Шёпот в лесу

Глава 3. Соседка

Утро не принесло облегчения. Оно пришло серое, бескормное, с небом, затянутым грязной ватой низких облаков. Свет, пробивавшийся сквозь окна, был плоским и безжизненным. Матвей с самого рассвета методично обходил квартиру, вооружившись рулеткой, уровнем и своим аналитическим умом, превратившимся в гипербдительный детектор угроз.

Он проверял всё. Каждую щель в рамах, каждый стык стен. Он зажигал зажигалку и водил пламенем вдоль уплотнителей, выискивая малейшее колебание огонька. Данные были неутешительными. В комнате Алисы было стабильно холоднее, чем в спальне. Никаких сквозняков он не обнаружил. Объяснения, которые он готовил для Виктории, рассыпались в прах.

Его инженерное «я» зашло в тупик. Он стоял посреди гостиной, глядя на свои записи – колонки бессмысленных цифр, – и чувствовал, как почва уходит из-под ног.

Виктория пыталась навести уют. Она расставляла посуду на кухонные полки, вешала занавески. Но её движения были механическими, а взгляд постоянно ускользал к окну, к тому лесу, что теперь казался не мирным пейзажем, а гигантским, молчаливым наблюдателем.

– Мусор, – сказала она, больше чтобы разорвать гнетущее молчание. – Надо вынести.

Матвей молча кивнул. Ему нужно было действие, любое действие, которое хоть на минуту отвлечёт его от круговорота безумия.

Воздух на улице был тяжёлым и влажным. Виктория пошла к мусорным контейнерам, чувствуя, как гравий хрустит под ногами с нестерпимой громкостью. Двор был пуст. Та же давящая тишина.

Она выбросила пакет и заметила на скамейке у соседнего подъезда пожилую женщину. Та сидела неподвижно, руки, узловатые и тёмные, как корни, сложены на коленях. У её ног, свернувшись клубком, лежал пушистый пепельный кот. Он был до странности неподвижен, и его зеленые, раскосые глаза, приоткрытые на щелочку, казалось, фиксировали каждый её шаг.

Женщина подняла на Викторию взгляд. Маленькие, глубоко посаженные глаза были цвета мокрого асфальта.

– Здравствуйте, – сказала Виктория, чувствуя неловкость.

– Новые, – произнесла женщина. Не вопрос. Констатация. Голос был скрипучим, без эмоций. – В угловой. На лес.

Мурашки пробежали по спине Виктории.– Да. Мы вчера заселились. Сахаровы.

– Ева Даниловна. Живу тут долго. – Она помолчала, её взгляд скользнул по фасаду их дома и задержался на угловой квартире. Потом она странно хмуро покачала головой. – Нехорошее место. Испортилась земля-то после того камня.

– Камня? – переспросила Виктория.

– Упал. Лет десять назад. Не метеорит, нет… – она махнула рукой, словно отгоняя назойливую мошку. – Что-то другое. С тех пор земля не та. И воздух. Чуете? Сладковатый. Ягодами прелыми пахнет. Мистер Пушистик чует. Он у меня коллекционер, как и я. Чует всё необычное.

Кот, словно услышав своё имя, медленно перевернулся на другой бок, не открывая глаз. Его неподвижность была неестественной.

– Коллекционер? – Виктория была сбита с толку.

– Городской фольклор. Местные легенды. Аномалии, – пояснила Ева Даниловна с лёгкой усмешкой. – Здесь, знаете ли, богатая почва. После того камня много чего пошло… не так. Птицы улетели. Собаки… те сначала выли, а потом уходили в лес. Добровольно. – Она замолчала, и её взгляд стал отстранённым. – И люди уходили. Особенно молодые. Уставал человек бояться, уставал бороться… и лес его принимал. У меня вот дочь… Лена… – она оборвала себя, резко выпрямив спину. – Но это уже в архиве. Старая история.

Сердце Виктории упало. Слова «уходили в лес» отозвались в ней эхом ночного кошмара. «Он звал меня поиграть… в тёмном-тёмном лесу».

– Вам бы, милая, пожилье другое поискать, – вдруг строго сказала Ева Даниловна. – Пока ваш ребёнок не начал… слышать лес. Он тут со всеми новыми детьми знакомится. Рано или поздно.

Она с трудом поднялась с скамейки. Кот Мистер Пушистик мгновенно встал, потянулся и уставился на Викторию своим непроницаемым взглядом.

– Лес смотрит, – добавила старушка, поворачиваясь к своему подъезду. – Он всегда смотрит. И коллекционирует тишину.

Она ушла, не прощаясь. Пепельный кот бесшумно последовал за ней, как тень.

Виктория стояла как вкопанная. Слова соседки висели в воздухе, ядовитые и тяжёлые. «Испортилась земля». «Камень». «Коллекционирует тишину». Это не было бредом сумасшедшей. Это был полевой отчёт исследователя, чья специализация – местные кошмары.

Когда она вернулась в квартиру, Матвей всё ещё возился с замерами. Его лицо было бледным и сосредоточенным.– Ничего, – сказал он. – Никаких сквозняков. Никаких объяснений.

– Я встретила соседку, – тихо сказала Виктория. – Еву Даниловну. Она… она коллекционер. Легенд. Аномалий.

Матвей наконец оторвал взгляд от блокнота.– И?

– Она сказала, что наша квартира – нехорошее место. Что земля испортилась после какого-то камня, что упал десять лет назад. И что… – Виктория сглотнула, – …что лес «знакомится» со всеми новыми детьми. Она назвала это «коллекционированием тишины».

– Бред сумасшедшей старухи, – прошептал Матвей, но в его голосе не было уверенности.

– А Алиса? Это тоже бред? – голос Виктории дрогнул. – Она сказала, что люди уходили в лес. Добровольно. Что её собственная дочь… Лена… – она не стала договаривать.

В этот момент из гостиной донёсся голосок Алисы. Она не обращалась к ним. Она просто что-то напевала. Тихо, нараспев.

– …и камень-семечко в земле спит, и новый лес растёт, тихий-тихий…

Матвей и Виктория замерли, переглянувшись. Леденящий ужас, медленный и неумолимый, пополз по их жилам. Ева Даниловна была не сумасшедшей. Она была каталогизатором. Архивариусом безумия, что медленно, но верно поглощало это место. И они, семья Сахаровых, только что были внесены в её инвентарную книгу.

Глава 4. Игра в прятки

Тишина, принесённая из разговора с Евой Даниловной, была тяжёлой и насыщенной, словно пропитанной скрытыми смыслами. Слова «испортилась земля» и «камень» висели в воздухе, отравляя его. Матвей и Виктория двигались по квартире как тени, избегая разговоров, но неспособные избежать взаимного понимания: что-то не так. Совсем не так.

Алиса стала центром этого невысказанного напряжения. За ней наблюдали не с обычной родительской нежностью, а с обострённым, почти клиническим вниманием, выискивая малейшие признаки изменения.

На третий день, за завтраком, она неожиданно спросила:– Мама, а можно одно печенье? Овсяное.

– Печенье? Сейчас? Ты же только позавтракала, – удивилась Виктория.

– Я не для себя, – простодушно пояснила девочка. – Я для Шёпота. Он сказал, что любит сладкое. Особенно овсяное. С изюмом.

Слово «Шёпот» прозвучало в кухне с резкостью выстрела. Оно было не абстрактным понятием, а именем собственным, наделяющим незримую угрозу характером и вкусовыми предпочтениями.

– Для… кого? – тихо переспросил Матвей, откладывая ложку.

– Для Шёпота, моего друга, – терпеливо объяснила Алиса. – Мы играем в прятки. Он всегда находит, потому что шепчет, и я знаю, где он.

Матвей и Виктория переглянулись. В её глазах читалась та же леденящая душу догадка: это уже не просто фантазия. Это диалог.

– Алиса, – мягко, но настойчиво начала Виктория. – Шёпота не существует. Это твой вымышленный друг.

– Нет, настоящий! – лицо девочки нахмурилось, в нём вспыхнула обида. – Он стучит в стекло, когда хочет поиграть. Тук-тук-тук. Как дятел, только тише.

Она постучала ногтем по столу – трижды, с идеальным, зловещим ритмом, от которого у родителей похолодело внутри. Этот стук они слышали ночью.

В итоге Виктория, движимая смесью страха и странного желания проверить жуткую гипотезу, дала ей печенье. Одно. Овсяное, с изюмом.

Алиса приняла его с торжественной серьёзностью и отнесла в свою комнату. Они наблюдали, как она кладёт бледный круг на подоконник, на то самое место, где когда-то был странный отпечаток.– На, Шёпот, – прошептала она. – Это тебе.

Она легла спать с загадочной улыбкой. Родители же провели ночь в тревожном полусне, прислушиваясь к каждому шороху.

Утром Виктория первой зашла в комнату дочери. Её взгляд сразу упал на подоконник.Печенья не было.

Оно не упало. Его не сдуло. Его не было. На его месте осталась лишь небольшая мутная лужица, словно от растаявшего инея. А на стекле, чуть выше, висел мутный, липкий след. Бесформенный, аморфный, словно к стеклу на мгновение прижали мешок с влажной, холодной глиной.

– Матвей, – её голос сорвался на шёпот. – Иди сюда.

Он ворвался в комнату и замер, увидев пустой подоконник и след на стекле. Его лицо побледнело.– Печенье… – глупо пробормотал он.

– Его нет, – прошептала Виктория. – Оно исчезло.

В этот момент проснулась Алиса. Потягиваясь, она подошла к окну и посмотрела на подоконник. Её лицо озарилось радостью.– Ой! Он взял! Я же говорила!

– Алиса, – Матвей присел перед ней, стараясь говорить спокойно. – Ты уверена, что это не ты сама его съела ночью? Может, тебе просто приснилось?

Лицо девочки исказилось. Она надула губы, её глаза наполнились обиженными слезами.– Нет! Я не съедала! Это Шёпот! Он пришёл и взял! Вы мне не верите! – она топнула ногой и отбежала в угол, демонстративно отвернувшись к стене.

Эта детская, казалось бы, реакция была словно последним гвоздем в крышку гроба их сомнений. Ребёнок не лгал. Он не притворялся. Он был искренне обижен их недоверием.

Матвей подошёл к окну, преодолевая отвращение. Он медленно протянул руку к пятну на стеклу, не касаясь его. От следа исходил холод. Не обычная прохлада, а активный, высасывающий тепло холод. И запах… тот самый, сладковато-гнилостный смрад, но теперь более концентрированный.

– Убери это, – прохрипел он, отшатываясь. – Немедленно.

Виктория кивнула и побежала за тряпкой и чистящим средством. Но её попытки оттереть след оказались безуспешными. Агрессивная пена лишь впиталась в него, не сдвинув его с места. Тряпка, коснувшись поверхности, прилипла и оторвалась с неприятным чавкающим звуком. След, казалось, был не на стекле, а в нём самом.

Алиса, наблюдая за этой суетой, смотрела на них с молчаливым, почти взрослым укором.– Он не любит, когда его гонят, – тихо сказала она.

В тот день Матвей не пошёл на работу, сославшись на болезнь. Он провёл утро, пытаясь найти рациональное объяснение. Мышь? Но не было ни крошек, ни следов зубов. Ветер? Окно было закрыто. Лунатизм? Но где тогда печенье? Он обыскал всю комнату – ничего.

Его рациональность, его верный инструмент, давала сбой. Единственным логичным выводом был вывод нелогичный: что-то пришло. Что-то взяло печенье. Что-то оставило след.

Вечером Алиса снова попросила печенье. На этот раз – шоколадное.– Нет, – твёрдо сказала Виктория, её пальцы впились в спинку стула. – Всё. Игры кончились.

Лицо Алисы снова нахмурилось, но на этот раз в её глазах мелькнуло нечто большее, чем обида – холодное, чужое разочарование.– Он ждёт, – сказала она без интонации и ушла в свою комнату.

Ночь была самой долгой в их жизни. Сперва они услышали тихий скребущий звук за стеклом, словно по нему водили чем-то влажным и гибким. Потом звук сменился на чавкающий, отвратительный, будто что-то большое и студенистое терлось о стекло. А затем в комнату вновь проник тот самый сладковато-гнилостный запах, густой и удушливый.

Они лежали, не в силах пошевелиться, прикованные к кровати леденящим ужасом. Оно было тут. За стеклом. И оно «расстроилось».

Утром, едва светало, они зашли в комнату Алисы.След на стекле изменился. Он стал бледнее, прозрачнее, но приобрёл смутно узнаваемую, кошмарную форму, напоминающую огромный, расплывчатый отпечаток губ.

А на подоконнике, прямо под этим знаком, лежало шоколадное печенье. Целое, нетронутое.

Но шоколад на нём был не тёмно-коричневым, а пепельно-серым, безжизненным, будто из него высосали всю суть. И от печенья вниз по стене стекал тонкий, липкий, мутный след.

Казалось, его не съели.Его… продегустировали. Оценили. И выплюнули обратно.

Глава 5. Влажные следы

Тишина, наступившая после ночи «разочарования», не была покоем. Это была тишина затаившегося хищника, насытившегося на время. Она была густой, плотной, и каждый звук – собственное дыхание, биение сердца – тонул в ней, не находя отзвука. Они пролежали до рассвета, не смыкая глаз, прикованные к потолку. Воздух в спальне был спёртым, отравленным остатками того сладковато-гнилостного смрада.

Серое, безрадостное утро не принесло облегчения. Оно лишь подсветило масштаб катастрофы. Они сидели на кухне, и ритуал питья кофе превратился в пародию. Жидкость была горькой, как полынь, и не согревала. Алиса спала – долгим, неестественным, коматозным сном.

Матвей смотрел в свою кружку, но видел тот расплывчатый, мимикрирующий под губы отпечаток на стекле. Его разум, инженерный, аналитический механизм, окончательно сорвавшийся с катушек логики, гонял по кругу один и тот же кошмарный алгоритм. Стекло. След только изнутри. Нестираемость. Это не внешний контакт. Это внутренняя мутация.

– Надо уезжать, – произнесла Виктория. Её голос был плоским, лишённым даже оттенка надежды. – Сегодня. Сейчас. Бросить всё. Взять машину и просто ехать.

– Куда? – спросил Матвей, не поднимая глаз. – Ты слышала старуху. Она говорила, что уезжали. А что, если споры уже в нас? В Алисе? Мы не убежим от заражённой почвы, мы – её носители.

– Тогда что? – её шёпот был полон стеклянных осколков. – Сидеть и ждать, пока оно… не решит попробовать на вкус не печенье?

Они замолчали. Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и ядовитый. Что, если следующая фаза – это не подношение, а потребление?

День провалился в тяжёлое, почти кататоническое оцепенение. Они двигались по квартире, как манекены. Они боялись заходить в комнату Алисы. Девочка проснулась только к вечеру, бледная, с синяками под глазами. Она молча ела подогретый суп, её взгляд был устремлён в некую точку за пределами этой реальности. Она не упоминала о Шёпоте. Не просила печенья. Это молчание было страшнее любых её слов.

Вечером Матвей, движимый отчаянной, последней попыткой вернуть себе иллюзию контроля, установил в комнате дочери камеру. Старую, USB-камеру. Он прикрепил её на книжную полку, замаскировав под стопку журналов. Объектив смотрел на кровать, на окно с его шрамом-отпечатком. Он не сказал об этом Виктории. Это был акт капитуляции.

Ночь они легли с ощущением, что подписали пакт с неведомым. Они были не просто жертвами. Они стали соучастниками, наблюдателями за собственным концом.

Сон снова был невозможен. Матвей ворочался, прислушиваясь к тиканью часов и собственному неровному дыханию. Его тело, измученное стрессом, требовало своего. Где-то в третьем часу ночи его мочевой пузырь напомнил о себе с настойчивостью пытки. Он лежал, пытаясь игнорировать позывы, но они стали нестерпимыми. С неохотой, с ощущением, что он покидает единственную условно-безопасную зону, он поднялся.

Он вышел в коридор, не включая свет. Лунный свет, грязный и больной, пробивался из гостиной, отбрасывая на стены и пол бледные, искажённые тени. Воздух в квартире был спёртым, холодным, пахнущим пылью и… чем-то ещё. Слабым, но узнаваемым шлейфом.

Он прошёл в туалет, сделал свои дела, и, уже возвращаясь, замер на пороге коридора.

Его босая ступня ступила во что-то неприятное. Влажное. Не просто мокрое, а липкое, с лёгким сопротивлением, будто он наступил в раздавленный фрукт, пролежавший неделю на солнце.

Он зажмурился, пытаясь убедить себя, что это вода. Пролила Алиса? Конденсат? Что угодно. Только не это.

Он сделал следующий шаг. Снова это мерзкое, прилипающее ощущение. И запах. Уже сильнее. Запах гнилой листвы, болотной тины, влажной земли из-под многолетнего валежника.

Сердце его провалилось куда-то в область таза, замерло, а потом рванулось в бешеной, аритмичной пляске. Он медленно, очень медленно протянул руку к выключателю. Палец нажал на пластиковую кнопку. Звук щелчка прозвучал как выстрел.

Свет вспыхнул, резкий, безжалостный, хирургический.

Он смотрел на пол и не мог дышать.

От двери комнаты Алисы через весь коридор, через гостиную, змеилась цепочка следов.

Это не были следы ног. Не человеческие, не звериные, не птичьи. Бесформенные, расплывчатые отпечатки, словно кто-то тащил по полу несколько мокрых, насквозь пропитанных болотной грязью мешков. Каждый след был размером с большую тарелку, состоял из тёмной, почти чёрной, илистой субстанции. В ней угадывались, были вморожены в эту массу, фрагменты перегнивших листьев, хвои, мелких веточек и чего-то ещё, белесого и волокнистого, похожего на расползающуюся плесень. Они лежали не ровной цепью, а с каким-то странным, почти разумным ритмом – то сближаясь, то расходясь.

Они вели из комнаты Алисы. Чётко. Неоспоримо.

Матвей стоял, не в силах пошевелиться. Его разум, уже обработанный страхом, отказывался принимать информацию. Это было не нарушение. Это было осквернение. Ритуальное загрязнение. Не просто ночной шёпот за стеклом, не мистический след. Это было грубое, физическое, тактильное вторжение. Нечто вошло в комнату его дочери. Прошло по их дому. Оставило частичку себя, своей гнилой, болотной сути на их полу.

Он заставил себя двинуться. Его ноги были ватными, непослушными. Он шёл вдоль этой мерзкой тропы, чувствуя, как липкая, холодная грязь прилипает к его ступням. Запах усиливался с каждым шагом, становясь удушающим, вязким. Пахло разложением, старой, стоячей водой и тем металлически-химическим привкусом, что был в следе на стекле.

Следы вели через гостиную. Они обогнули диван, оставили на его светлой обивке грязный мазок, прошли мимо чёрного экрана телевизора… и оборвались.

Оборвались у стены.

Не у двери на кухню. Не у балкона. У глухой, беленой стены, за которой была их с Викторией спальня.

Матвей подошёл и уставился на последний, самый чёткий и насыщенный след. Он был таким же влажным и отвратительным, как и все предыдущие. А дальше – ничего. Чистый, сухой ламинат. Стена была белой, шершавой, безмолвной.

Он опустился на колени, не обращая внимания на то, что ткань его пижамы пропитывается этой скверной. Он потрогал след пальцем. Субстанция была ледяной, склизкой, с крошечными твёрдыми включениями. Она не была похожа на обычную грязь; она была желеобразной, живой на ощупь. Он провёл рукой по стене в том месте, где следы обрывались. Она была сухой, шершавой от побелки и… тёплой. На несколько градусов теплее, чем воздух в комнате. Он прижал ладонь к стене. И почувствовал это. Лёгкую, едва уловимую, но неоспоримую пульсацию. Глухой, медленный гул, исходивший из самой толщи бетона. Стена дышала.

Он отдернул руку, словно коснулся раскалённого железа. Его сознание рождало чудовищные образы. Он представил, как эта стена, эта прочная, незыблемая конструкция, на мгновение стала проницаемой, как мембрана. Как нечто, состоящее из грязи, тлена и иной биологии, прошло сквозь неё, как призрак, но оставив после себя физические следы.

Он вскочил и побежал обратно в спальню, его ноги с противным шлепком отлипали от липких следов.

– Вика! – он тряс её за плечо, его голос был хриплым, сорванным, полным животного ужаса. – Вика, проснись!

Она открыла глаза, испуганные, заспанные.

– Что? Что случилось? Опять стучит?

– Следы, – выдавил он, захлёбываясь. – На полу… Влажные следы… Из её комнаты… Они везде… Пахнут болотом… И они обрываются у стены.

Она скинула одеяло и выбежала в коридор. Он услышал её сдавленный, почти беззвучный крик. Когда он подошёл, она стояла, прижав оба кулака ко рту, её тело выгнулось в немой арке ужаса.

– Оно было в её комнате, – прошептала она, и слёзы беззвучно потекли по её щекам. – Оно ходило по нашему дому.

Она рванулась к двери Алисы и распахнула её. Матвей последовал за ней.

Алиса спала. Её лицо было безмятежным. На полу, от кровати к двери, тянулась та же цепочка влажных, грязных следов. Они подходили к самой её кровати.

Виктория с рыданием, в котором смешались ужас, отчаяние и ярость, бросилась к дочери, стала её трясти, ощупывать.

– Зайка, проснись! Милая, с тобой всё в порядке? Ты меня слышишь?

Алиса медленно, нехотя открыла глаза. Они были стеклянными, пустыми.

– Мама? – её голосок был слабым, далёким. – Что?

– Ты ничего не слышала? Ничего не видела? Никого?

Алиса медленно покачала головой. – Я спала. Мне снился хороший сон. Мы с Шёпотом гуляли в саду.

Виктория отшатнулась от неё, будто от ужасной, заразной болезни. Она посмотрела на Матвея, и в её взгляде было что-то окончательно сломленное.

Матвей, вспомнив, подошёл к камере. Он достал из спальни ноутбук, руки его тряслись. Он запустил программу, отмотал запись назад.

Чёрно-белое, зернистое изображение комнаты Алисы. Мерцание ночника. Девочка спит. Всё спокойно.

И тогда, в кадре, появляется Оно.

Тёмное, влажное пятно, лишённое чёткой формы. Оно медленно, с некоей тягучей, органической грацией, выползает из-под кровати. Оно не имеет конечностей, а перетекает, как большая, сложноорганизованная слизь. Его поверхность на экране кажется живой, движущейся, оно пульсирует. Оно подползает к кровати и на долгие, мучительные минуты замирает у самого края, возле лица спящей девочки. Потом так же медленно отползает обратно к двери и исчезает из кадра.