшная старуха, всклокоченная, с усами, и все время глядит в землю, бормоча себе под нос.
– Да, это она. Не Кэтрин, разумеется! Та была прекрасна, как майское утро. А это госпожа Макферсон, признанная ведьма. И Сэнди каждый вечер ходит за милю, а то и дальше, чтобы с ней повидаться. Вы его видели – настоящий северный Адонис! Какое же мыслимое объяснение может быть тому, что каждый вечер после многотрудного дня он ходит на холмы повидаться со старой каргой?
– Трудно вообразить, – признался я.
– Трудно! Не то слово. – Хью встал с кресла, подошел к книжному шкафу, набитому старинными томами, и достал с верхней полки книгу в сафьяновом переплете. – «Суеверия Сатерлендшира». Откройте страницу сто двадцать восьмую и прочтите.
– «Судя по всему, этот дьявольский праздник приходится на пятнадцатое сентября, – начал я. – В эту ночь довлеют силы тьмы, помогая всякому, кто прибегает к ним за содействием, преодолеть хранительную защиту Божественного провидения. Особенное могущество, как следствие, приобретают ведьмы. В эту ночь всякая ведьма может приворотить молодого человека, явившегося к ней за советом насчет приворотного зелья, и во все последующие годы, будь он даже по закону обручен и женат, на эту ночь мужчина принадлежит ей, если только по внезапной милости Святого Духа не воззовет в этот миг к Господу. А также в эту ночь все ведьмы имеют силу посредством неких ужасающих заклинаний и неописуемых богохульств воскрешать из мертвых тех, кто совершил самоубийство».
– Читайте дальше вверху следующей страницы, – велел Хью. – Следующий абзац пропустите, он не имеет отношения к делу.
– «Есть в этом краю деревушка под названием Гавон, в окрестностях которой стоит скала над рекой близ руин замка пиктов, и говорят, будто ночью луна светит сквозь разлом в скале таким образом, что лучи ее падают на большой плоский камень у ворот, каковой, по мнению некоторых, является древним языческим алтарем. По деревенскому суеверию, недобрые злокозненные духи, которые в канун Гавонова дня властвуют над округой и находятся в зените своего могущества, могут быть в этот миг и на этом месте призваны на помощь и исполнят любое приказание в обмен на бессмертную душу призвавшего их». – Дочитав абзац, я захлопнул книгу. – И что же?
– При благоприятных обстоятельствах нетрудно сложить два и два, – ответил Хью.
– И каков итог?
– А вот каков. Сэнди, несомненно, общается с женщиной, которую в округе считают ведьмой и с которой ни один местный обитатель не пожелает встретиться после наступления ночи. Сэнди, бедняга, любой ценой хочет узнать, что сталось с Кэтрин. А следовательно, я полагаю более чем вероятным, что завтра у Пиктской заводи будет людно. Есть и еще одно любопытное наблюдение. Вчера я удил рыбу и обнаружил, что перед воротами замка, выходящими к реке, кто‐то поместил огромный плоский камень, который явно волокли вверх по склону – трава была примята.
– Думаете, старая ведьма попытается воскресить Кэтрин из мертвых – если та действительно мертва?
– Да, и я намереваюсь наблюдать это лично. Присоединяйтесь.
На следующий день мы с Хью взяли на рыбалку не Сэнди, а другого помощника, и пообедали на берегу рядом с пиктским замком, выловив там несколько рыбин. Как и сказал Хью, на платформу перед воротами замка, выходящими к реке, кто‐то поместил большую каменную плиту, положив ее на грубые опоры, которые теперь смотрелись естественной частью образовавшейся конструкции. Плита располагалась точно напротив узкого оконца в базальтовой скале на другой стороне заводи, так что луна, выйди она ночью, действительно светила бы прямо на камень. Словом, перед нами почти наверняка был алтарь для заклинаний.