Самое ценное во мне

Простуда

Простуженное октябрем море. Завидую тем, кто идет по берегу неспешно, в обнимку или один – вчера и мы так гуляли. Когда было время побыть по эту сторону земного шара и не думать о том, что по ту. Белые и синие ветровки с крупными карманами – самый распространенный здесь фасон, дома такую нигде не найдешь.

Сидим на камушках. Греет нас несмелое солнце и одна на четыре плеча индийская шаль – мягкая, красная, пахнет инжиром. Женя торговалась до хрипоты – двести рупий, последние деньги. Сейчас кажется – нет вещи роднее. Я бы не разглядела через ряды узорчатой ткани – шелк, шерсть, плотнее, тоньше, глуше. Взгляд запутывается в красоте, не успеваешь за ней – потяни за одну нить, за бахрому платка, за узор парео, пойдет зацепка, новый узелок, другая нить.

Женя хлюпает носом. Я и вовсе дышу ртом: догнал напоследок насморк. Хитрость не спасает: горло тоже болит. Надо бы идти к отелю – быстрого ходу до него час, скоро станет холодно. Но невозможно прервать начавшееся непонятно когда: кто-то стирает темным ластиком прочерченные утром линии, выключает медленно горизонт, очертания тех берегов.

– Женя, давай купаться?

Ресницы белые, и тени от них темнее бровей.

Качает головой.

– Мы ведь простуженные.

– Ну и что, когда еще море?

Через четыре часа уедем, и в следующий раз, страшно подумать, август – может быть. И то с оговорками – если останемся живы, богаты, счастливы, дружны. Если, если, если – как плавники акул вокруг на воду посаженных младенческих яслей.

Но пусть август, пусть случится. Сколько месяцев без этого широкого выхода рук – не просто в большую воду, в бродячий вселенский эфир.

Скидываю шаль, быстро-быстро иду по воде. Пятка, лодыжка. Холод к животу. Набраться смелости, занырнуть.

– Нет, слушай, я не могу! – Это Женя. – Не могу на тебя смотреть.

Тепло – инжирный запах, красный цвет – оставлено на берегу. Догоняет и окунается с головой.

– Фух, ну и водичка.

Голос у нее уже охрип, страшно подумать, что будет позже.

– Давай до коня, а?

Конь – это в море сидящий крупом валун.

– Хочу сесть ему на уши.

Попала на спину, дальше не полезла. Заливается последней краской берег, выступ под ногой.

– Женька, а что, если мы тут умрем?

Оскалился ветер, дрожу. А зубы стучат, как в шутку: дзен-дзен-дзен.

– Я с удовольствием.

Отвечает из невозмутимого белого пятна. И прыгает в воду солдатиком. Зовет из темноты:

– Давай, пора, а то опоздаем.

Завернулись в промокшую ткань. И бок о бок чуть-чуть теплее. Так и идем. Маленькими шажками. В автобусе колотит еще полчаса, в трех свитерах, между прочим. В горле свербит причудливо резная рана.

Сплю всю дорогу. В аэропорту прощаемся без слов – у обеих голос пропал. Две недели лежу под тридцать девять, потом еще дней пять лунатиком. Удивляюсь скупой палитре ощущений: легкой вдруг голове, холодному лбу.

Звоню ей, перебираю вещи в шкафу – столько купила ненужного тряпья. А шаль не купила – дорого показалось. А теперь? Достаю ветровку с карманами, накидываю на плечи.

– Ты уже говоришь?

– Говорю.

Бережно несу молчание к окну. В нем тепло и всякий вкус – и инжира, и соли. Сажусь на подоконник, пальцами пробую резьбу молнии, а потом окно – не ледяное, нет, комнатное стекло.

– Женька, а что, если мы тут умрем?

Дом

Света и Максим никогда не вставали раньше восьми, тем праздничнее был этот утренний въезд в город. В пятнах свежего солнца дрожала река, воздух стоял прозрачен, безлюден, бездвижен. Только редкие машины встречались на дороге.

Их общий синий чемодан плясал в багажнике, водитель расспрашивал: «Надолго? Откуда?» А они смеялись и отвечали по очереди. «Москва», «покупаем дом», «навсегда». Оба сели на заднее сиденье, чтобы украдкой держаться за руки и чувствовать рядом плечо. Шел второй месяц их брака. Не только в этот момент, но и в будущем им авансом было обещано счастье – красивые, умные, веселые, они нашли друг друга по свободному, танцующему строю мысли, сказать бы «родству душ», но таких выражений они избегали.

Приехали смотреть и покупать «имение», как говорил поэтичный Максим. «Семейную собственность», – как поправляла деловитая Света. Дом на обрыве, с широкой белой террасой, окнами от пола до потолка.

Свободный дом. Танцующий дом.

Бредили в один голос и любовались, почти нечаянно, собой и друг другом. Света работала программистом, Максим – хозяином переводческого бюро. Обоим не было еще тридцати, а уже заработали – на волшебный дом и, главное, свободу. Не на отпуск, на жизнь. На то, как жить. Еще во время первых свиданий делились об этом словами. И вот наконец можно делиться взаправду.

– Пить и танцевать. Читать. Не отвечать на звонки. Никаких офисов и пластиковой еды, – говорил Максим. Света вторила:

– Всегда мечтала о большом доме с открытыми дверями. Чтобы большой стол и много гостей. Чтобы люди всех возрастов. Никакого ханжества.

Месяц понадобился, чтобы уладить дела в Москве. Максиму пришлось нанять еще одного управляющего, но вычет в доходах не огорчал. Что деньги по сравнению со сбывшейся детской мечтой? В Тбилиси Максим жил первые четыре года, до того, как развалился СССР. И возвращался каждый год, сверял город со временем и с собой. Когда встретил Свету, понял – пора. Впереди мерещилось не просто счастье, а совсем другая, еще никому до них не известная встреча. Их ждали восхождения, картины, танцы, тексты – сахар жизни, ее вино, сыр, мед.

За смехом и разговорами не заметили, как прошла дорога. Красная крыша едва виднелась из-за густой зелени, а каменный берег, сизо-серый, упадал в речку, совсем как на фото.

– А вид, вид!

Максим успел пробежать вверх по улице до смотровой площадки и вернуться обратно.

– Да, вид – это подарок. А двери! Ты видел? Только лестница, конечно, портит. Если купим, ведь переделаем, да?

– Конечно.

Максим взъерошил короткие Светины волосы. Скрип ограды, и большой мужик, заспанный, угрюмый, вышел навстречу.

– Здравствуйте! А мы дом договаривались смотреть. Вы Игнат? – спросил Максим.

– Покупатели приехали! – позвал мужик по-русски.

– Погляди, какие молодые! – добавил по-грузински, но Максим понял, сказал Свете, и она улыбнулась.

Залаяла собака, открылась и закрылась дверь, звон тарелок. В окне показалось два детских лица – кудрявые, темные, глазастые.

– Чудные! – шепнула Света. – Рассматривают нас, как дикарей.

Наконец из дома вышел пожилой мужчина в пыльном сером пиджаке.

– Игнат, – представился он.

Жестом позвал зайти. Облупившаяся штукатурка волнами уходила за разросшийся виноград. Стекла отдавали радугой, из щелей между ступенями пробилась трава. Зашли внутрь. Сломанная дверь в прихожей, белый деревянный стол и четыре стула, гостиная в пузырчатых обоях, скрипучий пол. Ветхо, запущено. Но дом – удивительно – дышал, говорил, отзывался.

– Непримиримое обаяние, – шепнул Максим Свете на ухо.

«Чеховское», – подумала она, но промолчала. В отличие от Максима, у нее не было деревенского детства. Скрип под ногами и старая мебель казались ей ожившей картиной, декорацией в цвете и в звуке, в которую ей вдруг предложили войти.

Когда поднимались на второй этаж, столкнулись с заплаканной старой женщиной. Громко ругалась, быстро сходя по широкой лестнице. Вся в черном, с кольцами на каждом пальце. Задела Свету локтем, даже не окинув взглядом. Рядом с Максимом остановилась. Красные опухшие глаза. Гаркнула резким и хриплым голосом – то ли на Игната, то ли на него. И ушла в сад, хлопнув напоследок дверью.

– Мать, – пояснил Игнат. – Не хочет уезжать. Простите.

Света посмотрела на Максима, ища объяснения сцены. Он неопределенно передернул плечами – мол, вот сумасшедшие. «Чудные» ввернул, когда они поравнялись. Его задел этот женский усталый взгляд, хриплый голос и непонятное слово. Очень хотелось спросить у Игната, что же сказала мать, но он знал, что это неловко, некстати, и отогнал мысль. Две спальни и детская. Здесь можно покрасить белым, снести стену. Получится большой лофт. Три картины: аляповатый натюрморт с виноградом, портрет пожилого мужчины и маленькая угольная ваза – стояли на полу у открытой двери туалета. Игрушки, сложенные в картонные коробки, громоздились в коридоре слепыми пирамидами и не давали свободно пройти.

– Будет просторнее, – обещал Игнат. – Дети в коридорах играют в футбол, честно вам говорю.

Остальную часть дома – чердак, подвал и небольшую пристройку вроде гостевого домика – показывал молча. Потом угощал гостей теплой лепешкой на разбитой кухне. Прямо над ними в крыше зияла дыра. Света села на подоконник. Кошка, пробегавшая по саду, на секунду остановилась и настороженно измерила взглядом новую тень. Махнула хвостом. Сделала шаг. И уже быстро-быстро побежала дальше по улице. Признала? Приветила? Или наоборот?

Когда въехали в опустевший дом, то Максим, то Света еще неделю-другую находили следы стихийного выезда: дневник за второй класс на грузинском языке, сломанная кукла, буханка плесневелого хлеба в комоде, надпись на стене детской рукой «Love forever», томики пожелтевших книг. Многое предстояло выкинуть, покрасить и сломать, чтобы начать в старом доме новую жизнь.

Велимир

Она стояла на линейке с букетом астр. Новенькая из одиннадцатого «А». В тот год она носила длинные розовые дреды. На ней была большеватая и неуклюжая школьная форма, но в том, как она носила ее, уже проглядывала взрослая небрежная манера. Звали ее бумажным, невыбранным именем Ира.

Игра – эта кличка не прижилась, как не приживаются любые слишком благозвучные прозвища, но в Д. попала точно. Где-то лет через пять она назовет себя Ингой, и Д. будет казаться, что он всегда произносил, обращаясь к ней, этот затерявшийся на первых порах носовой звук.

Ира верила в рейки и энергию космоса, курила самокрутки. Ездила автостопом на Казантип. Ее лицо и имена он носил в себе контрабандой, потому что ему только пару дней назад исполнилось четырнадцать.

Он – в тот год очкастый непопулярный девятиклассник – толком даже не был определен в имени, Денис или Дима. Первое из имен проступало в нем чаще, но иногда, то ли от робости, то ли от попытки найти компромисс, суть его усекалась до лаконичного Д., которое могло, при стечении обстоятельств, стать чем-то совсем неожиданным – Владимиром или Гошей.

В середине сентября она притащила в школу Велимира – толстого нервного хомяка с маленькими глазами-пуговицами. На уроках прятала его в сумке, на переменах их обступала толпа поклонников. Девочки-пятиклассницы, которым повезло прикоснуться к Велимиру, тут же становились королевами класса. Даже жестокое школьное хулиганье не покушалось украсть или помучить Велимира, будто его будущие страдания создавали над ним ореол неприкосновенности.

Денис, проклиная себя за банальность, тоже был среди тех, кто приносил Велимиру морковку, умилялся его короткой шерстке и смышлености. Хомяк ему не нравился. Принадлежностью к мышиной породе, желтоватым зубом, запахом. Но, гладя Велимира, он получал право стоять к хозяйке непозволительно близко, так, что ее подбородок почти касался его лба. Денис мог, как бы случайно, задеть ее запястье, плечо, спину. И через десять лет он будет помнить, как на перемене между математикой и химией хомяк перебежал с ее плеча на грудь, и Ира с хохотом доставала его из квадратного выреза спортивной майки.

К концу сентября маленькие острые лапки животного, его вытянутая глупая морда вызывали у него физическое омерзение. Подступала тошнота. Диму колошматило от волн истомы и отвращения.

Ночью ему снились эротические кошмары: в первой части сна приходила Ира, садилась или ложилась на пол, перебирала волосы, смеялась, затем приближалась к нему, живая, теплая, совершенная, и в этот момент, когда его рука уже искала ее бедра, прорывался ад. Его ладонь, секунду назад накрывавшая лобок, оказывалась в зубах Велимира, и хомяк отгрызал ее, покрывая кровью его одежду; пальцы запутывались в дредах, и те отваливались, оборачиваясь большим хомячьим гнездом, плохо пахнущим, кишащим маленькими полумертвыми Велимирами.

Иногда первая часть сна растягивалась, и Диме удавалось завладеть Ирой, она стонала и извивалась под его руками, но по мере нарастания удовольствия ее лицо вытягивалось и превращалось в хомячью морду. Просыпаясь в мокрых простынях, он с ужасом вспоминал выступивший желтый зуб, тонкие лапки, врезавшиеся в его спину.

Все это могло бы быть смешно, если бы не доводило Диму до бессонницы и слуховых галлюцинаций. Ему стало казаться, что он слышит то смех Иры, то поскребывающий звук лапок Велимира, то стоны суккуба.

В октябре Ира перестала приносить Велимира в школу. Денис испытал облегчение и досаду. Пропал предлог, искусственно схлопывающий дистанцию между ней и обычными смертными, такими как он. Но может, это случай, чтобы выделиться, стать из безвестного поклонника Велимира ее собеседником?

В среду он стоял за ней в буфетной очереди, в четверг видел, как она переобувается в сменку. Черная юбка и ноги в голубых колготках.

Наконец в пятницу, благословляя глупое столпотворение у выхода из школы, радуясь и подыгрывая тяжести чужих спин и рюкзаков, прижимавших их друг к другу, он снова оказался рядом, лицом в ее волосах.

– Ебать, нельзя поаккуратнее?

– Прости, тут вообще еле можно дышать.

– Ой, да я не тебе. Тут какой-то мудила мне ногу отдавил.

Наконец очередь растаяла. Они оказались вдруг на заваленном золотыми листьями школьном дворе, полном воздуха и простора. Из школы все еще выходили люди. Младшеклассники играли в считалочки. Самокаты и велики проносились мимо. Но они были одни. Дима остро чувствовал это, как чувствовал каждый сантиметр между ними, каждую отведенную на интимность секунду. Их было ровно три.

– Я мог убить его.

Он сам удивился, как ненависть к маленькому зверьку прорвалась в эту тоненькую, еле заметную прорезь для слов.

– Кого?

– Ну, того мудака, который отдавил тебе ногу, – нашелся он.

– Он вообще охуел и даже не извинился перед тобой. Пусть только попробует еще появиться.

– Да ты крутой, я смотрю.

Ира очевидно смеялась над ним.

– Джеки Чан и Дарт Вейдер в одном лице. Я вообще-то против насилия. А майка у тебя классная, кстати. Мы ведь встречались уже, да?

Денис покраснел. На нем была черная майка с маленькой белой звездочкой на груди. Он никому бы не признался, что сам приклеил ее с помощью утюга и тонкой пищевой пленки.

– Да ладно, ладно. Помню я тебя. Денис, да? Из девятого Б? Пойдем.

И он, не веря удаче, пошел. У входа в парк Ира купила два пива. «Угощаю», – сказала она, и Дима почувствовал себя маленьким, будто Ира была его тетей. Ира рассказывала про учителя математики, которому сегодня на уроке стало плохо, и его увезли на скорой.

– Жизнь вообще хрупкая штука, – решил вставить Денис. – И в то же время иногда удивляешься, насколько много занимает места. У нас дома, например, вся гостиная с фотографиями покойников. Папа делает рисунки на надгробиях. И вот родственники, они часто приносят целые альбомы, хотя их просят только одну фотографию. В мастерской уже места нет.

– Ебать.

Ее невинные матерки вызывали у Димы волны мурашек. Он внимательно посмотрел на ее лицо. Глаза с мягкой поволокой. Совсем не как в кошмарах. Никаких призывных улыбок и блеска. Все матовое, будничное и светящееся изнутри приглашающим светом.

– Ты чем-то расстроена? Такая задумчивая, как в тумане.

– Бля, ну ты и выражаешься, Пушкин прямо.

Она улыбнулась и по-новому прямо посмотрела на него.

– Пойдем ко мне? Только никому не рассказывай, ладно?

Первый раз за все время, которое он знал ее, Дима не думал о сексе, а только о том, что Ира делится с ним секретом и что у нее охуенные, бездонные глаза.

– Тут на трамвае три остановки. Пойдешь?

Ира переспросила уже иначе, тоже заметив и торопясь погасить всполох близости. Дима попытался ответить, но поперхнулся. Сошедшее с ума сердце распухло до горла и пульсировало, не давая произнести ни звука.

Ира отвернулась, выбрасывая пустую банку в мусорку, и Дима наконец зацепился за первое, что пришло в голову:

– Да, конечно. Велимира навещу. Как он?

Ира пожала плечами, поправила сумку, встала.

– Сдох.

Она окончательно возвратилась в привычный, холодноватый тон, и «сдох» вышло у нее звонким и даже задорным, как матерщина.

– Поможешь мне клетку выбросить как раз. А то я не соберусь.

Дима кивнул. Хомяка ему было не жалко.

Налаженный и незагруженный ход трамвая, мягкий осенний свет, заливавший салон, еще не примелькались ему и придавали поездке неуловимую праздничность. Праздничность сна, в котором все интересно настолько, что спящему не нужно ни логики, ни торжества.

Они сели на последние сиденья. Д. достал из сумки забытое печенье. Стесняясь, предложил Ире. Ира отказалась, но отломила четверть. От нее чуть-чуть пахло пивом, чуть-чуть печеньем и еще вдобавок чем-то школьным. Отдельные эти ноты, как и отдельные краски ее образа – светло-голубая джинсовая свободная куртка с карманами, розовые дреды, зеленые ногти, красноватый прыщик в уголке носа, – каждую секунду сливались для него в рассыпающийся и собирающийся трип.

– У меня бабушка дома. Она немножко того, – предупредила Ира, когда они уже подходили к низенькой пятиэтажке. Завизжал домофон, первый этаж, квартира слева. В подъезде отчетливо пахнет мочой. Д. не успел ничего подумать: дверь открылась мгновенно, будто с той стороны ждали, прислонившись к глазку.

– Галочка с женихом приехала! Ах же шь!

Маленькая, ниже Д., старушка с крашеными платиновыми волосами размахивала длинными, словно от другого тела доставшимися, руками. На ее пергаментных пальцах был такой же, как у Иры, зеленый маникюр.

– Бабушка, я Ира.

Ира быстро сняла куртку и потащила ничего не успевшего ответить Д. в свою комнату.

– А она что, тебя вообще не узнает?

– Ну, иногда бывает. Но чаще нет, только то, что сто лет назад было, помнит. Хочешь, спроси ее, сколько хлеб при Хрущеве стоил и где можно помаду было достать классную, – ответит. А куда ключи положила час назад – не знает. Хорошо, что она хоть не готовит, а то бы давно погорели.

– Не готовит? – полумашинально переспросил Д.

Внимание его было уже проглочено Ириной комнатой: огромной, странной и тоже, как хозяйка, живой, состоящей из ускользающих нагромождений.

– Да. Она сама из деревни, приехала после войны поступать в техникум в Москву и, представь, тут же, в семнадцать лет, прямо из техникума, выскочила замуж за шишку в партбюро. Ничего себе социальные лифты были, да?

Ира суетливо прибиралась: набросила на постель пестрое одеяло, открыла тяжелые занавески, одним движением смахнула со стола в ящик ворох бумажек.

Что-то изменялось в это время и в ней. Не было грубой джинсовой куртки, придававшей ей мальчишеского удальства, розовая мятая футболка делала ее мягче и проще. Помада стерлась. Д. отметил, что даже голос ее и речь здесь звучали иначе, чем в парке, – уютнее.

– Ну и с тех пор, конечно, домработницы, водитель, все дела. Сестру к себе из деревни перевезла. Галу, вот которую сейчас вспоминала.

– А потом?

Ира засмеялась и легко уселась на пол по-турецки.

– Что, думаешь, посадили бабушкиного партийца? А вот хуй. Не посадили. Она сама от него убежала. К французу. Музыканту. Представь.

Д. присвистнул.

– Ты что истуканом стоишь? Пуфик есть – вон там.

В темноте комнатного угла, зажатый между шкафом и стенкой, действительно притаился бесформенный алый пуф.

– Не, я так.

Он тоже сел на пол, хотя ноги и спина сразу почувствовали себя неловко.

– Только тот женат оказался, ага. А бабушка уже все, залетела от него. Но партийный товарищ не оставил в беде, не такая сволочь он был. Вместе уже не жили, но так даже, по-моему, лучше получалось: сослал ее с ребенком на дачу, посылки-сверточки-обслуга у них до его смерти были. Маму мою, правда, не любил, уговорил бабушку ее в интернат устроить. Зато потом поступила вообще без проблем.

Она хотела сказать что-то еще, но из соседней комнаты запела Эдита Пьеха, перебиваемая хрипловатым низким голосом бабушки.

– Можно я тебя поцелую? – неожиданно спросил Дима, когда Эдита допела свой первый куплет, а лучи солнца сделали свет между ними тише.

– Только никому. Ладно? – еще тише, чем опустившийся полумрак, ответила Инга. – И ничего серьезного не думай, пожалуйста.

– Такая игра, – с готовностью согласился Д., в котором с каждой секундой набирала вес значительная, перебивавшая и Пьеху, и собственный ответ тишина.

Он неуклюже передвинулся ближе, так, что дреды ее вновь, как на заднем сиденье трамвая, как в давке у школьных дверей, оказались перед самым его лицом, и не только дреды, но и глаза, и нос ее в темноте были близко, в миллиметре.

– Жанночка! Где же Гера?

Дверь комнаты со скрипом отворилась, и Д. от неожиданности вздрогнул, отстраняясь на невосполнимые сантиметры. Момент рассыпался.

Бабушка стояла в дверях, в зеленке по локоть.

– Что случилось? – Ира встала и направилась к двери.

– Гера опаздывает.

– Нет, я про руки.

– Ах это? – Бабушка удивленно посмотрела на руки. – Я пролила?

– Тебе помочь? – спросил Денис.

– Я сама.

Ира ушла мыть бабушке руки, а Д. сидел в темнеющей комнате. Эдита пропела еще пять песен, но без бабушкиного аккомпанемента это было, конечно, совсем другое.

Он не понимал, нравится ли ему, хорошо ли ему быть здесь, но точно знал, что не может уйти, пока Ира не вернется. Раздался звонок. В прихожей послышался женский голос, вздохи. «Мама, она опять…» Музыка оборвалась.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.