Ужас в ночи
- -
- 100%
- +
Кладбище окружала высокая глинобитная стена. Укрывшись за ней, мы обсудили дальнейшие действия. Аллея тамарисков, рядом с которой располагалась могила, шла по центру кладбища. Если вскарабкаться на стену там, где к ней приближаются деревья, вой ветра поможет нам пробраться к могиле незамеченными – при условии, что там и впрямь кто‐то есть. Мы утвердили этот план и собрались уже приступать к его осуществлению, как вдруг вой ветра ненадолго стих, и в тишине мы услышали звук вгрызающейся в землю лопаты и повергший меня в дрожь крик ястреба-падальщика в пыльном небе над головой.
Две минуты спустя мы уже крались под сенью тамарисков туда, где был похоронен Абдул. Большие зеленые жуки, обитающие на деревьях, слепо носились вокруг и несколько раз врезались мне в лицо, стрекоча чешуйчатыми крыльями. Шагах в тридцати от могилы мы остановились и, осторожно выглянув из своего убежища под тамарисками, увидели силуэт человека, уже до пояса погрузившегося в свежую могилу, которую он откапывал. Уэстон, стоявший позади меня, надел атрибуты духа черной магии, чтобы быть готовым к любой чрезвычайной ситуации, и я, обернувшись, не удержался бы от крика, не будь у меня стальные нервы. А этот бессердечный лишь затрясся от беззвучного хохота и, придерживая глаза из корки апельсина рукой, знаком приказал мне двигаться вперед в гущу деревьев. И вот мы очутились в дюжине шагов от могилы.
Минут десять мы наблюдали за тем, как человек, вблизи оказавшийся Ахметом, делает свое нечестивое дело. Он был полностью обнажен, и его коричневая кожа, покрытая испариной от усилий, блестела в лунном свете. Время от времени Ахмет разговаривал сам с собой холодным неестественным голосом и несколько раз прерывался, чтобы перевести дыхание. Потом он принялся выгребать землю руками, а немного погодя разыскал в куче своей одежды веревку, спустился с ней в могилу и вскоре вновь выбрался наружу, держа в руках оба конца. Расставив ноги по обе стороны могилы, он с усилием потянул, и над землей появился край гроба. Ахмет подковырнул крышку, чтобы убедиться, что это нужная сторона, поставил гроб вертикально, вскрыл его, и мы увидели усохший труп Абдула, спеленатый, как младенец, белым саваном.
Я уже хотел вытолкнуть на сцену дух черной магии, как вдруг в моей памяти всплыли слова Махмута: «При нем черная магия, способная поднимать мертвых», – и меня охватило сильное любопытство, полностью подавившее отвращение и страх.
– Стой, – прошептал я Уэстону, – он будет использовать черную магию.
Ветер вновь на мгновение стих, и я опять услышал над головой крик ястреба, на этот раз ближе и, возможно, не одного.
Тем временем Ахмет размотал лицо Абдула и снял повязку, которой сразу после смерти подвязывают нижнюю челюсть и которую, по арабской традиции, не снимают при похоронах. Со своего места я увидел, как челюсть покойника отвисла, словно еще не скованная трупным окоченением, хотя он был мертв уже шестьдесят часов и ветер, дувший в нашу сторону, нес жуткий запах смерти. Несмотря на это, жгучее любопытство к тому, что мерзкий кладбищенский вор будет делать дальше, по-прежнему заглушало во мне все остальные чувства Тот, не обращая внимания на разверстый рот покойника, занимался своим делом.
Из лежавшей неподалеку груды одежды он выудил два маленьких черных кубика, которые теперь надежно сокрыты на илистом дне Нила, и энергично потер их друг о друга. Постепенно они загорелись слабым бледно-желтым светом, и руки Ахмета окутало дрожащее фосфоресцирующее сияние. Один из кубиков он положил в открытый рот трупа, а другой – себе в рот. Обняв покойника, словно в танце, он прижался губами к его губам и стал вдувать воздух в его легкие. Внезапно Ахмет отшатнулся, резко вздохнув не то от изумления, не то от страха, и замер в нерешительности. Кубик, который он положил покойнику в рот, оказался крепко зажат у того между зубами. После минутного колебания Ахмет выудил из кучи своей одежды нож, которым вскрывал крышку гроба. Держа его за спиной, другой рукой он не без усилий вынул изо рта покойника кубик и проговорил:
– Абдул, я твой друг и клянусь передать твои деньги Мухаммеду, если ты скажешь мне, где они.
Готов поспорить, что губы покойника дрогнули и веки затрепетали, словно крылья раненой птицы, но меня охватил такой ужас, что я не удержался от крика, и Ахмет резко обернулся. В следующий миг дух черной магии в полном облачении выступил из тени деревьев и предстал перед Ахметом. Несчастный на мгновение окаменел, а потом на дрожащих ногах ринулся бежать и упал в раскопанную могилу.
Сбросив глаза и зубы африта[24], Уэстон в гневе повернулся ко мне.
– Ты все испортил! Дальше могло начаться самое интересное… – Резко оборвав себя, он уставился на покойного Абдула, который выглянул из гроба, покачнулся и, дрогнув, рухнул на землю лицом вниз. Мгновение труп лежал неподвижно, а затем безо всякой видимой причины перевернулся на спину, уставившись открытыми глазами в небеса. Лицо его было покрыто пылью и свежей кровью. При падении он зацепился за гвоздь, порвав саван и скрытую под ним одежду, в которой умер, ибо арабы не обмывают мертвых. Сквозь дыру виднелось обнаженное правое плечо.
Не с первого раза Уэстону удалось выговорить:
– Я отправлюсь в полицию, если ты останешься здесь присмотреть за Ахметом, чтобы тот не сбежал.
Я наотрез отказался, и мы, накрыв труп гробом, чтобы защитить от ястребов, связали Ахмета его же веревкой и повезли в Луксор.
На следующее утро к нам заглянул Мухаммед.
– Я так и знал, что Ахмету было известно, где деньги! – торжествуя, заявил он.
– И где же они были?
– В маленьком кошельке, привязанном к плечу. Подлец уже запустил туда лапу. Глядите, – и он вынул из кармана кошелек. – Все здесь: двадцать английских банкнот по пять фунтов.
Мы пришли к несколько иному выводу. Даже Уэстон готов был признать, что Ахмет надеялся выведать у покойника секрет сокровищ, чтобы потом снова убить его и закопать. Однако это лишь предположение.
Другой факт, представляющий интерес в этой истории, – два подобранных нами на могиле черных кубика, исчерченные загадочными письменами. Как‐то вечером я положил их на ладонь Махмуту, когда он развлекал нас своим занятным «чтением мыслей». Мальчик в ужасе закричал, что явился дух черной магии, и я, хотя не был в том полностью уверен, все же счел безопасным выбросить их в Нил. Уэстон немного поворчал, утверждая, что хотел сдать их в Британский музей, однако не сомневаюсь, что он придумал это задним числом.
Кондуктор автобуса
Мы с Хью Грейнджером, моим другом, недавно вернулись после двухдневной поездки за город, где останавливались в доме со зловещей репутацией: предполагается, что там обитают особенно страшные и агрессивные привидения. Обстановка в нем соответствующая: якобинская архитектура, дубовые панели, длинные коридоры и высокие сводчатые потолки. Дом стоит в очень уединенном месте и окружен мрачным сосновым лесом, бормочущим в темноте. Все время, пока мы там гостили, за окнами бушевала буря с сильными юго-западными ветрами и ливнями, трубы днем и ночью стонали на разные голоса, неупокоенные души вели долгие беседы среди деревьев, а в окна беспрестанно кто‐то стучал.
Однако, несмотря на столь впечатляющие декорации, в которых, казалось бы, неизбежны сверхъестественные явления, ничего подобного не произошло. При этом надо прибавить, что мое состояние тоже прекрасно подходило для лицезрения или даже выдумывания видений и шумов, в поисках которых мы приехали в этот дом. Все время, что мы там провели, я находился в тревожном ожидании и обе ночи в ужасе пролежал без сна, боясь темноты, но еще больше – того, что могло обнаружиться при свете свечи.
После возвращения в город Хью Грейнджер заглянул ко мне на ужин, и беседа, естественно, вскоре коснулась этой увлекательной темы.
– Ума не приложу, зачем ты охотишься на призраков, – заметил Хью. – Все время, пока мы там были, ты стучал зубами и трясся от страха. Или тебе нравится бояться?
Хью, хотя и умен, в некоторых вопросах на удивление несообразителен.
– Ну конечно, я люблю бояться! – воскликнул я. – Чем страшнее, тем лучше. Страх – одно из самых захватывающих и насыщенных чувств. Когда боишься, забываешь обо всем.
– Так или иначе, то, что ни один из нас ничего не увидел, подтверждает мое давнее убеждение, – заявил Хью.
– И что же это за убеждение?
– Что эти явления исключительно объективны, а не субъективны, и состояние ума никак не влияет на восприятие, равно как окружение или обстоятельства. Взять Осбертон – он годами слывет домом с привидениями и, несомненно, имеет все необходимые атрибуты. Взять также тебя – нервы на пределе, боишься оглянуться или зажечь свечу, лишь бы не увидеть чего‐нибудь. Вот, кажется, нужный человек в нужном месте, если призраки субъективны.
Хью встал и зажег сигарету. Глядя на него, я уже готовился возразить, поскольку прекрасно помнил, как однажды по никому не известной причине этот высокий и широкий человек сделался дрожащим клубком расстроенных нервов. Как ни странно, именно в этот момент Хью впервые заговорил о том случае сам.
– Ты можешь возразить, что мне тоже не стоило ехать, потому что я уж точно неподходящий человек в неподходящем месте. Однако это не так. Ты, несмотря на все свои страхи и ожидания, ни разу не видел привидений. А я видел, хотя трудно придумать более невероятного кандидата. И пусть теперь мои нервы уже в порядке, тогда я едва не сошел с ума. – Он уселся в кресло. – Ты, конечно, помнишь то время, когда я очутился на грани сумасшествия. Теперь я, думается, полностью оправился и хочу объяснить тебе причину. Раньше я никому об этом не рассказывал – не мог. Притом ничего страшного как будто не произошло – напротив, мне явился весьма дружелюбный и полезный призрак. Однако явился он с другой стороны, из той таинственной тьмы, которой окутана жизнь.
Сначала вкратце хочу изложить тебе свою теорию насчет встреч с призраками, – продолжал Хью, – и лучше всего сделать это на примере. Представь, что ты, я и вообще все на свете смотрим в маленькое отверстие, проделанное в листе картона, который все время движется и вращается. Прямо вплотную к этому листу картона находится еще один, который тоже непрерывно движется, подчиняясь своим законам. В нем тоже есть отверстие, и, когда эти отверстия – то, через которое смотрим мы, и другое, ведущее в мир духов, – по счастливой случайности совпадают, мы смотрим насквозь и только тогда видим или слышим явления потустороннего мира. Для большинства людей эти отверстия не совпадают никогда, кроме как в час смерти, когда останавливают свое движение. Думаю, так мы и переходим в мир иной. Для некоторых эти отверстия относительно велики и постоянно оказываются друг напротив друга. Таковы, например, ясновидцы и медиумы. Но я, насколько мне известно, ни то ни другое и уже давно смирился с тем, что мне не суждено увидеть призраков. Вероятность того, что мое крошечное отверстие окажется напротив другого, не подлежала исчислению. Тем не менее это произошло и потрясло меня до глубины души.
Мне уже доводилось слышать подобную теорию, и, хотя Хью изложил ее весьма художественно, она ни в малейшей степени не убедительна и не имеет практического смысла. Может, все так, а может, и нет.
– Надеюсь, твой призрак оригинальнее твоей теории, – сказал я, возвращая его к теме.
– Думаю, да. Тебе судить.
Я подбросил в камин угля и поворошил его кочергой. По моему стойкому убеждению, у Хью большой талант рассказчика и склонность к драматизму, которая так необходима, чтобы рассказывать истории. Еще раньше я предлагал ему сделать это своей профессией: в трудные, как всегда, времена сидеть у фонтана на площади Пиккадилли и рассказывать прохожим сказки в арабском духе за вознаграждение. Я сознаю, что большинству людей не нравятся длинные истории; тем не менее для немногочисленных любителей обстоятельных повестей о пережитом, включая меня, Хью – идеальный рассказчик. Его теории и примеры мне безразличны, но вот рассказ о действительном происшествии я желаю услышать во всех подробностях.
– Будь добр, продолжай и не спеши, – велел я. – Краткость – сестра таланта, однако враг увлекательных историй. Я желаю знать, когда, где и как все произошло, чем ты обедал, где ужинал и так далее.
И Хью начал свой рассказ.
– Это было всего полтора года назад, двадцать четвертого июня. Если помнишь, я тогда сдавал квартиру и приехал из-за города погостить недельку у тебя. Мы поужинали вдвоем здесь…
– Неужели ты увидел призрака здесь? – перебил я. – В тесной кирпичной коробке на улице современного города?
– Я был здесь, когда его увидел, – ответил Хью, и я молча обхватил себя за плечи. – Мы поужинали вдвоем здесь, на Грэм-стрит, и я отправился на какой‐то прием, а ты остался дома. За ужином не появлялся твой слуга; когда я спросил, где он, ты ответил, что он болен, и довольно резко, как мне подумалось, сменил тему. Когда я уходил, ты дал мне ключ, и, вернувшись, я обнаружил, что ты уже лег спать. Мне пришло несколько неотложных писем, и я сразу взялся за ответы, а потом вышел, чтобы бросить их в почтовый ящик на другой стороне улицы. Следовательно, к себе я поднялся, думаю, довольно поздно.
Ты разместил меня на третьем этаже в передней комнате, выходящей окнами на улицу, которую, как мне представлялось, обычно занимал сам. Ночь была очень жаркой. Когда я шел на прием, светила луна, а на обратном пути небо затянули тучи, и в воздухе чувствовалась гроза. Мне очень хотелось спать. Улегшись, я заметил по теням на жалюзи, что открыто лишь одно окно, но, несмотря на духоту, поленился вставать, чтобы открыть второе, и тотчас уснул.
Не знаю, во сколько я проснулся, только рассвет еще не наступил, и никогда мне не приходилось слышать такой необыкновенной тишины. С улицы не доносился ни звук шагов, ни грохот колес – музыка повседневной жизни молчала. Проспать удалось едва ли больше двух часов, тем не менее я испытывал необыкновенную бодрость и ясность ума. Встать и открыть второе окно теперь не составляло труда. Я поднял жалюзи, распахнул створку и облокотился на подоконник, жадно дыша: мне почему‐то не хватало воздуха. Впрочем, даже за окном было довольно душно, и, хотя я, как ты знаешь, не особенно чувствителен к погоде, меня пронзил жуткий страх. Тщетно я пытался найти ему причину: вчерашний день прошел приятно, завтрашний обещал быть ничуть не хуже, и все же меня переполняла безотчетная тревога, а еще мне было жутко одиноко в этом предрассветном безмолвии.
Потом где‐то неподалеку раздался шум колес и цокот копыт: две лошади шли шагом и везли за собой некую повозку. Звук этот не рассеял чудовищного одиночества, которое я испытывал, – более того, каким‐то неясным образом приближающаяся повозка была связана с моей подавленностью.
Когда она наконец появилась в виду, я не сразу понял, что это такое. Постепенно стали различимы черные кони с длинными хвостами, влекущие стеклянный кузов с черной рамой. Это был катафалк. Пустой.
Он двигался по нашей стороне улицы и вскоре остановился у нашей двери. Тогда мне в голову пришло очевидное объяснение. За ужином ты сказал, что твой слуга болен, и не пожелал, как мне почудилось, вдаваться в подробности. Должно быть, он умер, и ты распорядился, чтобы за телом приехали ночью, – видимо, не желая, чтобы я об этом узнал. Эти мысли промелькнули у меня в уме в мгновение ока, и я не успел задуматься о том, насколько маловероятно такое объяснение, как произошло следующее.
Я все еще стоял, облокотившись на подоконник, и столь же мгновенно промелькнуло у меня в уме удивление тем, насколько хорошо я вижу все, а точнее, то одно, на что смотрю. Конечно, за облаками светила луна, и все же поразительно, как четко различимы были мельчайшие детали катафалка и убранства коней. Катафалком правил один человек. Кроме него, на улице никого не было. Его одежда тоже была различима во всех подробностях, а вот лица я не видел, так как смотрел сверху. Человек был одет в серые брюки, коричневые ботинки, черный жакет, застегнутый на все пуговицы, и соломенную шляпу. Через плечо у него был перекинут ремень – вероятно, от небольшой сумки. Он выглядел совершенно как… Ну скажи, на кого похоже мое описание?
– На кондуктора автобуса, – не задумываясь ответил я.
– Вот и я так подумал. Тут он поднял голову и посмотрел на меня. У него оказалось длинное узкое лицо, а на левой щеке – родинка, поросшая темными волосками, и все это было различимо так, будто он стоял при свете дня не больше чем в нескольких шагах от меня. Я долго рассказываю, но все произошло мгновенно, и я не успел задуматься, до чего не похоронно одет человек, правящий катафалком. А он приветственно коснулся шляпы и проговорил, указывая большим пальцем себе за спину: «Внутри одно местечко, сэр». Это было так дико, грубо и бестактно, что я отшатнулся, опустил жалюзи и почему‐то включил электрический свет, чтобы посмотреть, который час. Мои часы показывали полдвенадцатого.
Именно в тот момент я, пожалуй, впервые усомнился в природе увиденного. Погасив свет, я улегся в постель и задумался. Мы поужинали, я отправился на прием, вернулся, написал письма, поспал… Как же сейчас может быть полдвенадцатого? Или что это за полдвенадцатого?
Немедленно в голову пришло еще одно простое объяснение: у меня встали часы. Но нет – я слышал, как они тикают.
На улице вновь воцарилась тишина. С минуты на минуту я ожидал услышать приглушенные шаги на лестнице, медленные и осторожные под весом тяжелой ноши, однако в доме не раздавалось ни звука. Такая же гробовая тишина стояла и снаружи, где у двери ждал катафалк. Часы тикали и тикали, освещение в комнате изменилось, и я понял, что светает. Но почему же за ночь никто так и не вынес тело, а катафалк все еще стоит у двери?..
Я встал с постели и, содрогаясь, подошел к окну. Занимался рассвет, заливая улицу серебристым светом утра. Катафалк исчез. Я вновь взглянул на часы: четверть пятого. При этом я готов был поклясться, что с тех пор, как они показывали полдвенадцатого, прошло едва ли полчаса.
Тут я ощутил странное раздвоение, будто нахожусь в настоящем и одновременно в каком‐то другом времени. Наступило утро двадцать пятого июня, и улица была еще по-рассветному пуста. Однако совсем недавно, в полдвенадцатого, со мной говорил кучер катафалка. Что это за человек, откуда он явился? И что за время показывали тогда мои часы?..
Я убеждал себя, что все это мне приснилось. Но поверил ли я собственным словам? Признаюсь, нет.
За завтраком твой слуга не появился, не видел я его и днем. Наверное, появись он, я все тебе рассказал бы, а так оставалась вероятность, что это был настоящий катафалк с живым кучером, несмотря на его неестественную веселость и легкомысленный жест. Может быть, после встречи с ним я все‐таки заснул и проспал вынос тела. Поэтому я не стал тебе ничего говорить.
Рассказ Хью был на диво бесхитростен и прозаичен – ни тебе якобинского дома с дубовыми панелями, ни плачущих сосен за окном, – и именно отсутствие соответствующих атрибутов делало его особенно жутким. Тем не менее я почувствовал укол сомнения.
– Только не говори, что все это сон!
– Я не знаю, – ответил Хью. – Могу лишь сказать, что ощущалось это как совершенная явь. Так или иначе, конец у истории весьма странный.
Тем днем я вновь вышел из дома, и ни на минуту меня не покидало тревожное видение минувшей ночи. Всю дорогу мне сопутствовало ощущение незавершенности – словно часы пробили четыре четверти и я жду, когда же они пробьют час. Ровно месяц спустя я вновь приехал в Лондон на один день. Около одиннадцати часов я сошел с поезда на вокзале Виктория и на метро поехал на Слоун-сквер, чтобы узнать, дома ли ты и не пригласишь ли меня на обед. Утро было адски жаркое, и я собирался доехать до Грэм-стрит на автобусе от Кингс-роуд. Когда я вышел из метро, автобус как раз стоял на углу, однако второй этаж был полон, да и внутри первого все тоже, казалось, занято. Тут на ступеньке возник кондуктор, видимо собиравший плату в салоне. Он был одет в серые брюки, коричневые ботинки, черный жакет, застегнутый на все пуговицы, и соломенную шляпу, а через плечо был перекинут ремень, на котором висел компостер для билетов. Взглянув кондуктору в лицо, я узнал кучера катафалка с родинкой на левой щеке. Указывая большим пальцем себе за плечо, он произнес: «Внутри одно местечко, сэр».
При этих словах меня охватил отчаянный страх. Я вскричал: «Нет, нет!» – и замахал руками. В этот момент я находился не в настоящем, а в том прошлом, когда месяц назад выглянул из окна твоей комнаты перед рассветом. И теперь я знал, что мое крошечное отверстие в листе картона совпало с отверстием, ведущим в мир призраков. То, что я увидел тогда, теперь исполнялось и было несоизмеримо важнее тривиальных событий повседневности. Прямо на моих глазах свершалась работа высших сил, о которых мы так мало знаем. Дрожа крупной дрожью, я стоял на тротуаре и, когда автобус отъехал, увидел часы в окне почтового отделения напротив. Думаю, ты догадываешься, который час они показывали.
Остальное, пожалуй, не нуждается в объяснениях – ты наверняка уже все понял, если помнишь, что произошло на углу Слоун-сквер в конце позапрошлого июля. Автобус выехал на дорогу, чтобы обогнуть стоявший перед ним фургон, а с Кингс-роуд в это мгновение выскочил большой автомобиль, несущийся с чудовищной скоростью. На полном ходу он врезался в автобус, словно гвоздь в доску.
Помолчав, Хью закончил:
– Вот и вся история.
Охота в Ахналейше
Оба окна: одно – выходящее на Оукли-стрит, другое – на маленький задний дворик с тремя почерневшими от сажи кустами, изображающими собой сад, – были распахнуты с целью допустить в столовую какой-никакой воздух. Несмотря на это, стояла удушающая жара, потому что июль внезапно вспомнил, как полагается вести себя приличному маленькому лету. Жар источали стены дома, раскаленные булыжники мостовой, гигантское палящее солнце, чье золотое лицо милостиво улыбалось с небес от рассвета до заката. Ужин закончился, однако четверо вкушавших его не расходились.
Мейбл Армитейдж, чьему остроумию принадлежала формулировка насчет обязанностей приличного маленького лета, заговорила первой.
– Ах, Джим, даже не верю нашему счастью! Становится прохладно от одной лишь мысли о том, что всего через две недели все мы вчетвером окажемся в собственном охотничьем домике…
– Сельском, – поправил Джим.
– Ну я же не рассчитываю, что это Балморал [25]! В собственном охотничьем домике, с собственной, кофейного цвета рекой, где водится лосось, несущей свои бурные воды в наше собственное озеро.
Джим зажег сигарету.
– Мейбл, забудь об охотничьих домиках, о лососевых реках и озерах. Это сельский дом – довольно большой, хотя я предвижу, что мы все равно с трудом в нем поместимся. Река, о которой ты говоришь, – всего лишь маленькая речушка. Лосося там действительно встречали, однако, судя по тому, что я видел, тому нужно еще ухитриться в нее попасть, как нам придется ухищряться, чтобы поместиться в нашем сельском домике. А озеро – простой пруд.
Мейбл с бесцеремонностью, непростительной даже для младшей сестры, выхватила у меня из рук «Путеводитель по охотничьим угодьям Северной Шотландии» и, разгневанно тыча пальцем в своего мужа, зачла:
– «Ахналейш находится в одной из самых обширных и удаленных областей Сатерлендшира. Охотничий домик с охотничьими и рыболовецкими угодьями сдается внаем с двенадцатого августа до конца октября. Собственник предоставляет двух егерей, помощника для рыбалки, лодку на озере и собак. Арендатор может рассчитывать добыть около пятисот шотландских куропаток и пятисот голов различной дичи, включая серых куропаток, тетеревов, вальдшнепов, бекасов, косуль, а также кроликов в изобилии, особенно при охоте с хорьками. Из озера можно выловить несколько больших корзин кумжи[26], а при большом приливе – форель и порой лосося. В охотничьем домике предусмотрено…» Все, не могу больше – слишком жарко, а вы и так знаете продолжение. Сдается всего за триста пятьдесят фунтов!
Джим, терпеливо выслушав, спросил:
– Так и что же?
– А то, – ответила Мейбл, с достоинством вставая, – что это действительно охотничий домик с рекой, где водится лосось, и озером, как я и сказала. Пойдем, Мэдж, прогуляемся. Слишком жарко сидеть дома.
– Еще немного, и ты назовешь Бакстона мажордомом, – заметил Джим ей в спину.
Я вновь взял «Путеводитель по охотничьим угодьям Северной Шотландии», который сестра столь неуважительно вырвала у меня из рук, и лениво пролистал, сравнивая цену и достоинства Ахналейша с другими охотничьими домиками, сдающимися внаем.
– Между прочим, довольно дешево. Вот, скажем, другой дом того же размера и с такими же угодьями, а просят за него пятьсот фунтов. А вот еще один за пятьсот пятьдесят.
– Да, действительно дешево, – согласился Джим, наливая себе кофе. – Но, конечно, добираться очень далеко. Я три часа ехал из Лэрга со скоростью, немногим уступающей предельно разрешенной. Зато дешево, как ты и говоришь.