Ужас в ночи

Особняк Черч-Певерил столь густонаселен и часто посещаем призраками, как зримыми, так и слышимыми, что никто из членов семейства, обитающего на полутора акрах площади под его зелено-медными крышами, не воспринимает сверхъестественное всерьез. Для Певерилов явление призрака – событие не более знаменательное, чем визит почтальона для обитателей простых домов. И тот и другой приходят практически каждый день, появляются на дорожке, ведущей к дому (или в других местах), стучат (или производят иной шум). Я, когда гостил в этом доме, был свидетелем того, как нынешняя миссис Певерил, дама довольно близорукая, за вечерним кофе после ужина сказала дочери, вглядываясь в сумерки:

– Боже, не Голубая ли это Дама сейчас скрылась в кустах? Надеюсь, она не напугает Фло. Свистни Фло, милая.

(Следует пояснить, что Фло – младшая и самая любимая из целой своры такс.)

Бланш Певерил небрежно свистнула и захрустела сахаром, скопившимся на дне кофейной чашечки.

– Родная, Фло не такая дурочка, чтобы испугаться, – заметила она, покончив с сахаром. – А что до бедной тетушки Барбары – она невероятно скучная! Всякий раз выглядит так, будто хочет что‐то сказать, но когда я спрашиваю: «Что такое, тетя Барбара?» – не говорит ни слова, лишь указывает куда‐то в направлении дома. Полагаю, несколько сотен лет назад она хотела в чем‐то признаться, да только уже сама забыла в чем.

Тут Фло с радостным лаем выбежала из кустов и принялась, виляя хвостом, скакать вокруг места, на котором лично я не видел ровным счетом ничего.

– Глядите-ка, Фло с ней подружилась! – воскликнула миссис Певерил. – И зачем только она носит этот дурацкий голубой…

Как можно заметить, пословица «чем ближе знаешь, тем меньше уважаешь» верна даже в отношении сверхъестественных явлений. Впрочем, Певерилы отнюдь не презирают своих привидений, поскольку это восхитительное семейство не презирает вообще никого, кроме тех, кто открыто заявляет о своем равнодушии к охоте, гольфу или катанию на коньках. А раз привидения когда‐то были членами семьи, надо полагать, все они, даже несчастная Голубая Дама, в свое время отдавали предпочтение спорту на свежем воздухе. Как следствие, нынешние Певерилы не испытывают к ним презрения и прочих недобрых чувств – лишь жалость.

Более того, одного из призрачных предков, который сломал шею, пытаясь покорить лестницу верхом на чистокровном жеребце, после того как совершил некое чудовищно жестокое деяние в саду, они особенно любят, и Бланш сияет, когда поутру у нее есть повод сообщить, что господин Энтони ночью «очень шумел». Он (помимо того, что был отвратительным головорезом) пользовался огромной популярностью в округе, и Певерилов радует, что по сей день господин Энтони демонстрирует столь исключительную жизненную силу.

Разместить гостя в спальне, которую часто навещают покойные члены семьи, считается у Певерилов комплиментом: это означает, что его сочли достойным лицезреть благородных злодеев прошлого. И вот вас провожают в комнату, увешанную гобеленами или снабженную сводчатым потолком, но не оснащенную электрическим освещением, и сообщают, что время от времени у прапрапрабабушки Бриджет бывают некие дела вблизи камина, однако лучше с ней не заговаривать, или что господина Энтони здесь будет слышно «до жути хорошо», если среди ночи ему вздумается покорять парадную лестницу. С тем вы и остаетесь готовиться ко сну, дрожащими руками раздеваясь и до последнего не задувая свечей. В величественных спальнях гуляют сквозняки, колышутся, вздымаясь и опадая, мрачные гобелены, и свет свечей играет на очертаниях охотников или воинов, преследующих добычу. Потом вы ложитесь в постель, бескрайнюю, как пустыня Сахара, и молитесь, ожидая дня, словно моряки, плывшие со святым Павлом [28]. При этом вы сознаете, что Фредди, Гарри, Бланш, а возможно, даже миссис Певерил вполне способны переодеться призраками и производить пугающие звуки под дверью, чтобы вы, открыв ее, узрели нечто невообразимо ужасное.

Лично я утверждаю, что у меня некий порок сердечного клапана, а потому бестревожно сплю в новом крыле, куда тетушка Барбара, прапрапрабабушка Бриджет и господин Энтони не захаживают. Что касается прапрапрабабушки Бриджет, я запамятовал подробности, однако несомненно то, что она перерезала глотку какому‐то дальнему родственнику, а затем вспорола себе живот секирой, побывавшей в битве при Азенкуре. До этого прапрапрабабушка Бриджет вела весьма распутную жизнь, полную изумительных происшествий.

Но есть в Черч-Певериле призрак, над которым члены семьи никогда не смеются, к которому не питают дружеского интереса и о котором упоминают лишь ради безопасности своих гостей. Строго говоря, это не один призрак, а два – двое очень маленьких близнецов. К ним в семействе Певерил относятся крайне серьезно, и не без причины. История их, как поведала мне миссис Певерил, такова.

В 1602 году – последнем году правления королевы Елизаветы – некто Дик Певерил был в большом фаворе при дворе. У него имелся брат – Джозеф Певерил, тогдашний владелец родового дома и земель, который двумя годами ранее, в почтенном возрасте семидесяти четырех лет, стал отцом мальчиков-близнецов, первых его наследников. Известно, что пожилая королева-девственница сказала красавцу Дику, бывшему почти на сорок лет младше брата: «Жаль, что не вы хозяин Черч-Певерила», – и эти слова, вероятно, заронили в его душу страшное намерение. Как бы то ни было, красавец Дик, на более чем должном уровне поддерживавший злодейскую репутацию рода, отправился в Йоркшир, где обнаружил, что его брат Джозеф очень удачно получил апоплексический удар из-за длительной жары, вызвавшей необходимость утолять жажду большим количеством вина, и скончался, пока Дик, одержимый бог весть какими мыслями, ехал на север. Так и вышло, что в Черч-Певерил он прибыл как раз к похоронам брата, на которых держался со всем приличествующим случаю почтением, а после остался на день-другой, чтобы выразить надлежащее сочувствие овдовевшей невестке – робкой даме, совсем не созданной общаться с такими хищниками.

На вторую ночь своего визита красавец Дик совершил то, о чем Певерилы сожалеют по сей день. Он вошел в комнату, где спали близнецы с кормилицей, и тихо задушил во сне эту последнюю, а потом взял детей и бросил их в камин, отапливающий длинную галерею. Жара, стоявшая вплоть до смерти Джозефа, внезапно сменилась суровыми холодами, и в камине вовсю пылала огромная поленница. Дик устроил в ее центре своего рода камеру для кремации и затолкал туда близнецов обутыми в сапоги ногами. Малыши едва научились ходить и не сумели выбраться из пылающей топки. Говорят, красавец Дик смеялся, подбрасывая дровишек в камин.

Так он стал хозяином Черч-Певерила, избежав кары за свое преступление. Впрочем, кровавым наследством Дик наслаждался не дольше года. На смертном одре он исповедовался, но дух его расстался с плотью раньше, чем священник успел отпустить ему грехи.

С той самой ночи в Черч-Певериле появились два призрака, которые навещают дом и по сей день. В семье о них говорят редко, вполголоса и с серьезным лицом. Всего час или два спустя после смерти Дика один из слуг, проходя мимо двери, ведущей в длинную галерею, услышал взрыв веселого и одновременно зловещего смеха, который, как он надеялся, больше никогда не прозвучит в доме. С холодным мужеством, которое так сродни смертельному ужасу, он открыл дверь и вошел, рассчитывая увидеть некое воплощение того, чье мертвое тело лежало внизу. Вместо этого он увидел две маленькие фигурки в белых платьицах, неуверенно шагающие к нему по залитому лунным светом полу и держащиеся за руки.

Сиделки, бдевшие при покойнике этажом ниже, прибежали наверх, напуганные громким ударом, и обнаружили храбреца лежащим на полу в корчах ужаса. Лишь перед рассветом он очнулся, рассказал, что произошло, а потом вскрикнул, указывая побелевшим пальцем на дверь, и умер.

В последующие пятьдесят лет странная и жуткая легенда о близнецах укрепилась и обросла подробностями. Их появления, к счастью для обитателей дома, были чрезвычайно редки: на протяжении этого срока близнецов видели всего четыре или пять раз. Всегда они являлись ночью, между закатом и рассветом, все в той же длинной галерее, неизменно в образе малышей, едва научившихся ходить. И всякий раз тот, кому не посчастливилось их увидеть, умирал скоропостижной или ужасной смертью, а иногда и то и другое сразу. Иногда бедняге случалось прожить несколько месяцев, однако счастлив был тот, кто умирал за считаные часы, как слуга, увидевший близнецов впервые.

Куда страшнее оказалась судьба некой миссис Кэннинг, которая имела несчастье увидеть их в середине следующего века, а точнее в 1760 году. К тому времени часы и место их появления были хорошо известны, и гостям наказывали не приближаться к длинной галерее с заката до рассвета. Однако миссис Кэннинг, исключительно умная и красивая женщина, поклонница и друг знаменитого скептика, мсье Вольтера, намеренно ночь за ночью отправлялась в длинную галерею, несмотря на все протесты. Четыре ночи прошли без событий, но на пятую ее желание исполнилось: дверь в середине галереи отворилась, и оттуда вышли, неуверенно ступая, невинные проклятые малыши. Увидев их, несчастная не только не испугалась, а даже посмеялась над ними, заявив, что деткам пора возвращаться в камин. Ничего не ответив, те с плачем отвернулись от нее и сразу же исчезли. Миссис Кэннинг поспешила вниз, где ждали хозяева и гости дома, и, торжествуя, объявила, что видела обоих и должна немедленно написать мсье Вольтеру о том, как разговаривала с привидениями, – то‐то он посмеется! Однако, когда несколько месяцев спустя до него дошла полная история, он отнюдь не смеялся.

Миссис Кэннинг считалась одной из величайших красавиц своего времени и в 1760 году находилась в самом расцвете своей прелести. Главным предметом ее красоты, если возможно выделить что‐то одно в столь совершенном целом, был поразительный цвет и сияние кожи. Миссис Кэннинг недавно минуло тридцать, но, несмотря на все излишества жизни, ее кожа оставалась столь же белоснежной и румяной, как в юности, и она, в отличие от остальных женщин, не чуралась яркого дневного света, который лишь подчеркивал великолепие ее лица. Неудивительно поэтому, что миссис Кэннинг пришла в отчаяние, когда однажды утром, около двух недель спустя после странной встречи в длинной галерее, обнаружила у себя на левой щеке, в одном-двух дюймах под бирюзово-голубым глазом, маленькое серое пятнышко на коже размером с трехпенсовую монетку. Тщетно она применяла свои обычные умывания и притирания, тщетны были усилия ее врача и мастерицы косметических ухищрений.

Целую неделю миссис Кэннинг провела в уединении, мучимая одиночеством и непривычными снадобьями, однако по истечении этого срока не получила никакого утешения: напротив, проклятое серое пятнышко стало вдвое больше. Затем безымянная болезнь получила новое, чудовищное развитие. Из середины серого пятна распространились зеленовато-серые чешуйки, похожие на лишайник, а на нижней губе появилось еще одно пятно. Оно вскоре тоже покрылось чешуйками, а однажды утром, открыв глаза навстречу новому дню страданий, миссис Кэннинг обнаружила, что видит весьма нечетко. Подбежав к зеркалу, она закричала от ужаса: из-под верхнего века за ночь пробился грибообразный отросток, нити которого спускались вниз до самого зрачка. Вскоре после этого болезнь перекинулась на язык и горло, растительность перекрыла дыхательные каналы, и смерть от удушья стала благословенным освобождением от страданий.

Нечто еще более ужасное произошло с неким полковником Блэнтайром, который выстрелил в близнецов из револьвера. О подробностях его страданий я умолчу.

Как следствие, этих призраков Певерилы воспринимают весьма серьезно и каждого гостя по прибытии в дом предупреждают, что входить в длинную галерею после наступления темноты запрещено под каким бы то ни было предлогом. Однако днем это очаровательное помещение, которое заслуживает описания не только потому, что дальнейшая история требует понимания его географии. Длина галереи составляет полные восемьдесят футов, освещают ее шесть высоких окон, выходящих в сад за домом. Одна дверь открывается на площадку главной лестницы, а другая, примерно посередине галереи, напротив окон, ведет на заднюю лестницу и в комнаты слуг, которые регулярно ходят через галерею, чтобы попасть в комнаты на первом этаже. Именно из этой двери вышли навстречу миссис Кэннинг близнецы, и в других случаях они появлялись там же, поскольку комната, из которой забрал их красавец Дик, располагается наверху задней лестницы. Дальше в глубине галереи находится камин, в который Дик бросил близнецов, а заканчивается она большим эркером, выходящим на главную аллею. Над камином мрачным символом висит приписываемый кисти Гольбейна портрет Дика в расцвете бесстыжей красоты молодости, а стена напротив окон увешана другими портретами большой ценности. Днем это самая часто используемая гостиная в доме – в такое время те, другие, посетители в ней не появляются и не звучит грубый веселый смех красавца Дика, который иногда слышат после наступления темноты проходящие по лестнице. При звуках этого жестокого веселья Бланш не радуется, а затыкает уши и спешит прочь.

Тем не менее днем в длинной гостиной всегда людно, и совсем не зловещий смех звучит в ее стенах. Жарким летом гости сидят в глубоких оконных нишах, а когда зима протягивает к окнам холодные пальцы и дует морозным ветром на свои оледеневшие ладони, все собираются вокруг камина и весело болтают, сидя группками на диванах, креслах, спинках кресел и даже на полу. Не раз мне доводилось проводить время в длинной галерее долгими августовскими вечерами вплоть до ужина, однако если кому‐нибудь хотелось задержаться подольше, непременно звучало предупреждение: «Близится закат, не пора ли идти?» Короткими осенними днями здесь часто подавали чай, и порой, даже в разгар шумного веселья, миссис Певерил, взглянув в окно, объявляла: «Мои дорогие, уже очень поздно. Продолжим дурачиться внизу, в зале». После этого и хозяева, и гости, до сих пор так весело болтавшие, неизменно умолкали и тихо покидали галерею, будто услышав дурные вести. Однако духу Певерилов (живых) несвойственно уныние, и мрачные мысли о красавце Дике и его деяниях развеиваются с удивительной быстротой.

В прошлом году после Рождества в Черч-Певериле, как всегда, гостила большая, молодая и чрезвычайно веселая компания в ожидании бала, который миссис Певерил неизменно устраивала 31 декабря, в канун Нового года. Был полон не только дом, но и большая часть номеров в гостинице «Певерил-Армз». Охота в последние несколько дней не шла из-за сильного безветренного мороза, однако и дурное безветрие приносит хорошие вести (да простится мне эта сомнительная метафора): озеро неподалеку от дома покрылось прочным, восхитительно гладким льдом. Целое утро мы носились с опасной для жизни скоростью по драгоценной глади, и после обеда все вновь поспешили на лед, за одним исключением: Мэдж Далримпл утром имела несчастье довольно неудачно упасть и повредить колено, однако надеялась, что при должном отдыхе сможет принять участие в вечернем бале. Надежда, по правде сказать, весьма оптимистичная, учитывая, что она едва дохромала до дома. Тем не менее Мэдж, с неунывающей легкостью, свойственной всем Певерилам (а она кузина Бланш), заявила, что в нынешнем состоянии пребывание на катке доставит ей мало удовольствия, а потому она пожертвует малым, чтобы приобрести большее.

Итак, быстренько выпив кофе, который подали в длинной галерее, мы оставили Мэдж отдыхать на большом диване справа от камина с увлекательной книгой, которая скрасила бы скуку до чая. Как член семьи, она прекрасно знала о Дике и близнецах, равно как и о судьбе, постигшей миссис Кэннинг и полковника Блэнтайра. Уходя, Бланш напомнила ей: «Не рискуй, милая», – и та ответила: «Не волнуйся, я уйду задолго до заката».

Оставшись одна, Мэдж некоторое время читала свою увлекательную книгу, но так и не увлеклась. Отложив чтение, она прохромала к окну. Хотя было лишь начало третьего, снаружи лился слабый, неуверенный свет; утренняя кристальная чистота неба скрылась за вуалью густых облаков, лениво наплывавших с северо-востока. Время от времени мимо высоких окон, кружась, пролетали одинокие снежинки. Помня о мрачном и морозном утре, Мэдж догадывалась, что скоро начнется сильный снегопад, и его первые признаки отзывались в ней сонливостью, по которой люди, чувствительные к переменам погоды, предчувствуют бурю. Мэдж была особенно подвержена влиянию погоды: ясное утро приносило ей невероятную бодрость духа, а сгущающиеся тучи, напротив, клонили в сон и вызывали уныние.

Именно в таком состоянии она прохромала обратно к дивану у камина. В доме был установлен трубопровод водяного отопления, и, хотя дрова и торф в камине (восхитительная смесь!) горели несильно, в галерее было очень тепло. Мэдж лениво наблюдала за угасающим огнем, обещая себе через некоторое время пойти в свою комнату и провести скучные часы до возвращения веселых конькобежцев за написанием писем, до которых уже который день не доходили руки. Все так же лениво она принялась обдумывать письмо к матери, которая чрезвычайно интересовалась сверхъестественными делами семьи. Мэдж собиралась рассказать ей, что несколько ночей назад господин Энтони был невероятно активен на парадной лестнице, а миссис Певерил видела утром Голубую Даму гуляющей в саду, несмотря на мороз. Та прошла лавровой аллеей и зашла в конюшню, где Фредди Певерил как раз осматривал замерзших охотничьих лошадей. Лошади внезапно заржали, забились от страха, покрылись потом и стали брыкаться. Зловещих близнецов не видели уже много лет, но, как матери Мэдж прекрасно известно, Певерилы никогда не пользуются длинной галереей после наступления темноты.

Тут Мэдж села на диване, вспомнив, что находится как раз в длинной галерее. Однако на часах было еще лишь полтретьего, а значит, вернувшись к себе через полчаса, она вполне успеет написать и это, и еще одно письмо. Мэдж собралась еще немного почитать и обнаружила, что книга осталась на подоконнике. Вставать не хотелось – так сильно ее клонило в сон.

Диван, на котором лежала Мэдж, недавно переобтянули серовато-зеленым бархатом, напоминающим лишайник. Вытянув руки вдоль тела, она с наслаждением погрузила пальцы в густой мягкий ворс. А ведь чешуя на лице миссис Кэннинг была как раз цвета лишайника. Какая жуткая история!.. Не успев об этом подумать, Мэдж провалилась в сон.

Ей снилось, что она проснулась ровно там же, где заснула, и в том же положении. Огонь в камине вновь разгорелся, и пятна света своенравно плясали на стенах, освещая портрет красавца Дика. Во сне Мэдж прекрасно помнила, что делала утром и почему лежит теперь здесь, вместо того чтобы кататься с остальными. Помнила она и то, что собиралась вернуться к себе и провести время до чая за написанием писем. Приподнявшись, она бросила взгляд вниз и обнаружила, что не понимает, где кончаются ее руки и начинается серый бархат диванной обивки: пальцы словно растворились в нем, хотя запястья, голубые вены на тыльной стороне ладоней и костяшки были вполне различимы. Потом Мэдж вспомнила во сне, о чем думала, прежде чем заснуть: о лишайнике, покрывшем щеки, глаза и горло миссис Кэннинг. При этой мысли ее охватил удушающий ужас ночного кошмара: она поняла, что превращается в зеленовато-серый бархат и не может пошевелиться. Скоро он распространится по рукам и ногам, а когда все вернутся с катка, то обнаружат вместо нее гигантскую бесформенную подушку цвета лишайника. Ужас достиг высшей точки, Мэдж огромным усилием воли вырвалась из цепких объятий злого сна и проснулась.

Несколько мгновений она лежала неподвижно, охваченная неимоверным облегчением. Она вновь ощутила приятное прикосновение бархата к коже и несколько раз провела рукой по поверхности, чтобы убедиться, что не растворилась в мягкой серости. Несмотря на резкое пробуждение, Мэдж по-прежнему сильно хотела спать и лежала до тех пор, пока не поняла, что уже не видит своих рук, потому что за окном почти стемнело.

В этот момент угасающий огонь в камине внезапно выпустил язык пламени, и разгоревшийся торфяник осветил галерею. Мэдж снова увидела свои руки, а с портрета над камином на нее злорадно смотрел красавец Дик. Тут ее пронзил ужас еще больший, чем во сне. Дневной свет погас, и она осталась в жуткой галерее одна в темноте. Мэдж окаменела от страха, совсем как во сне, только положение ее было еще хуже, потому что теперь она не спала. Наконец она со всей ясностью осознала причину леденящего ужаса: на нее снизошла абсолютная уверенность в том, что вот-вот появятся близнецы.

На лбу выступила испарина, во рту пересохло, зубы застучали. Не в силах шевельнуться, Мэдж уставилась широко раскрытыми глазами в черноту. Вспыхнувшее пламя погасло, и галерея вновь погрузилась во тьму. Потом стена напротив окон слабо осветилась бледно-алым светом, и сначала Мэдж подумала, что это первый признак грядущего жуткого видения, однако затем воспряла духом, догадавшись, что это луч закатного солнца пробился через густые облака.

Почувствовав прилив сил, она вскочила с дивана и увидела, как за окном догорает закат на горизонте. Но не успела Мэдж сделать и шага, как солнце вновь скрылось за облаками. Густой снег мягко стучал по стеклу, нутро камина освещали тлеющие уголья, а больше в галерее не было ни света, ни звука.

Тем не менее прилив храбрости еще не вполне покинул Мэдж, и она на ощупь двинулась к выходу. Вскоре стало понятно, что она заблудилась. Споткнувшись об одно кресло, она тут же запнулась о другое, потом путь ей преградил стол, а свернув в сторону, она уперлась в спинку дивана. Развернувшись, Мэдж увидела тусклое свечение камина совсем не там, где ожидала. Видимо, двигаясь вслепую, она нечаянно пошла в противоположном направлении и теперь уже не понимала, куда идти дальше. Со всех сторон ее окружала мебель, а миг появления чудовищных в своей невинности малышей стремительно приближался.

Тогда Мэдж стала молиться: «Господь, освети тьму нашу…» – но, сколько ни старалась, не могла вспомнить продолжения – кажется, что‐то об опасностях ночи. Одновременно с этим она не переставала двигаться, ощупывая предметы дрожащими руками. Слабое мерцание камина, который должен был находиться слева, оказалось справа, а значит, она опять развернулась в противоположную сторону.

– Освети тьму нашу… – прошептала Мэдж и повторила в полный голос: – Освети тьму нашу!

Она наткнулась на ширму и не сумела вспомнить, где та могла бы стоять. Слепо шаря руками, Мэдж нащупала нечто мягкое и бархатистое. Был ли это диван, на котором она спала? Если так, то где его изголовье? У этого дивана есть голова, спина и ноги – совсем как у человека, покрытого серым лишайником… Тут Мэдж окончательно утратила самообладание. Она заблудилась, пропала в чудовищной галерее, куда после наступления темноты не заходит никто, кроме плачущих близнецов. Оставалось лишь молиться, и голос Мэдж перешел с шепота на крик. Она выкрикивала, визжала слова молитвы, будто проклятия, слепо тыкаясь в столы, кресла и прочие приятные атрибуты повседневности, сделавшиеся такими страшными.

А потом на ее крики пришел внезапный и жуткий ответ. Торф в камине вновь разгорелся от тлеющих угольев, и в яркой вспышке света Мэдж увидела злые глаза красавца Дика, призрачные снежинки, танцующие за стеклом, и дверь, через которую, как известно, входят проклятые близнецы. Свет вновь погас, и Мэдж опять очутилась в темноте. Однако теперь она знала, где находится. Посередине галереи мебели не было, а значит, она могла добежать до двери, выходящей на площадку над парадной лестницей, и очутиться в безопасности. Латунная ручка двери в последней вспышке света блеснула, как звезда, и Мэдж знала, что сможет достичь ее за считаные секунды.

Она глубоко вздохнула, частью – от облегчения, частью – чтобы унять лихорадочный стук сердца, но не успела выдохнуть, как вновь окаменела от ужаса. С едва слышным шелестом дверь в центре галереи отворилась, и слабый свет, падавший с задней лестницы, осветил две белые фигурки в дверном проеме. Медленными, неуверенными шагами они двинулись к Мэдж. Та не видела их лиц, однако понимала, что перед ней – ужасающие призраки, не подозревающие в своей невинности о чудовищной судьбе, которую несут столь же невинной свидетельнице их появления.

С невообразимой быстротой Мэдж приняла решение: она не будет смеяться над ними и обижать их – ведь они были всего лишь малышами, когда стали жертвами жестокого злодеяния. Неужели их детские души останутся глухи к мольбе той, которая с ними одной крови и не совершила ничего, что заслуживало бы такой чудовищной кары? Если умолять их, они могут смилостивиться и не обрушить на ее голову своего проклятия – могут отпустить ее, избавив от смертного приговора или судьбы более мучительной, чем смерть.

Мгновение поколебавшись, Мэдж упала на колени и протянула к близнецам руки.

– О милые мои! Я всего лишь заснула и не совершила ничего дурного… – Внезапно она умолкла, забыв о своей беде, и всем своим нежным сердцем потянулась к ним – маленьким невинным душам, которые постигла такая жуткая судьба, что теперь они приносят лишь смерть, в то время как дети рождены нести радость и смех. Все, кто видел их, питали к ним лишь страх и насмехались над ними.