Ужас в ночи

На могиле Абдул-Али

Луксор[11], как согласится большинство из тех, кому довелось там побывать, обладает особым обаянием и предлагает путешественнику множество развлечений, среди которых тот в первую очередь отметит превосходный отель с бильярдной, божественным садом и возможностью принимать неограниченное количество гостей; танцы на борту туристического парохода по меньшей мере раз в неделю; перепелиную охоту; райский климат; а также множество невообразимо древних монументов для тех, кто питает склонность к археологии.

Однако немногочисленные фанатики, отстаивающие свою точку зрения с упорством ортодоксов, убеждены, что Луксор, словно Спящая красавица, приобретает свое истинное очарование лишь тогда, когда вся эта суматоха подходит к концу, отель пустеет, маркер[12] уезжает на длительный отдых в Каир, истребляемые перепела и истребляющие их туристы устремляются на север, и фиванская равнина, раскинувшаяся, словно Даная[13], под лучами тропического солнца, превращается в раскаленный рашпер[14], на который никто по доброй воле не ступит днем, хотя бы даже сама царица Хатшепсут[15] посулила смельчаку аудиенцию на террасе Дейр-эль-Бахри[16].

Подозревая, что фанатики могут оказаться правы, ибо во всех остальных отношениях являются заслуживающими уважения людьми, я поддался соблазну проверить их точку зрения лично. Так и вышло, что два года назад я, новообращенный, в начале июня оставался в Луксоре.

Большой запас табака и долгие летние дни побуждали к анализу очарования южного лета, и мы с Уэстоном – одним из первых избранных – долго дискутировали на эту тему. Хотя главным ингредиентом мы признали безымянное нечто, неизвестное химикам и доступное пониманию лишь через ощущение, нам без труда удалось назвать некоторые другие составляющие целого, дурманящие взор и слух. Кое‐какие из них приводятся ниже.

Пробуждение в теплой темноте перед рассветом и осознание того, что лежать в постели больше не хочется.

Молчаливый переход через Нил на лошадях, которые, как и мы, замирают, вдыхая разлитый в неподвижном воздухе неописуемо сладкий аромат близящегося утра, не теряющий своей чудесной привлекательности, несмотря на ежедневное повторение.

Исчезающе короткий и бесконечный в ощущениях миг перед самым восходом солнца, когда серая река внезапно сбрасывает покров темноты и оборачивается зелено-бронзовой лентой.

Розовый румянец, стремительно меняющий цвет, словно при химической реакции, растекаясь по небу с востока до запада, и сразу же следом – солнечный свет, озаряющий вершины западных холмов и стекающий с них, подобно светящейся жидкости.

Трепет и шелест, проносящиеся по миру: оживает ветерок, взвивается с песней в небеса жаворонок, лодочник кричит «Ялла[17]! Ялла!», трясут гривой лошади.

Последующая конная прогулка.

Завтрак по возвращении. Последующее безделье.

На закате – прогулка верхом по пустыне, где в воздухе разлит запах теплого песка, не похожий ни на что на свете, ибо не пахнет ничем.

Сияние тропической ночи. Верблюжье молоко.

Беседа с феллахами[18], которые есть самые милые и безответственные люди на свете до тех пор, пока на горизонте не появится турист, при виде которого все их мысли сразу занимает бакшиш[19].

И наконец, что больше всего нас интересует, возможность столкнуться с весьма странными явлениями.

События, о которых пойдет рассказ, начались четыре дня назад, когда внезапно скончался Абдул-Али, старейший обитатель деревни, богатый летами и деньгами. Количество и того и другого наверняка было несколько преувеличено, и тем не менее его родственники неизменно утверждали, что лет Абдул-Али столько же, сколько у него английских фунтов, а именно сто. Удачная законченность этой цифры не оставляла пространства для сомнений и стала неоспоримой истиной, когда не прошло еще и суток с кончины старца. Однако тяжелая утрата вскоре повергла его родню из благочестивого смирения в полное отчаяние, поскольку ни одного из этих английских фунтов, ни даже их менее удовлетворительного эквивалента в банкнотах – которые по истечении туристического сезона считаются в Луксоре не слишком надежной разновидностью философского камня, способной, впрочем, при благоприятных обстоятельствах превращаться в золото, – не обнаружилось. Абдул-Али, проживший сотню лет, умер, сотня соверенов – не исключено, что в виде ежегодной ренты, – умерла вместе с ним, и его сын Мухаммед (который в преддверии знакового события авансом пользовался определенным уважением соплеменников), по общему мнению, посыпал голову куда большим количеством пепла, чем приличествует горю даже самого искренне любящего сына.

Абдул, боюсь, не мог претендовать на стереотипное звание уважаемого человека, и, хотя был богат летами и деньгами, его благочестие оставляло желать лучшего. Он пил вино при любой возможности, ел когда душа пожелает в дни Рамадана, имел, по слухам, дурной глаз, а в последние часы жизни его навестил пользующийся дурной славой Ахмет, который, как всем здесь известно, практикует черную магию и, не исключено, промышляет куда более мерзким делом, а именно ограблением мертвецов. Ведь, хотя передовые ученые общества борются за привилегию разграблять захоронения древних египетских царей и жрецов, грабить трупы современников считается в Египте гнусностью. Мухаммед, вскоре перешедший с посыпания головы пеплом к более естественной форме выражения горя, а именно к грызению ногтей, по секрету признался нам, что подозревает, уж не выведал ли Ахмет, где хранятся отцовские деньги. Тем не менее тот выглядел ничуть не лучше других, когда его пациент, пытавшийся что‐то ему поведать, умолк навсегда, и подозрение в том, что Ахмету известно, где хранятся деньги, вскоре сменилось в умах тех, кто обладал достаточной компетенцией для оценки его характера, смутным сожалением о том, что ему не удалось выведать этот чрезвычайно важный факт.

Итак, Абдул скончался и был предан земле. Все мы присутствовали на его поминках и съели куда больше жареного мяса, чем полагается человеку в пять часов пополудни жарким июньским днем, а потому мы с Уэстоном, не нуждаясь в ужине, после верховой прогулки в пустыне остались дома, где беседовали с Мухаммедом, сыном Абдула, и Хуссейном, младшим внуком Абдула, юношей лет двадцати, который служил нам лакеем, поваром и горничной в одном лице. Мы угощали их кофе и сигаретами, поскольку Хуссейн, хотя и был нашим слугой, являлся также сыном человека, чьим гостеприимством мы пользовались на поминках. С горестью родственники Абдула поведали нам о судьбе пропавших денег и пересказали скандальные слухи о слабости Ахмета к кладбищам. Когда Мухаммед с Хуссейном ушли, явился Махмут – наш конюх, садовник и помощник на кухне.

Махмут точно не знает, сколько ему лет, но предполагает, что двенадцать, и у него до крайности развита некая оккультная способность сродни ясновидению. Уэстон (который состоит в Обществе исследователей сверхъестественного и трагедией всей жизни которого является разоблачение миссис Блант, ложного медиума) считает, что способность Махмута – чтение мыслей, и записывает ее проявления в надежде, что эти записи могут в дальнейшем представлять исследовательский интерес. Однако, на мой взгляд, чтение мыслей не вполне объясняет то, что произошло после похорон Абдула, поэтому я вынужден полагать одно из двух: либо Махмут владеет белой магией, что есть термин весьма широкий, либо все это чистое совпадение, что есть еще более широкий термин, охватывающий в одиночку все необъяснимые феномены на свете. Для совершения белой магии Махмут прибегает к простому методу – гаданию на чернилах, о котором многие наверняка слышали. Происходит это так.

На ладонь Махмуту наливают каплю черных чернил или – в связи с тем, что чернила нынче дороги, так как последний почтовый транспорт из Каира с нашими канцелярскими принадлежностями сел на мель, – кладут кусочек черной клеенки диаметром около дюйма, прекрасно выполняющий ту же задачу. Махмут созерцает черное пятно. Минут пять-десять спустя его обезьянье личико утрачивает привычное выражение живой сообразительности. Совершенно окаменев и не отводя широко раскрытых глаз от клеенки, Махмут рассказывает нам о своих необыкновенных видениях. Все это время его поза остается неизменной, и он не сдвинется ни на волосок, покуда с ладони не смоют чернила или не уберут клеенку. Тогда Махмут поднимает голову и говорит «халас», что означает «кончено».

Мы наняли Махмута вторым повелителем домашнего хозяйства всего две недели назад, и в первый же вечер, закончив работу, он поднялся к нам, заявив: «Я покажу вам белую магию. Дайте чернил», – и принялся описывать прихожую нашего лондонского дома, утверждая, что у крыльца стоят два коня, мужчина и женщина выходят наружу, кормят их хлебом и садятся верхом. Ситуация была настолько вероятна, что следующей же почтой я написал матери с просьбой описать, что именно она делала и где находилась в половине шестого вечера двенадцатого июня. В это время в Египте Махмут рассказывал нам, как «ситт» (дама) пьет чай в комнате, которую он описал в мельчайших подробностях, и я с нетерпением жду ответа. Уэстон объясняет этот феномен тем, что в моих мыслях или, точнее, в моем подсознании присутствуют определенные образы известных мне людей, и я тем самым делаю загипнотизированному Махмуту невербальное внушение. Я считаю, что это не объяснение: никакое подсознательное внушение с моей стороны не побудит моего брата отправиться на прогулку верхом ровно в тот момент, когда об этом рассказывает Махмут (если подтвердится, что его видения хронологически верны). Поэтому я предпочитаю смотреть на вещи непредвзято и готов поверить чему угодно. Впрочем, о последнем видении Махмута Уэстон рассуждает не так спокойно и научно; более того, с тех пор как это произошло, он почти перестал убеждать меня вступить в Общество исследователей сверхъестественного, чтобы избавиться от дремучих суеверий.

Махмут не практикует в присутствии своих соплеменников, объясняя это тем, что если рядом окажется человек, владеющий черной магией, и догадается, что Махмут владеет белой магией, то может заставить духа, повелевающего черной магией, убить духа белой магии, так как они заклятые враги и черная магия сильнее. Дух белой магии (подружившийся с Махмутом при обстоятельствах, которые я нахожу невероятными) порой оказывается могущественным союзником, и потому Махмут весьма заинтересован в том, чтобы он оставался рядом как можно дольше. Англичане, судя по всему, черной магией не владеют, так что с нами он в безопасности.

Махмут однажды видел дух черной магии, заговаривать с которым – верная смерть, «между небом и землей, между ночью и днем» (как он выражается) на дороге в Карнак[20]. Дух этот, как нам объяснили, можно узнать по более светлой, чем у его соплеменников, коже, двум длинным зубкам в уголках рта и совершенно белым глазам, большим, как у лошади.

Итак, тем вечером Махмут удобно устроился на корточках в уголке, и я дал ему кусочек черной клеенки, а поскольку в гипнотический транс с видениями он впадает лишь через несколько минут, я вышел на балкон в поисках прохлады. Выдалась самая жаркая за последнее время ночь, и, хотя солнце село три часа назад, столбик термометра еще не опускался ниже тридцати семи градусов. Темно-синий бархат неба был затянут серой вуалью, и порывы ветра с юга грозили тремя сутками невыносимого песчаного хамсина[21]. Влево по улице стояло небольшое кафе, перед которым в темноте мерцали, словно светлячки, огоньки арабских кальянов. Из двери доносилось щелканье кастаньет в руках танцовщицы, четкое и размеренное на фоне завываний струнных и духовых, которое так любят арабы и находят столь неблагозвучным европейцы. На востоке бледное небо занималось светом восходящей луны. Прямо на моих глазах красный край огромного диска разрезал линию пустынного горизонта, и уже через мгновение один из арабов на крылечке кафе завел красивую песню:

Тут я услышал монотонный голос Махмута и поспешил внутрь.

В ходе наших экспериментов мы обнаружили, что результат быстрее всего достигается в контакте – факт, укрепивший Уэстона в теории о некоем замысловатом механизме передачи мыслей, которого я, признаться, не понимаю. Когда я вошел, Уэстон поднял голову от письменного стола и сказал:

– Возьми его за руку. Пока он говорит довольно бессвязно.

– И какое объяснение этому ты предлагаешь? – поинтересовался я.

– Как считает Маерс, это сродни говорению во сне. Махмут твердит о какой‐то гробнице. Попробуй сделать внушение – посмотрим, правильно ли он воспримет. Ведь он крайне чувствителен и быстрее откликается на тебя, чем на меня. Гробница, вероятно, всплыла из-за похорон Абдула.

Меня внезапно поразила одна мысль, и я воскликнул:

– Тише! Я хочу послушать.

Махмут сидел, немного откинув голову и держа руку с кусочком клеенки выше лица. Как всегда, он говорил очень медленно, высоким отрывистым голосом, совершенно непохожим на его обычный.

– С одной стороны от могилы растет тамариск[22], вокруг которого танцуют зеленые жуки. С другой – глинобитная стена. Вокруг много других могил, но все они спят. Эта могила особенная – она не спит и сырая, а не песчаная.

– Так я и думал, – сказал Уэстон. – Это он о могиле Абдула.

– Красная луна сейчас сидит над пустыней, – продолжал Махмут. – Дыхание хамсина несет много пыли. Луна красная от пыли и от того, что сидит низко.

– Сохраняется чувствительность к окружающей среде, – заметил Уэстон. – Весьма любопытно. Ущипни-ка его.

Я повиновался, однако Махмут не обратил на мой щипок ни малейшего внимания.

– В последнем доме по улице в дверях стоит человек. Ах, ах!.. – внезапно вскричал мальчик. – Он знает черную магию! Не пускайте его! Он выходит из дома! – вскрикнул Махмут. – Он приближается!.. Нет, он идет в другую сторону, к луне и могиле. При нем черная магия, способная поднимать мертвых, и нож убийцы, и лопата. Я не вижу его лица, потому что оно скрыто черной магией.

Уэстон встал, заинтересованный, как и я, словами Махмута.

– Отправимся туда – это шанс проверить его видения. Послушай-ка.

– Он идет, идет, идет, – высоким голосом твердил Махмут, – все еще идет к луне и могиле. Луна уже не сидит над пустыней, она немного поднялась.

Я указал в окно.

– Это, во всяком случае, верно.

Уэстон забрал у Махмута клеенку, и тот умолк, а вскоре потянулся, потер глаза и объявил:

– Халас!

– Да, халас.

– Я рассказывал вам о ситт в Англии?

– О да, – ответил я. – Спасибо, малыш Махмут. Сегодня белая магия была особенно хороша. Ступай спать.

Махмут послушно вышел из комнаты, и Уэстон, закрыв за ним дверь, сказал:

– Поспешим! Стоит воспользоваться случаем и проверить его слова, хотя лучше бы он увидел нечто менее отвратительное. Странно, что он не был на похоронах и тем не менее точно описывает могилу. Что ты по этому поводу думаешь?

– Что белая магия показала Махмуту, как некто, владеющий черной магией, идет на могилу Абдула, возможно, чтобы ее разграбить, – уверенно ответил я.

– Что будем делать, когда окажемся на месте? – спросил Уэстон.

– Посмотрим на черную магию в деле. Я лично боюсь до ужаса, да и ты тоже.

– Черной магии не существует, – заявил Уэстон. – Хотя постой! Дай-ка мне апельсин.

Уэстон быстро очистил его и вырезал из корки два кружка размером с пять шиллингов и два длинных белых клыка. Кружки он вставил себе в глаза, клыки – в уголки рта.

– Дух черной магии? – уточнил я.

– Он самый, – ответил Уэстон и замотался в длинный черный бурнус[23]. Даже при ярком свете лампы дух черной магии выглядел достаточно устрашающим.

– Я в черную магию не верю, зато остальные верят, – объяснил Уэстон. – Если понадобится положить конец происходящему, каким бы оно ни было, мы подорвем подлеца его же петардой. Идем. Кого ты подозреваешь? Вернее, о ком ты думал, когда делал подсознательное внушение Махмуту?

– То, что сказал Махмут, внушило мне мысли об Ахмете, – ответил я. Уэстон хохотнул, выразив тем самым скептицизм ученого, и мы отправились в путь.

Луна, как и говорил мальчик, оторвалась от горизонта и поднималась все выше, меняя цвет с тревожного красного, напоминающего зарево отдаленного пожара, на бледный рыжевато-желтый. Горячий ветер, дувший с юга уже не порывами, а непрерывно и со все нарастающей яростью, нес тучи песка и обжигающий жар. Верхушки пальмовых деревьев в саду покинутого отеля справа от нашего дома мотались из стороны в сторону, громко шурша сухими листьями. Кладбище располагалось на окраине деревни. Мы шли узкой улочкой меж глинобитных стен, и ветер долетал до нас лишь отголоском жара из-за закрытой печной дверцы. Время от времени по дороге проносился со свистом, перерастающим в громкое хлопанье, пылевой смерч, разбивался, словно волна о берег, о глинобитные стены или глыбину дома и рассыпался песчаным дождем. Когда мы вышли из деревни, жар и ветер, от которого песок скрипел на зубах, набросились на нас в полную силу. Это был первый летний хамсин года, и на мгновение я пожалел, что не отправился на север с туристами, перепелами и маркером, ибо хамсин продувает до мозга костей, превращая тело в трепещущую на ветру промокашку. По дороге нам никто не встретился, и единственное, что мы слышали, помимо свиста ветра, – вой собак, встревоженных луной.