- -
- 100%
- +
Демьян остановился и оглянулся: к сгрудившейся толпе подошёл самый зажиточный и почитаемый среди всей округи крестьянин – мельник Домаш. Демьяна охватили противоречивые чувства: с одной стороны, он в душе непритворно обрадовался, потому как был убеждён в своей правоте и надеялся, что c Домашем Евсеичем они быстро выведут этого наглого сорванца на чистую воду. С другой же стороны, он знал о добром отношении мельника к этому голодранцу. Демьяна коробило, кода, бывало, Домаш нахваливал «злодея», будто в мельничных механизмах тот шибко разбирается! «Вот и гадай теперь: на сторону правды станет или начнёт Асташонка выгораживать!» – занервничал Демьян.
– Да вот, Евсеич, подивитесь на этакую беду, – Демьян первым бросился услужливо объяснять мельнику дикую суть произошедшего. Затем он проворно подбежал к саням и сам приподнял дерюжку с мертвеца.
– С ярмарки Буслаи вертались, да, видать, на свою беду, и подобрали этого злодея, – Демьян кивнул головой в сторону Ефимки Асташова, – вот и поплатились за свою доброту!
Подойдя вплотную к мельнику, Демьян ещё некоторое время полушепотом высказывал свои догадки ему на ухо. Тяжело дыша, тот в напряжении слушал, и лицо его мрачнело. Наконец Демьян громко, чтобы слышали все, произнёс:
– Я думаю, в первый черёд надобно известить пана Ружевича и немедля вестового отправить к уряднику. А як же ж без этого? Ещё, чего доброго, возьмёт да сбежит этот Асташонок – ищи тогда ветра в поле. Ну… и надобно бы спешно сход созвать.
Ожидая одобрения своей сметливости, Демьян заискивающе спросил у мельника.
– Я правильно мыслю, Домаш Евсеич?
Домаш, видимо, был в немалой растерянности. Не ожидал он такого! К большому огорчению Демьяна, мельник не удостоил его ответом. Он молча подошёл ближе к саням, угрюмо посмотрел на бездыханное тело, перевёл взгляд на Лукерью и лишь потом пожаловал Ефимку таким тяжёлым взглядом, от которого того непроизвольно передёрнуло. Это тебе не Демьян! В глазах Домаша Евсеича Ефимка ну никак не хотел выглядеть негодяем.
Домаша все считали мужиком справедливым, и в общении с ним крестьяне держались просто и почти на равных. И мельнику надо отдать должное, потому как сам он не особо разделял крестьян на бедных и зажиточных. Для него все селяне были почти равны. Эта черта в характере мельника беднякам нравилась, но в то же время они очень опасались попасть к нему в немилость: в голодное время только он мог дать хлеба в долг. Правда, мельник всегда имел с этого выгоду: долг возвращали на десятину больше, но чаще отрабатывали. С паном договориться на таких условиях было гораздо труднее.
Вот и не хотел Ефимка попасть к Домашу Евсеичу в немилость, потому как часто работал, а вернее, батрачил у него на мельнице. Домаш прекрасно видел бедственность семьи Асташовых и, как уже отмечалось, относился к Ефимке почти по-отечески, всегда давая ему за работу чуть больше условленного. Хотя и этому была причина: при ремонте мельничных механизмов Домаш только смышлёному Ефимке доверял больше, чем кому-либо из своих работников. Самому же хлопцу нравилось работать на мельнице, и теперь даже страшно было подумать, если его уже не пустят туда.
От того, поверит Домаш Демьяну или нет, во многом зависела участь Ефимки. Но Домаш всё молчал. Он находился в тяжёлом раздумье: со странностями в Волчьем мху у него были свои счёты! Довелось-таки мельнику столкнуться там с чем-то необъяснимым, и после пошла у него семейная жизнь наперекосяк…
Всё ещё испытывающим взглядом давя хлопца, мельник мрачно произнёс:
– Демьян верно сказал…
Эти слова словно обухом ударили Ефимку; у него даже мелькнула мысль немедленно бежать.
Но мельник продолжал дальше:
– …к Ружевичу надобно. А пока полиция сюда доберётся, мы тоже всем миром поразмыслим, что да как. На санях ничего не трогать! Пусть урядник с приставом разбираются. – Обведя всех угрюмым взглядом, он вдруг спросил: – Есть охотники отправиться в волостную управу? Без принуждения чтоб…
Толпа невольно попятилась. Все, конечно, понимали, что без урядника, а то и самого пристава тут никак не обойтись, но теперь вряд ли кто согласится ехать через проклятое урочище.
– Мешок жита смелому перепадёт, – сказал Домаш. – Слово даю.
Насчёт твёрдости своего слова мельник мог бы и не говорить. Селяне ему верили и знали: коль пообещает, сдержит данное обещание.
– Тут, Евсеич, прикинуть бы надобно, – загадочно ответил Панас. – В одиночку щас ни в жисть охотников не сыскать. Нашто тое жито, кали можа статься, головы уже не буде. А на троих, а то и на пятерню мешок и делить нечего. Вот ежели б не в одиночку… и каждому по мешочку… тады…
Домаш пожал плечами и тихо произнёс:
– Не мне одному это надобно… Нет так нет. Пошли до пана, а там видно будет. Пущай он кого-нибудь из своих людишек пошлёт.
– Ага. Вот хотя бы Михея, – взбодрились мужики. – Он-то как раз подойдёт для этого – тот ещё колдун!
Случайное напоминание о Михее вдруг добавило толпе скверного чувства и стразу породило новые домыслы. Мельник тоже подумал о Михее, но вслух ничего не сказал. Глянув на Ефимку, он, казалось, чересчур уж спокойно для такого момента произнёс:
– Пошли. По дороге всё и расскажешь. Всё как на духу… – Обратив внимание на крайнюю взволнованность хлопца, мельник совсем мирно добавил: – Не робей. Коль нет вины, так и беспокоиться не об чём…
Мельник вдруг обвёл взглядом толпу и удивлённо обратился к Ефимке:
– Я гляжу, тут почти вся деревня… А мать-то твоя где?
– Так я ж её проводил до Ляскович, да и назад вертался, а тут вдруг это… В Лясковичах её дядька Василь встретил. К нему подалась....
– Понято. Пошли.
Мельник первый шагнул по направлению к панскому фольварку2. С одной стороны шёл Демьян, с другой – Ефимка.
Толпа ожила, зашевелилась и, как это часто бывает, инстинктивно сплотившись перед лицом беды, единым людским сгустком поплыла следом за мельником.
За всю дорогу Домаш всего лишь несколько раз перебивал рассказ Ефимки, уточняя некоторые подробности. Лицо его мрачнело…
Вскоре у ворот фольварка стояла почти вся деревня. Вспомнив о Михее, селяне мало-помалу отодвигали Ефимку в своём подозрении на задний план. Теперь в приглушенных разговорах чаще слышалось прозвище Михей, и это ещё больше распаляло людское воображение. Одни начали вдруг верить в причастность к чудовищной беде странного Михея, весьма похожего на цыгана. Другие уверяли, что тут замешана сама нечистая. Третьи тихо говорили, что Михей и есть сама нечистая. А некоторым всё же очень хотелось, чтобы это всё было делом рук Асташонка.
В любом случае селянам сейчас просто необходимо было услышать твёрдое слово кого-то из властей или кого-то из более высокого сословия, будь то пан, урядник или священник. Люди ждали не просто веского слова – они ждали надежды, ждали защиты.
В панский дом со страшной вестью направился Домаш Евсеич.
Демьян, вдруг сообразив, что ему, как «важному лицу» на деревне, не пристало топтаться в ожидании среди бедняков, ринулся вслед за Домашем.
Притихшие селяне пристально всматривались во все строения панского фольварка, выглядевшего сегодня как никогда мрачно и пустынно. Где-то здесь находился странный Михей…
Глава 3
Дом пана Анджея Ружевича хоть и принадлежал знатному сословию, но выглядел довольно неухоженным, начавшим неотвратимо приходить в обветшание. Ружевич всячески старался сохранять следы былого преуспевания, но ни для кого не было секретом, что на поддержание должного порядка у некогда состоятельного пана попросту не хватало средств. Особенно в последнее время, когда его сын Зибор уехал в Вильно, успешно отучился и, казалось бы, удачно начал карьеру. Но…
С самого раннего детства панич рос в чрезмерной заботе. Уже тогда было заметно, что у него недюжинные способности к учёбе. Родители и знакомые предрекали мальчику большое будущее и слишком уж наигранно расхваливали за каждое выученное стихотворение или за верно выполненное арифметическое вычисление. Мальчик быстро уверовал в свою исключительность.
Зибору многое позволялось, многое прощалось, и уже к подростковому возрасту такое воспитание начало давать свои плоды: юный панич светился величием и высокомерием.
Время шло. Вскоре молодой Ружевич без труда поступил в престижное учебное заведение города Вильно и едва ли не с отличием окончил его. Уж что-что, а учёба Зибору Ружевичу давалась легко.
Начав жить и работать в Вильно, панич поддался сомнительным соблазнам городского общества и начал вести довольно бурную светскую жизнь. Молодому Ружевичу и тут надо отдать должное, ибо он обладал завидным очарованием, что позволяло ему легко вращаться среди молодёжи высшего света Вильно. Зибор Ружевич имел прямо-таки талант преподнести себя с наиболее выгодной стороны, и в любой компании он был желанным гостем и интересным собеседником. Благо и внешне панич был весьма привлекательным, что вызывало у многих знатных девиц неподдельный интерес. Однако эти достоинства только усугубляли его финансовое положение. Званые вечера, балы, ужины, а также молодёжные вечеринки, которые из светских зачастую переходили в разгульные оргии – всё это ненасытно поглощало деньги. Жалованья катастрофически не хватало. Выдумывая невероятные предлоги, сын всё чаще отправлял слёзные письма домой, моля отца о помощи.
Пан Ружевич начал частенько отправлять деньги в Вильно. Но аппетиты сына росли – средств ему всё равно не хватало.
Дома в поместье тоже начались неполадки: то неурожай, то ещё какое-нибудь лихо. Росли недоимки, росла и задолженность пана Ружевича по уплате налогов в казну. В имении, некогда большом и небедном, шёл сплошной разор, а с лошадьми панскими так и вовсе непонятная беда творилась: то болели и издыхали, то волки резали, а то и вовсе бесследно пропадали. Раньше такого никогда не было. Впрочем, и в семье Ружевича тоже одна за другой случались всякие напасти, и в округе можно было частенько услышать, что на панскую милость наслано проклятие.
Кроме Зибора, у пана Ружевича была ещё дочка Мария четырнадцати лет, которая вот-вот невестой станет. Да только у этой невесты и приданого-то, по большому счёту, ещё ни гроша ни нитки нет. А с таким положением дел, как сейчас, то и вряд ли будет.
Время шло. От сплошных неудач и забот старший Ружевич заметно осунулся, постарел; он был на грани отчаяния, да и хватка уже не та. А из Вильно продолжали сыпаться письма с мольбой о «безотлагательной помощи». Но высылать уже было нечего, и сердца стариков обливались кровью: не могли они помочь родному сыночку, попавшему в очередную «страшную беду».
В фольварке настали самые трудные за всю историю рода Ружевичей времена.
Семья Анджея Ружевича уже не жила, а, даже можно сказать, пыталась выжить на вотчине своих предков, в самом центре Полесского края – края рек, озёр, непроходимых болот, удивительной природной красоты и повсеместно процветающего колдовства. А к колдовству у вельможного пана было двойственное отношение: он с опаской относился к этому мистическому явлению и в то же время надеялся с его помощью возродить былое преуспевание рода. И для этого уже кое-что было предпринято, вернее, помог случай, сильно изменивший жизнь семьи Ружевичей…
Около двух лет тому назад случилось горе: где-то под Туровом при пожаре погибла семья его дальнего родственника пана Мирославского, с которым у Анджея Ружевича в последнее время сложились особенно близкие отношения. Раньше они почти и не знались, но во многом схожая судьба сблизила двух шляхтичей. В общении они находили отдушину от постоянных невзгод и нависшей угрозы разорения. Откровенно делясь своими мрачными мыслями о настоящем и будущем, они чувствовали себя не такими одинокими в этой невесёлой действительности.
Как и что там у Мирославских получилось, достоверно выяснить не удалось. Было лишь известно, что в глухую ночь при пожаре сгорел их дом, похоронив на своём пепелище хозяев, спившегося взрослого сына и старуху ключницу. Чудом удалось спастись лишь пятнадцатилетней паненке, спавшей в ту роковую ночь во флигельке.
Девушку-сироту вместе с новыми заботами и ответственностью пан Ружевич незамедлительно перевёз в своё имение в Берёзовку. Но ему пришлось ещё несколько раз ездить на Туровщину, чтобы оформить опекунство над паненкой и продать разорённое имение Мирославских. Всё это требовало времени, денег и сил.
Гражина Мирославская – так звали молоденькую паненку – сразу нашла общий язык с дочкой пана Ружевича Марией, и, обнаружив в характерах и взглядах много общего, они легко подружились.
И вот прошла последняя поездка на Туровщину. Дела закончены, бумаги состряпаны, подписи и печати поставлены. Ранним утром пан Ружевич отправился обратно в Берёзовку.
Повозка неспешно катилась по туровской земле. Путь пролегал и через сам Туров.
Как уже отмечалось, в последнее время неудачи были постоянными спутниками пана Ружевича. Вот и в этот раз неприятность не обделила вниманием своего избранника: до дома был неблизкий путь, а лошадь вдруг сильно захромала. Тут уж без человека, разбирающегося в недугах лошадей, не обойтись.
В Турове расспросы привели Ружевича на площадь, кишевшую народом. Где-то здесь находился коновал3.
День был ярмарочный, и вокруг стоял привычный гул: горлопанистые торговцы бойко расхваливали свой товар; разносилось ржание, хрюканье, мычание и другие «протесты» попавших в непривычную обстановку домашних животных и птиц. Вокруг всё было заставлено бричками, телегами и колясками с различным товаром. Чего тут только не было! Бондари терялись среди своих дежек, бочек, кадок, всевозможных бочонков. Гончары зазывающе постукивали по глиняным горшкам и тут же подносили их к уху, слушая загадочное гудение. Шорники свысока глядели и на бондарей и на гончаров. Потрясывая в руках украшенными сбруями и похлопывая по новеньким хомутам, они ждали солидных покупателей. Возле даровитых резчиков по дереву народ всегда приостанавливался, но в основном, чтобы просто поглазеть. Были на ярмарке и ткачи с различным полотном, и булочники дразнили всех аппетитным запахом своей выпечки. И хотя настоящих покупателей было не так уж и много, зато шумного люду толпилось как муравьёв в муравейнике.
Среди разношерстной публики нередко встречались и зажиточные люди. Но настоящих шляхтичей или небедных чиновников было совсем мало. Больше прохаживались люди лишь с притязанием на зажиточность: служащие и служивые в потёртых сюртуках и мундирах, бравые подпанки с пустыми карманами да высокомерные паненки в «изысканных» платьях, не раз перекроенных, застиранных и поблёкших от времени.
Народу на ярмарке тьма, но пана Ружевича тогда интересовал лишь один человек – коновал. Найти его не составило большого труда: основной доход коновал имел прямо тут же, на краю базарной площади.
Сухощавый мужичок с подпаленной бородой ловко орудовал клещами, молотом и другим инструментом, меняя на крупном мерине подкову. Как оказалось, он ещё и в кузнечном деле мастер.
Пан Ружевич вместе с несколькими зеваками некоторое время наблюдал за уверенными движениями мужика, пока тот не закончил работу.
Мужичок проворно спрятал в шабету4 честно заработанные гроши и уставился на прилично одетого пана. Хитро оглядывая вероятного клиента, мужичок, казалось, уже наперёд прикидывал сулящую выгоду.
– Чего пан желает? – услужливо поинтересовался умелец.
– Лошадку посмотреть надобно… Что-то хромать вдруг стала. На переднюю ногу…
– Это мы мигом! – радостно заверил мужичок. – Тоже подковка небось сошла. Коник-то де?
– Да вон, – пан Ружевич махнул рукой в сторону брички. – Сейчас подведу.
Мужичок бодро и со знанием принялся за дело. Но чем больше он старался определить причину недуга лошади, тем сильнее хмурился и громче сопел.
– Ну что там? – не выдержал пан Ружевич.
Мужичок распрямился и отступил на шаг от коня. Всё ещё недоумённо глядя на лошадиную ногу, он пожал плечами:
– Да чёрт его знает… С виду, кажись, всё в порядке. И подкова ладно сидит… Видать, вывих какой… а может, и ушиб крепкий вышел…
– Да нет… Не было вроде ничего такого. Дорога спокойная…
– Ну, тогда не знаю, – разочарованно развёл руками местный знаток живности, явно сожалея о сорвавшемся заработке.
Тяжко вздохнув, пан Ружевич взял коня под уздцы и понуро повёл его прочь. Лошадь заметно припадала на ногу. «И тут невезение! – раздражённо подумал Ружевич. – Ну сколько ж это может продолжаться?!»
Жизнь вокруг бурлила. Народ громко смеялся, настырно спорил, бойко торговался, а в душу пана Ружевича лезла чёрная безысходность. Ссутулившись, он невесело отводил свою лошадку от коновала. И вдруг с другой стороны кто-то тоже взял коня под уздцы. «Что такое?!» – от неожиданности вздрогнул пан Ружевич, а увидев рядом с лошадиной мордой чёрные цыганские глаза, дёрнул поводья на себя и раздражённо прорычал:
– Не продаётся лошадь! И не выменивается! П-пшёл прочь, собака! – и, чуть успокоившись, с досадой процедил: – Мне сейчас только цыганья и не хватает для полного счастья…
– Ты, панок, не горячись. Ежели желаешь, могу попробовать у твоей лошадки хворь скинуть, – спокойно сказал незнакомец и ласково потрепал коня по гриве. – Хороший конь. Жалко, если пропадёт… Видать, туго-то лошадкам приходится нынче на панской конюшне, а?
От удивления пан Ружевич аж рот раскрыл. Он стоял совершенно ошарашенный и не знал, что сказать. Но зато он знал другое: свяжешься с цыганами – будешь обманут. А этот наглый чумазый не то что не внушал доверия, а и вовсе вызывал чувство опасности. Но вот странность: казалось, он знает о напасти на панской конюшне. Хотя это, скорее всего, обычные плутовские штучки: скажут такие людишки что-нибудь отвлечённое, с намёком, а простаки давай уже сами подгонять услышанное к своим несчастиям. Да ещё и диву будут даваться прозорливости провидцев!
На высказывание незнакомца Ружевич ничего не ответил. Находясь в растерянно-ошеломлённом состоянии, он просто разжал руку, и лошадь покорно пошла за цыганом…
Сделав несколько шагов, тот обернулся и спокойно произнёс:
– Пойдем, панок. Тут слишком шумно и слишком много глаз. Мне нужна тишина… – Видя растерянность вельможного пана, цыган доверительно добавил: – Да не робей, ничего худого не будет… А уж лошадку и подавно не обижу. Во всяком случае, хуже уж точно не будет.
Под многочисленными взглядами Ружевич, словно завороженный, поплёлся следом за цыганом. Когда он проходил мимо мужиков-зевак, до него донеслись едва различимые слова: «Ну всё, остался панок без коника…»
Но пан без коня не остался. Мало того, так перед ним предстала удивительная картина: мужик, похожий на цыгана, ласково разговаривал с лошадью как с человеком, и самое удивительное, казалось, что та всё понимала и покорно слушалась.
Новоявленный лекарь тоже внимательно осмотрел ногу лошади, потрогал ладонью то одно, то другое копыто, видимо, что-то сравнивая; затем он прощупал пальцами всю ногу, особенно на суставах, после чего несколько раз осторожно опробовал её на сгиб. Движения цыгана были уверенны и несуетливы. Наконец он поднялся с колена и ласково похлопал коня по холке.
– Ну… что скажешь? – спросил пан Ружевич, готовый опять услышать неутешительный ответ.
Цыган повернулся к пану.
– С лошадью ничего страшного… небольшое растяжение в суставе.
– А чего ж этот, – Ружевич кивнул головой в сторону коновала-коваля, ничего не определил?
– Видать, не дорос ещё до такого. При таком растяжении опухоль появляется не сразу, и не каждый может такое определить. Но лошадке сейчас нужен покой, тугая повязка. Хорошо бы студёной водицей сустав охлаждать… Поезжай-ка, панок, на постоялый двор – он тут рядом, сразу за церковью, – и хотя бы денёк повремени с дорогой. Всё будет добре.
– Ну, благодарствую, человече. А то я уж забеспокоился сильно за лошадку. Это теперь мой самый надёжный конь остался, – обрадовано заговорил Ружевич и полез в карман за деньгами.
Цыган даже не улыбнулся. Он грустно посмотрел в глаза собеседнику и тихо сказал:
– Тебе, вельможный пан, не о лошадке сейчас беспокоиться надобно…
– Э-э… Что ты хочешь… этим сказать? – насторожился Ружевич.
– О себе сейчас в самый бы раз побеспокоиться…
– Ты это о чём? – ещё больше напрягся пан, а сердце уже захолонуло, почувствовав что-то поганое.
– Да так… Кажется мне, что душа твоя, панок, в каком-то чёрном плену. Дела-то небось всё неурядицами оборачиваются? И в семье, видать, не всё ладно?..
Пан Ружевич совсем растерялся: настолько неожиданно было услышать такую правду. Он внутренне сжался и осторожно спросил:
– Ты, судя по всему… что-то знаешь? Я имею в виду… ведовство.
Ничего не ответив, цыган пристально смотрел на собеседника. Его чёрный колючий взгляд, казалось, насквозь прожигал человека.
У пана Ружевича вдруг появилось противное чувство, будто у него в сознании копошится вор, перебирая его мысли и прихватывая то, что приглянулось.
– Меня Михеем зовут, – наконец ответил цыган. – А ты, панок, наверное, хотел сказать не «ведовство», а «колдовство»?
Тёмные глаза цыгана прямо-таки парализовали Ружевича; поджилки в ногах дрожали; слова застряли в горле. На вопрос Михея он с огромным усилием сумел лишь утвердительно кивнуть головой.
Цыган загадочно ухмыльнулся.
– Я много чего знаю… И не только знаю, но и вижу многое, что другим не дано… И умею… тоже многое.
Совсем опешивший Ружевич с беспокойством смотрел на страшноватого с виду мужика, скорее всего, цыганской крови. И вдруг, вытеснив из сознания все опасения, его озарила шальная мысль! Да, это идея! И эта дикая идея достойна того, чтобы попробовать воплотить её в жизнь! Другого такого случая может и не быть! «При нынешнем плачевном положении дел грех не попробовать… – лихорадочно соображал пан Ружевич. – Вот только надо ещё кое-что выяснить… предложить… А вдруг и выгорит!»
Примерно через месяц в панском имении появился Михей. Пан Ружевич был несказанно рад, что удалось уговорить этого цыгана поработать в фольварке. Хотя у него в душе и таилось некоторое опасение – он совсем ничего не знал о Михее, – но то, что этот человек был весьма необычной личностью, Ружевич смекнул сразу. Ему и невдомёк было, что Михей при любом раскладе всё равно бы появился здесь…
Берёзовчане сначала недоумевали: зачем пану понадобился работник-цыган?! Да и был бы он толковый иль в ремесле каком непревзойдённый, тогда ладно. А так… Этого Михея и понять-то было невозможно: нелюдимый, себе на уме, кто он, что он и вообще, на что годен и на кой чёрт сдался Ружевичу – никто не мог взять в толк. Так что появление в фольварке цыгана все считали очередной неудачей пана, пустившего значительную часть состояния на такие же безрассудные, как казалось многим, траты.
Но прошло не так уж много времени и выяснилось, что Михей был отличным знатоком лошадей. За это он получил место конюха и в придачу кличку Цыган.
Для проживания Цыгану даже отвели отдельную коморку в господском доме, тогда как остальная челядь ютилась в людской, и спали некоторые прямо на полу, подстелив драный кожушок и укрывшись такой же дырявой дерюжкой. Это тоже вызвало у берёзовчан некоторое недоумение и воз всяких пересудов.
Но сколько бы в деревне не злословили, а на панской конюшне дела пошли на поправку. Цыган своё дело знал и к лошадям от природы питал любовь безмерную – иная баба детей так не глядит, как Михей своих подопечных. И ещё выяснилось, что он хорошо разбирался в хворях не только лошадей, но и прочей живности. Такому обороту селяне были не только удивлены, но и обрадованы.
В те времена почти в каждой крестьянской семье были целые россыпи детей. Их здоровью уделялось поверхностное внимание, отчего и умирали детки слишком часто. На это крестьяне, поубивавшись в горе, зачастую лишь сокрушённо кивали головой: «Бог дал, Бог и взял… Что ж тут поделаешь…»
Если вдруг дитя заболевало, то, как правило, лечили сами всеми известными сподручными средствами, а главное, бесплатными и доступными: травами, различными примочками, отварами да настоями. И если исход такого лечения получался печальный, селяне опять же, скорбно потужив, смиренно сетовали: «На всё воля Божья».
А вот если в хозяйстве заболевали рабочая лошадь или вол, то тут уж крестьянина охватывала настоящая тревога. На «сподручные средства» он уже не надеялся и спешил за помощью к маститым лекарям, знахарям и коновалам, неся при этом значительные траты. Так ведь оно и понятно: от здоровья тягловых животных зависело благополучие всей семьи.
Вот поэтому хоть и был Михей со странностями, селяне уже смотрели на них сквозь пальцы, надеясь на главное: случись с домашней скотинкой беда – будет к кому обратиться. И поначалу помогал Цыган людям, не отказывал в помощи, а главное, почти никогда ничего не брал за свои хлопоты. Да ведь мужик наш настолько своекорыстен, что вскоре к Цыгану и кур попёрли лечить, и котов, а то и вовсе с такими просьбами шли, что их впору только волшебнику исполнять! Бывало, заявлялись до того заумные просители, что из-за полной нелепости высказанных просьб, нужно было лечить их самих. Тёмный мужик ко многому хоть и недоверчив, но вот если на дармовщину – чего только не попробует!