Фотограф Екатерина Мальковская
Фотограф Мария Маринина
© Дарья Ефимова, 2024
© Екатерина Мальковская, фотографии, 2024
© Мария Маринина, фотографии, 2024
ISBN 978-5-0064-7638-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЧТО ТАКОЕ НЕВОЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ?
Просто глядя в окно пасмурным утром, я могу оказаться в Париже, Праге, Бристоле или Суонси. То, в какой именно город я попаду, определяют многочисленные сопутствующие обстоятельства: конец ли сейчас апреля или середина февраля, идет ли дождь или только собирается, и отражаются ли рваные облака в застоявшихся лужах.
Каждая секунда, проведенная мной у окна пасмурным утром, дробится на ощущения, испытанные мной где-то, когда-то – пусть даже я не бывала в этих городах и никак не могла оказаться в тех эпохах. Внезапно мне может быть двадцать пять, семнадцать, двадцать один, четыре, двадцать два или восемь. Я могу даже перенестись во время, когда у меня еще не было возраста. Это – сила невольных воспоминаний.
Когда я говорю, что наша гостиная пахла предвкушением встречи с моими друзьями летним вечером, а моя спальня – поэзией, которую никто, кроме меня, не понимал, я говорю о запахах времени. У каждого времени (время – исчисляемое) есть свой запах, почти гастрономический вкус, который не поддается описанию, как бы я ни пыталась. Но я могу попытаться описать ощущение, им вызываемое. Чтобы ухватить его за хвост, мне нужно быть проворной, потому что эти ощущения – самые эфемерные. Они являются всего на несколько мгновений, хоть послевкусие от них и длится немного дольше. Ощущение – единица моих воспоминаний.
Это – серия дистиллированных ощущений, каждое из которых вызревало не один год. Они, еще не упорядоченные, не давали мне покоя, в минуты своего разгула заслоняя собой все, что происходило в настоящий момент. У меня ушло так много времени, чтобы раскусить не только эти ощущения, но и само явление невольных воспоминаний. Каждое из них – как загадка, которую я пыталась разгадать, нанизывая на нитку все больше и больше вызывающих их ассоциаций.
Эта декоративная меморабилия – не больше, чем причуда, но каким-то образом она сумела определить все, что я делала или пыталась делать когда-либо. Эти воспоминания – главные темы моего вдохновения. Они – карта, на которой помечены все места, в которые меня заводило мое любопытство. Как архетипы, они лежат в основе всего. Они соединяют меня с кристальными, незамутненные чувствами, свойственными только глубокому детству или периодам захватывающих личных переживаний.
Но они не есть точный пересказ моей жизни. Невольные воспоминания берут действительность за отправную точку и на ее основе разворачивают свой ассоциативный парад. В этом параде главная роль отводится моему воображению, а не подлинным событиям. Поэтому нет ничего удивительного в том, что поздним летом 2006-го года я путешествовала по Дорсету 1820-ых, а зиму 2008-го провела в Петрограде.
Мои невольные воспоминания лишены ностальгии, а значит и сентиментальности. Я не сразу пришла к этому, и поначалу еще так часто срывалась на вульгарный мотив желания вернуть то, что вернуть нельзя. Но я не хочу ничего возвращать – так или иначе, каждое из этих воспоминаний уже стало моей частью. Это моя субъективная хроника на обороте фантика; это мое знакомство с самой собой.
Невольные воспоминания не могут родиться из вчерашнего дня. Они рождаются из расстояния, что лежит между прошлым и настоящим, которое и создает перспективу, необходимую для самого определения прошлого. Это поистине поиск утраченного времени, и не поверхностным будет тот, кто вспомнит здесь Пруста. Этот поиск из тех, что могут стать целью жизни, затмить собой все остальное и превратиться в интимное путешествие к основам собственной личности. Путешествие за объяснением, медитацией, вдохновением, которое вырастает из торжества обыденности. Это магия, созданная ничем иным, как обыденностью.
Невольные воспоминания методично создаются рутиной, характеризующей какое-то продолжительное единообразное время. Эта рутина и формирует неповторимый отпечаток отрезка прошлого. Отпечаток времени, навсегда оставшийся в памяти, но скрытый до поры, пока его не обнаружит случайная встреча с запахом старой помады или мыла в сувенирном магазине в Порту, игра солнечного света на побережье или необъяснимо загадочная фотография французского композитора.
Ключи к напоминаниям все лежат в природе или искусстве. Некоторые из напоминаний самые что ни на есть оригинальные, являющиеся естественной частью пережитого мной в прошлом. Другие же были добавлены к ним позже, выбранные мной за их созвучие и сравнимую силу переносить меня в те же воспоминания, хоть они изначально и были чужды им. Азарт в том, чтобы обнаружить как можно большее их количество, собрать все возможные ассоциации-ингредиенты, чтобы научиться вызывать невольные воспоминания по собственной воле.
После многих лет практики я действительно научилась вызывать их сама. Я всегда начеку, и потому могу перетекать из одного воспоминания в другое, стоит только измениться оттенку сумерек, или даже без всяких подсказок.
Теперь же я инсценирую свои невольные воспоминания. Я взялась окончательно приручить их единственным известным мне способом – с помощью бумаги.
Иллюстрации необходимы этим воспоминаниям так же, как текст. Это то, что рисуется мне, куда меня уносит на доли секунды под действием перечисленных мной напоминаний. Иногда они только визуально повторяют или суммируют сказанное, иногда – и чаще всего – они говорят то, что в словах выразимо слабо, и потому я предпочла оставить невысказанную, но важную часть вспоминающегося мне для изображения в коллаже.
Для коллажей я выбрала мало используемую сейчас форму – то ли диорамы, то ли маленького бумажного театра. Будем считать, что это мои шкатулки с сувенирами, по которым можно скользить как взглядом, так и памятью. Каждая из них заточает в себе копившиеся годами ощущения, ассоциации и видения. Я прорезала окно, чтобы их наконец можно было разглядеть не только мне.
август, 2020
ОЛЕ ЛУКОЙЕ
ранние 1990-е, а также декабрь 2009
Напоминания:
«Декоративная музыка» Эрика Сати, его Gnossiennes, Gymnopédies и Sarabande
The Deadfly Ensemble – An Entire Wardrobe of Doubt and Uncertainty (2006); A Seed Catalog for Extinct Annuals (2008)
Cinema Strange – Cinema Strange (2001)
Э. Т. А. Гофман, Щелкунчик и Мышиный король
Викторианские города на картинах Джона Аткинсона Гримшоу
Декорации к фильмам Жоржа Мельеса
Jack and Amanda Palmer – видео к Wynken, Blynken & Nod
Оптические игрушки: калейдоскоп, хромотроп, стереоскоп, зоотроп, праксиноскоп, фенакистоскоп, волшебный фонарь
Бумажные театры
Всемирная выставка 1851 года
Старые оранжереи
Дагерротипы
Фотографии Джулии Маргарет Кэмерон
Фотографии Чарльза Доджсона (Льюиса Кэролла)
Знаменитая фотография Эрика Сати с засвеченными очками
Персона графини Кастильоне
«Гильдия похоронных скрипачей» и прочие мистификации Роана Кривачека
Фил Бейкер, Абсент (2008)
Иллюстрации Эдварда Гори
Оттенки первых цветных фотографий по технологии автохром братьев Люмьер
Слово «марципан»
Кабинеты моей музыкальной школы и их паркет
Ряды старых библиотечных стеллажей
Момент, когда в зале театра гаснет свет
Невидимые шаги полночи в новогоднюю ночь
***
Оле Лукойе, или викторианская фантасмагория – колыбель моего воображения, источник моих самых ранних, почти пренатальных воспоминаний, которым не могу противопоставить реальные события. Они могут быть объяснены только густотой детских снов и рожденным ими разноцветием.
Я вижу освещенную тусклой лампой бесконечную комнату, в которой нет даже силуэтов мебели, но есть возвышающееся до потолка пианино, за которым мог бы играть Эрик Сати. Этот верхний свет наверняка исходит из невидимой в этом ракурсе люстры. Люстра, люмьер, как нельзя лучше подходит этому набору для самодельных фокусов-покусов.
Я вижу детский кукольный театр в нашей городской библиотеке. Этот театр – весь светло-зеленый, его холодный оттенок, замешанный на титановых белилах. По воле моей тягучей памяти он может принять и оттенок парижского зеленого, также известного как зелень Шееле, которая, расцветая на обоях в викторианских гостиных, повлекла за собой череду таинственных отравлений.
Для меня эти вертепные оттенки зеленого до сих пор обозначают фантазии, которые заполняют задрапированные от пола до потолка комнаты в межвременье между сном и пробуждением, когда напрочь забываешь, кто ты и где находишься. Ты не взрослый, ты не ребенок, ты – зритель, один в полном зале таких же, как ты. Ты никогда не узнаешь, что за представление давали тогда в кукольном театре, поэтому вообразить можно все, что угодно. Этого-то от тебя и ждут, чтобы наполнить спектакль твоей выдумкой.
Эта выдумка может найти себе место под японским бумажным зонтом Оле Лукойе, под которым янтарно-желтым, изумрудно-зеленым, рубиново-красным переливаются невероятные оптические иллюзии, изобретенные в позапрошлом веке. Фантомы камеры-обскуры, калейдоскопов, городских панорам, телескопических картинок, стереоскопов и, наконец, диорам создали свою версию реальности с ее новыми грандиозными достопримечательностями.
Блики Хрустального Дворца в Кенсингтонском саду легли на обыденность и превратили ее в одно большое зрелище. Я поселилась там, под сводами Хрустального Дворца, собравшего самые диковинные и немыслимые товары со всего света. Дворец распахивает свои стеклянные двери в сады удовольствий, где журчит вода и шелестят платья, как те, что носила несчастная невеста Урзусaрктоса-холостяка. Я вижу выкрашенные кабинки для джентльменов и их дам, еще не знавших фотографии, потому что она только зарождается в оранжерее миссис Джулии Маргарет Кэмерон, и Димбола было название этому месту.
Я увидела, и зрение стало моим первым проводником. Но то, что я увидела, навсегда заволокло привычный мир. Как желание, прикрывающееся сказкой, в этом иллюзорном мире все не то, чем кажется. Зрелища предлагают надежный способ уйти от реальности, лишь отразив ее с искажениями, причитающимся всем преломлениям света – иллюзии тем удивительнее, что родились из научнейших экспериментов. Тени, отражения, неправильная перспектива – круговерть, пестрость, безобидный обман, как сама память.
Здесь силой воображения можно вызвать не только Мышиную Королеву, но и заставить один год сменять другой, посуду – затанцевать, животных – заговорить, а целые города – завертеться на шарнирах.
Это застывшее время может идти только вглубь, а не вперед, зарываться еще глубже в густую темноту детских снов, в старое кружево, в тени между тяжелыми занавесками. Оно принадлежит девятнадцатому веку, но не приспособлено для календарей. Вместе с этим замершим временем замирают люди-дети, люди с раскрытыми от удивления ртами. Это детство самой современной цивилизации, потому все в моих видениях упирается в потолок – будь то пианино или новогодняя елка.
Время механических чудес, прекрасно объясняемых учеными, но оттого не менее поразительных. Время сна, время сомкнутых золотым песком Оле Лукойе глаз.