Ужас в ночи

Надо сказать, что у Мэдж, моей жены, есть свои предубеждения. Одно из них – чрезвычайно дорогостоящее – предполагает, что любая дешевизна непременно объясняется скрытым недостатком, который обнаружится, когда будет уже слишком поздно. А скрытые недостатки дешевых домов – канализация и помещения для прислуги, точнее, ощутимое, так сказать, присутствие первой и отсутствие вторых. Я выдвинул предположение, что дешевизна связана с одним из двух.

– Нет, с канализацией все в порядке, я получил сертификат от инспектора, – возразил Джим, – а что до прислуги, то нашим людям будет там, пожалуй, даже удобнее, чем нам самим. Не представляю, почему так дешево.

– Возможно, охотничьи угодья переоценены? – предположил я.

Джим вновь покачал головой.

– Нет, в том‐то и странность. Они, наоборот, недооценены. По крайней мере, я часа два бродил по болотам, и они просто кишат зайцами, которых только одних можно добыть пять сотен голов.

– Зайцев? – переспросил я.

– Странно, да? – рассмеялся Джим. – И мне так подумалось. Да и сами зайцы чудные – огромные и очень темные… Господи, ну и жарища! Давай-ка тоже выйдем.

Как и сказала Мейбл, две недели спустя мы, измученные жарой в Челси, мчались на север, овеваемые бодрящим прохладным ветром. Дорога была превосходная, и неудивительно, что большой «нейпир»[27] Джима вновь мчался почти с предельной разрешенной скоростью. Слуги выехали одновременно с нами и сразу отправились на место, а мы высадились в Перте, на автомобиле доехали до Инвернесса и вот теперь, на второй день, близились к цели нашего путешествия. Никогда прежде мне не доводилось видеть столь пустынной дороги. По меньшей мере на милю вокруг не было ни души.

Мы выехали из Лэрга в пять пополудни, рассчитывая прибыть в Ахналейш к восьми, однако нас преследовали неудачи: то двигатель забарахлил, то спустило колесо, пока наконец мы не остановились милях в восьми от места назначения, чтобы зажечь фары, так как вечером с запада принесло огромную тучу, лишившую нас ясных северных сумерек. Наконец мы двинулись дальше, пересекли, подпрыгивая, мост, и Джим объявил:

– Это мост через нашу лососевую реку, так что скоро будет поворот к дому – узкая дорожка справа. Можете гнать, Сефтон, – разрешил он водителю, – здесь мы не встретим ни души.

Я сидел спереди в восхитительном возбуждении от скорости и темноты. Наши фары отбрасывали на дорогу яркий круг света, впереди за которым все терялось во тьме, а по бокам свет отсекали корпуса фар, и нас окружала полнейшая чернота. Время от времени в освещенном круге мелькала какая‐нибудь живность. То птица, резко хлопая крыльями, спешила убраться с пути нашего сияющего монстра; то кролик, кормившийся у обочины, выскакивал на дорогу и тут же убегал обратно; а чаще заяц, выпрыгнув из темноты, мчался с нами наперегонки. Казалось, слепящий свет пугает зайцев и они, растерявшись, не могут свернуть с дороги. Не раз я ожидал, что мы вот-вот задавим одного из них, но в последний миг животное отчаянным прыжком успевало спастись. Очередной заяц выскочил едва ли не из-под колес, и я с изумлением отметил его огромный размер и черную шубку. Несколько сотен ярдов он мчался впереди нас, пытаясь оторваться от яркого пятна света, наконец, как и остальные, скакнул вбок, намереваясь скрыться в темноте, однако не успел, и автомобиль, резко подбросив нас, переехал беднягу. Сефтон сразу же затормозил – Джим принципиально требует всегда останавливаться и проверять, насмерть ли задавлено несчастное животное. Шофер спрыгнул со своего места и скрылся в темноте.

– Что это было? – спросил Джим, пока мы ждали.

– Заяц.

Бегом вернулся Сефтон.

– Да, сэр, насмерть. Я подобрал его.

– Зачем?!

– Подумал, вам будет интересно посмотреть. В жизни не видел таких больших зайцев, да к тому же черных.

Сразу после этого мы свернули на дорожку к дому и через несколько минут уже вошли внутрь. Дом этот нельзя было назвать ни охотничьим, ни сельским – настолько просторным, безупречно пропорциональным и хорошо обставленным он оказался, а сияющее довольством лицо Бакстона говорило о прекрасном состоянии помещений для прислуги. В холле с большим открытым камином стояли два темных книжных шкафа, полные серьезных книг, словно забытых каким‐нибудь ученым министром. Переодевшись к ужину раньше остальных, я спустился осмотреть библиотеку. Должно быть, некая смутная идея уже зрела в моем уме: едва заметив книгу Элвеса «Фольклор Северо-Западной Шотландии», я немедленно снял ее с полки и нашел в указателе статью о зайцах. Вот что в ней говорилось:

«Не только ведьмы, по поверьям, способны превращаться в животных… Предполагается, что мужчины и женщины, ничуть не подозреваемые в ведьмовстве, тоже могут обращаться некоторыми животными, в особенности зайцами… Таких, по местным поверьям, легко отличить по размеру и цвету, близкому к совершенно черному».

Следующим утром я вышел рано, охваченный острым желанием осмотреть новые края и горизонты, которое хорошо знакомо многим путешественникам. Местность преподнесла мне немалый сюрприз. Я воображал, что мы живем в безлюдном краю, а между тем едва ли в полумиле от нас, у основания крутого склона, на котором стоял наш комфортабельный сельский дом, бежала улица типичной шотландской деревушки, называвшейся, надо полагать, Ахналейш. Склон был так крут, что дорога до этой деревушки заняла бы немало времени. Если птица могла бы преодолеть полмили по прямой, то пешком расстояние составляло несколько сотен ярдов. Само существование деревушки стало для меня неожиданностью. Она насчитывала по меньшей мере четыре дюжины домов, а мы не видели поселений и вполовину таких людных с тех пор, как покинули Лэрг. Примерно в миле к западу лежал сияющий щит моря, а с другой стороны холма я без труда разглядел реку и озеро. Наш дом стоял словно на спине борова – со всех сторон к нему требовалось взбираться по склону. По шотландскому обыкновению, даже самый захудалый домишко непременно обсажен яркими цветами. Вот и по стенам нашего дома вились фиолетовый клематис и оранжевая настурция. Кругом царили спокойствие и домашний уют.

Я продолжил свою исследовательскую прогулку и изрядно опоздал к завтраку. В планах на день произошла небольшая заминка: главный егерь, Макларен, не явился, так как накануне вечером скоропостижно скончалась его мать, как объяснил нам второй егерь, Сэнди Росс. Неизвестно, чтобы она болела, однако вечером, собираясь уже ложиться в постель, она внезапно вскинула руки, вскрикнула, словно в испуге, и умерла. Сэнди, сообщивший мне эту новость после завтрака, был типичным шотландцем – медлительным, вежливым, застенчивым и неловким. Не успел он договорить (а мы стояли у черного хода), как из конюшен появился наш шофер – типичный проворный англичанин, – неся в руке черного зайца.

Увидев меня, Сефтон приветственно коснулся шляпы и пояснил:

– Несу показать зайчиху мистеру Армитейджу, сэр. Черная, как сажа! – И он повернулся, чтобы идти, но тут Сэнди Росс, при виде его ноши преобразившийся из медлительного вежливого шотландца в испуганного человека с бегающими глазами, спросил:

– Где же, позвольте узнать, вы нашли эту зайчиху, сэр?

Уже заинтригованный суевериями насчет черных зайцев, я поинтересовался:

– А почему вы хотите знать?

Сэнди усилием воли вновь придал себе вид медлительного шотландца.

– Да так, просто спросил. В Ахналейше на удивление много черных зайцев. – Потом любопытство все же взяло верх, и он спросил:

– Она встретилась вам у поворота на Ахналейш?

– Зайчиха? Да, мы нашли ее на дороге.

Сэнди отвернулся и проговорил:

– Вечно она там сидела…

По крутому склону, ведущему от Ахналейша к болотам, взбираются несколько засаженных вручную рощиц, и мы приятно провели утро за охотой, неторопливо переходя из одной в другую в сопровождении местных загонщиков, среди которых был и наш серьезный Бакстон. Мы добыли немало дичи, однако зайцев, которых Джим видел в таком изобилии, не встретили ни одного, пока наконец незадолго до обеда в одной из рощиц, шагах в сорока от того места, где он стоял, не показался очень крупный и темный заяц. Мгновение Джим колебался (он придерживается разумных взглядов насчет стрельбы по зайцам с большого расстояния или при сомнительных шансах) и все же вскинул ружье. Сэнди, который как раз возвращался, раздав указания загонщикам, стремительно подбежал и палкой ударил по стволам ружья снизу вверх, не дав Джиму выстрелить.

– Черный заяц! – вскричал Сэнди. – Вы подстрелите черного зайца?! Запомните: в Ахналейше зайцев не стреляют!

Никогда еще мне не приходилось видеть в человеке столь разительной и внезапной перемены. Сэнди выглядел так, будто только что спас от рук убийцы свою жену.

– А тут еще и болезнь, – с возмущением добавил он. – Бедняжкам хоть на час-другой вырваться из горящих от жара, задыхающихся тел! – Потом он взял себя в руки. – Прошу прощения, сэр. Я был огорчен – то одна беда, то другая, да еще черная зайчиха, которую вы вчера подобрали… опять я не о том. Так или иначе, зайцев в Ахналейше не стреляют.

Потрясенный, Джим не нашелся с ответом. Меня между тем весьма интересовала не только охота, но и фольклор, поэтому я возразил:

– Но, Сэнди, мы ведь взяли внаем охотничьи угодья Ахналейша, и нас никто не предупреждал, что нельзя стрелять зайцев.

Сэнди снова вскипел:

– А что нельзя стрелять детей и женщин, тоже не предупреждали?

Оглянувшись, я увидел, что загонщики, кроме Бакстона и слуги Джима, окружили нас кольцом и внимательно прислушиваются к разговору, пытаясь, судя по всему, в меру своего плохого знания английского уяснить, о чем спор. Время от времени они переговаривались по-гэльски, и это меня почему‐то особенно встревожило.

– Но как связаны зайцы Ахналейша с детьми и женщинами? – спросил я.

– Как бы там ни было, зайцев в Ахналейше не стреляют, – твердо повторил Сэнди и повернулся к Джиму. – На этом охотничий лес заканчивается, сэр, мы обошли все.

Охота выдалась весьма удачной: Джим добыл косулю (другая должна была пасть от моей руки, однако выстояла и убежала), мы настреляли дюжину тетеревов, четырех голубей, шесть пар шотландских куропаток (и это лишь для затравки – ведь мы даже не выбирались на болота), около тридцати кроликов и четыре пары вальдшнепов. Притом все было добыто в рощах вокруг дома. Дальше мы идти не планировали, так как наши дамы потребовали днем обучить их рыбной ловле, чтобы они тоже не скучали. Сэнди отлично управился с охотой – обойдя кругом, мы закончили в паре сотен ярдов от дома без нескольких минут два.

Мы с Джимом обменялись взглядами, и он, не возвращаясь к вопросу о зайцах, ответил Сэнди:

– Что ж, это была отличная охота, и на сегодня мы закончим. Пожалуйста, расплачивайтесь с загонщиками каждый вечер и сообщайте мне сумму. Доброго утра, господа!

Едва мы повернули к дому, как Сэнди и загонщики зашептались, встав в кружок. Джим проговорил:

– Все это больше в твоем духе, чем в моем. Я предпочитаю охотиться на зайцев, а не слушать небылицы о том, почему это запрещено. Что вообще произошло?

Я пересказал то, что вычитал вчера в книге Элвеса.

– Что же, они воображают, будто вчера мы насмерть сбили старушку, а сегодня я собирался убить еще кого‐то? – возмутился Джим. – Где гарантия, что завтра они не объявят кроликов своими тетушками, вальдшнепов – дядюшками, а куропаток – детьми? В жизни не слышал большей чепухи. Завтра же отправляемся за зайцами! К черту куропаток! Закроем заячий вопрос раз и навсегда.

К этому моменту Джим впал в состояние типичного англичанина, почуявшего угрозу своим правам. Он взял внаем охотничьи угодья Ахналейша, на которых водятся зайцы – да, сэр, зайцы! – и, если он желает стрелять зайцев, его не остановят ни папская булла, ни королевский указ.

– Тогда будет скандал, – заметил я. Джим презрительно фыркнул.

За обедом разъяснились непонятные слова Сэнди о болезни, которые я успел позабыть.

– Только вообразите, эта ужасная инфлюэнция добралась и досюда! – воскликнула Мэдж. – Мы с Мейбл сегодня утром ходили в деревню – ах, Тед, там есть совершенно чудесная лавка, где продается что угодно, от макинтошей до мятных пастилок!.. Так вот, в лавке мы видели больного ребенка, у которого явно был сильный жар. Мы спросили, и нам ответили, что это «болезнь», а больше они ничего не знают. Но, судя по тому, что описала женщина, это, несомненно, инфлюэнция: внезапный жар и все прочее.

– Тяжелая? – спросил я.

– Да. Уже несколько стариков умерли от последовавшей пневмонии.

Надо сказать, что я, как англичанин, тоже имею представление о своих правах и, как правило, стараюсь на них настоять, если их преднамеренно ограничивают. Однако, если дикий бык пожелает воспрепятствовать моей прогулке по полю, я не буду стоять на своем, а обойду его стороной, поскольку не имею никакой здравой надежды убедить быка в том, что конституция моей страны дает мне право беспрепятственно гулять по этому полю. Днем, пока мы с Мэдж плавали по озеру, в те моменты, когда я не выпутывал заброшенную ею блесну из ее прически или своего пальто, я обдумывал наше положение в связи с зайцами и обитателями Ахналейша. Сравнение с быком и полем отражало его вполне точно. Джим имел право на охоту в Ахналейше и в том числе, несомненно, на отстрел зайцев – точно так же, как он имел право совершить прогулку по полю, на котором пасется дикий бык. А спорить с быком, на мой взгляд, было бы не более безнадежно, чем пытаться убедить местных жителей, что зайцы – всего лишь зайцы (как оно, несомненно, и есть), а не воплощение их друзей и родных. Между тем обитатели Ахналейша, со всей очевидностью, были убеждены в обратном, и потребовался бы не получасовой разговор, а основательное образование на протяжении нескольких поколений, чтобы они сочли это суеверием, не говоря уже о том, чтобы вовсе позабыть. В настоящее же время это было отнюдь не суеверие. Ужас и изумление, выразившиеся на лице Сэнди, когда Джим вскинул ружье, явно свидетельствовали о том, что для местных перевоплощение людей в зайцев настолько же очевидно и неоспоримо, как для нас – понимание того, что в зайцах не воплощается ничей дух. При этом в деревне бушевала опасная инфлюэнция, а Джим собирался устроить завтра охоту на зайцев. Что‐то будет…

Вечером в курительной Джим кипел возмущением.

– Но что, скажи на милость, они могут сделать? Что толку какому‐нибудь старому дурню из Ахналейша утверждать, будто я подстрелил его внучку, когда он даже не сможет предъявить присяжным труп? Что он – скажет, будто мы съели тело, но у него осталась кожа в доказательство? А какая кожа? Заячья! Фольклор – это, конечно, замечательно, прекрасная тема для разговора в отсутствие других, но только не говори мне, что он может иметь хоть какое‐то значение в практической жизни. Что они могут сделать?

– Они могут нас пристрелить, – заметил я.

– Осторожные, богобоязненные шотландцы пристрелят нас за охоту на зайцев?

– Во всяком случае, это не исключено. Впрочем, я не думаю, что тебе удастся поохотиться на зайцев.

– Это еще почему?

– Потому что ты не сможешь привлечь ни егеря, ни загонщиков из местных. Придется вам идти с Бакстоном и твоим слугой.

– Тогда я уволю Сэнди! – отрезал Джим. – А жаль: дело свое он знает. И завтра его делом будет гнать для нас зайцев, – добавил он, вставая. – Или ты струсил?

– Струсил, – подтвердил я.

Разговор следующим утром вышел коротким. Перед завтраком мы с Джимом вышли прогуляться и обнаружили у черного хода молчаливого почтительного Сэнди, а за его спиной – дюжину местных ребят, которые накануне были нашими загонщиками.

– Доброе утро, Сэнди! Сегодня мы охотимся на зайцев, – объявил Джим. – Полагаю, их полно в ущельях выше по склону. Сможете собрать еще дюжину загонщиков?

– Охоты на зайцев здесь не будет, – тихо ответил Сэнди.

– Я дал вам распоряжение, – сказал Джим.

Сэнди повернулся к загонщикам и что‐то проговорил по-гэльски. В следующее мгновение двор опустел – все они прыснули вниз по склону в Ахналейш, лишь один ненадолго задержался, размахивая руками, – должно быть, подавал некий сигнал людям в деревне. Сэнди повернулся к нам и спросил:

– Где же теперь ваши загонщики, сэр?

На миг я испугался, что Джим его ударит. Тем не менее тот удержался и проговорил:

– Вы уволены.

Итак, об охоте на зайцев не могло быть и речи: у нас не осталось ни загонщиков, ни егеря, учитывая, что главный егерь Макларен взял отгул ради похорон матери. Джим, одновременно и разгневанный, и пораженный столь внезапным и дисциплинированным неповиновением, заявил, что готов поспорить: к завтрашнему утру они все вернутся. Тем временем почта, которая должна была прибыть к завтраку, до сих пор отсутствовала, хотя четверть часа назад Мейбл видела на дороге почтовую телегу. Потрясенный неожиданной мыслью, я бросился к краю склона, на котором стоял дом, и убедился, что моя догадка верна: почтовая телега возвращалась в деревню, не доставив нам писем.

Я вернулся в столовую. Дальше все пошло наперекосяк: хлеб подали черствый, молоко несвежее. Призванный к ответу Бакстон объяснил, что ни молочник, ни булочник не явились.

С точки зрения фольклора все это было восхитительно.

– К вашему сведению, в числе небылиц есть такая штука, как табу. Это значит, что никто не будет нас ничем снабжать, – объяснил я.

– Друг мой, полузнание хуже незнания, – заметил Джим, зачерпывая варенье.

Я рассмеялся.

– Ты злишься, потому что опасаешься поверить.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Джим. – Но кто бы мог подумать, что в этом есть хоть доля истины… А, черт! Да не может такого быть! Заяц есть заяц.

– Если только он не твой кузен.

– Тогда я отправлюсь стрелять кузенов в одиночку, – заявил Джим.

В свете последовавших событий рад сказать, что мы его отговорили и вместо этого он отправился с Мэдж на реку рыбачить. А я, признаюсь, засел на все утро в густых кустах на краю крутого склона над Ахналейшем, вооружившись полевым биноклем, чтобы наблюдать за происходящим в деревне. Вид был почти как с аэростата: улица и выстроившиеся вдоль нее дома простирались передо мной, как карта.

Сначала были похороны – надо думать, матери Макларена, – на которых присутствовала, по-моему, вся деревня. После похорон люди не вернулись к работе, а продолжали гулять по улице, словно в день субботний. Сбившись в группки, они о чем‐то разговаривали. Время от времени группки распадались и перетекали одна в другую, но ни на поле, ни домой никто не уходил. Незадолго до обеда мне в голову пришла еще одна мысль, и я спустился, чтобы ее проверить. Все, кого я встречал, включая Сэнди, поворачивались ко мне спиной, а разговоры умолкали, едва я подходил ближе. Тем не менее наблюдалось некое движение, и скоро я понял его причину: люди не желали оставаться на улице, пока там нахожусь я, и прятались по домам.

В конце улицы стояла, судя по всему, та «чудесная лавка», о которой нам поведали вчера. Из открытой двери выглядывал ребенок. Я планировал что‐нибудь купить и завязать разговор, однако не успел дойти до лавки, как внутри показался мужчина, втащил ребенка внутрь, захлопнул дверь и запер ее на замок. Тщетно я стучал и звонил – изнутри доносился лишь детский плач.

Улица, еще недавно столь многолюдная, совершенно опустела. Не вейся над трубами дымок, можно было бы вообразить себя в давно заброшенной деревне. Стояла гробовая тишина, и все же я не сомневался, что из каждого дома за мной наблюдают недоверчивые, ненавидящие глаза, хотя в окнах не показывалось ни души. Мне стало жутковато. Знать, что за тобой наблюдают невидимые глаза, и без того не слишком приятно, а понимать, что эти глаза смотрят на тебя с ненавистью, и вовсе не внушает спокойствия. Поэтому я вернулся к себе на холм и снова засел в кустах. Улица вновь заполнилась людьми.

Мне сделалось не по себе. Табу явно вступило в силу и работало весьма эффективно, если учесть, что с тех пор, как Сэнди отдал приказ, к нам не приблизилась ни единая душа. Тогда какова же цель этих собраний и переговоров? Что еще нам грозит? День принес ответ.

Около двух часов совещания наконец завершились, и все разошлись, будто бы по своим делам, причем странным образом в деревне не осталось вовсе никого: женщины и дети тоже покинули ее группками по двое-трое. Придя к поспешному выводу, что они возвращаются к своей обычной работе, я наблюдал за ними без особого интереса. Какая‐то женщина с девочкой принялись собирать сухой вереск, что само по себе было вполне здравым занятием. Переводя бинокль с одной группки на другую, я вскоре обнаружил, что все они заняты одним делом: собирают сушняк на растопку. На растопку…

Тут мне в голову пришла невероятная догадка – поначалу смутная, затем все более очевидная. Спешно покинув свой наблюдательный пост, я отправился на реку, разыскал Джима и объяснил ему, что это все, по моему мнению, значит. Думаю, в результате он стремительно продвинулся по пути к вере в то, что фольклор очень даже может влиять на практическую жизнь. Так или иначе, уже четверть часа спустя мы с шофером на полной скорости мчались в Лэрг под предлогом покупки новой блесны местного производства.

Рассказывать о моих подозрениях дамам мы не стали – паника нам была ни к чему. Мы договорились, что вечером Джим подаст мне тайный знак. Если мои предположения оправдаются, он зажжет свечу на моем окне, и я увижу этот сигнал, возвращаясь в темноте из Лэрга.

Пока мы летели – иначе и не назовешь ход такого большого автомобиля – в Лэрг, я еще раз все обдумал. Несомненно, хворост и растопка предназначены для того, чтобы обложить наш дом и устроить пожар. Сделано это будет, конечно, под покровом темноты, когда мы все уляжемся спать. Джим согласился с моей интерпретацией; оставалось выяснить, согласится ли с ней полиция Лэрга, и именно ради этого я теперь мчался туда.

Едва оказавшись на месте, я немедленно изложил мою версию начальнику полиции, ничего не упустив и, думаю, не преувеличив. С каждым моим словом его лицо приобретало все более серьезное выражение.

– Да, сэр, вы правильно поступили, что приехали. Народ в Ахналейше самый суровый и дикий во всей Шотландии. Но от заячьей охоты вам в любом случае следует отказаться, – добавил он, берясь за телефонную трубку. – Я возьму пятерых людей, и мы отправимся с вами через десять минут.

План нашей кампании был очень прост: мы оставим автомобиль на удалении от Ахналейша и, если в окне моей комнаты будет знак, подкрадемся с разных сторон, чтобы окружить дом. Нетрудно будет пробраться незамеченными через растущие вокруг рощи и затаиться среди деревьев, чтобы наблюдать за укладкой хвороста и растопки. Мы дождемся того, кто попытается их поджечь. Если таковой появится, его сразу окликнут и возьмут на прицел.

Итак, около десяти часов вечера мы высадились и прокрались к дому. В окне моей комнаты горел свет. Кругом было тихо. Оружия у меня не было, и моя миссия исчерпывалась тем, чтобы разместить людей на выгодных позициях вокруг дома. После этого я вернулся к начальнику полиции, сержанту Дункану, занявшему пост на углу садовой изгороди, и мы принялись ждать.

Сколько времени продолжалось наше ожидание, сказать трудно, но чудилось, целую вечность. Время от времени ухала сова, порой кролик выскакивал из укрытия полакомиться вкусной травкой на газоне. Небо затянуло тучами, и на их фоне дом смотрелся черным пятном с полосками освещенных окон. Одна за другой эти полоски исчезли, на смену им зажглись окна наверху, а через некоторое время погасли и они. Дом затих и не подавал признаков жизни. Все произошло внезапно. Я услышал хруст гравия на тропинке, увидел свет фонаря, и Дункан прокричал:

– Не двигаться! Одно движение – и я стреляю! Ты у меня на прицеле.

Я засвистел в свисток, прибежали остальные полицейские, и менее чем через минуту все было кончено. Задержанный оказался Маклареном.

– Своей адской повозкой они убили мою мать, которая сидела, бедная душа, на дороге и никого не трогала! – заявил он, считая это достаточным основанием для того, чтобы сжечь нас заживо.

Попасть в дом удалось не сразу: заговорщики серьезно подошли к делу и замотали все окна и двери проволокой.

Хотя мы арендовали Ахналейш на два месяца, у нас не было желания сгореть дотла или расстаться с жизнью другим путем. Мы жаждали не расправы над главным егерем, а мира, бесперебойных поставок и загонщиков. Поэтому мы были готовы отказаться от охоты на зайцев и отпустить Макларена. Состоявшийся на следующее утро совет урегулировал эти вопросы, и на протяжении последующих двух месяцев отношения между нами оставались самыми что ни на есть дружескими, а обстановка – исключительно приятной.

Но если кто‐нибудь еще сомневается, как Джим, что небылицы могут влиять на практическую жизнь, предлагаю этому человеку отправиться в Ахналейш поохотиться на зайцев.