Синдром косатки

Глава 45. Звук лопнувшего стекла

Тишина после пианино была иной. Глухой, дребезжащий звук все еще висел в воздухе, смешиваясь с запахом пыли и старого дерева. Лев сидел на полу, прислонившись спиной к немому инструменту, и слушал, как бьется его сердце. Оно стучало не от паники, а от чего-то другого – от усталости, от напряжения, от странного, щемящего чувства, которое он не мог назвать.

Он сделал это. Он прикоснулся к запретному. К красной зоне. К месту, где жила его самая старая, самая страшная боль. И ничего не случилось. Мир не рухнул. Дом не сгорел. Он просто издал несколько уродливых звуков и снова замолчал.

Посттравматический эпизод завершен, – голос Стража звучал приглушенно, будто из-за толстого стекла. – Уровень тревоги снизился на 15%. Однако рекомендуется избегать повторения. Риск ретравматизации высок.

Мы тронули мамино пианино, – шептал Мальчик, и в его голосе были и страх, и гордость. – И мы не умерли.

Ты осквернил могилу, – ядовито парировала Тень. – Прикоснулся к тому, что должно было остаться нетронутым. Теперь ее призрак будет бродить по дому. И винить тебя.

Лев закрыл глаза. Он не чувствовал ни гордости, ни вины. Он чувствовал пустоту. Как после долгого плача. Как после того, как выговоришь всю боль, и от нее не остается ничего, кроме усталости.

Он поднялся с пола, отряхнул пыль с брюк и подошел к тумбочке. Деревянная косатка и заламинированный листок лаванды лежали рядом, два немых свидетеля его метаний. Он взял косатку в руку, почувствовал ее шероховатость, ее вес. Существо в прыжке. Все еще в прыжке. Все еще запертое.

Он поставил ее обратно, рядом с лавандой. Они были похожи на маленький алтарь. Алтарь чего? Надежды? Безумия? Он не знал.

Вечером он впервые за долгое время не стал проверять замки по три раза. Он сделал это один раз, быстро, механически, и пошел спать. Его сны были беспокойными, обрывистыми. В них звучали обрывки маминой музыки, смешанные со скрипом автобусных тормозов и тихим, печальным голосом Алисы: «Вы чувствуете форму».

Он проснулся с ощущением, что что-то не так. Не страх. Не паника. Что-то другое. Как будто в воздухе висел нерешенный вопрос. Как будто он что-то забыл.

Он оделся, вышел из дома. Воздух был холодным, влажным, но дождь прекратился. Он шел к остановке, и его шаги были увереннее, чем обычно. Он не озирался по сторонам, не вжимался в плечи. Он просто шел.

В автобусе он сел на свое место и достал две шоколадки. Одну положил рядом. Вопрос. Приглашение.

Она вошла на своей остановке. Без хромоты, уверенная, собранная. Ее волосы были собраны в тугой пучок, лицо – свежее, отдохнувшее. Она увидела его, улыбнулась – широко, открыто – и села рядом. Не напротив. Рядом.

«Привет, Лев, – сказала она, и ее голос звучал легко, по-весеннему. – Спасибо за вчерашнее. Шоколадка меня спасла.»

Он кивнул, чувствуя, как по щекам разливается тепло. Его рука сама потянулась к шоколадке, он протянул ее ей. На этот раз их пальцы коснулись. Легко, случайно. Мимолетно.

Электрический разряд. Тихий, но яркий. Он отдернул руку, как от огня.

«Извините, – просипел он.»

«Не за что, – улыбнулась она, не смущаясь. – Я не кусаюсь. Обычно.»

Они ехали молча. Но это молчание было не неловким. Оно было наполненным. Общим.

На ее остановке она поднялась, взяла свой чехол. «До завтра, Лев.»

«До завтра, – сказал он. И добавил, заставляя себя: – Удачи. На репетиции.»

Ее глаза широко раскрылись от удивления, потом снова сузились от улыбки. «Спасибо. Она мне понадобится.»

Она ушла. Лев сидел и смотрел ей вслед, и внутри у него пело. Тихо, несмело, но пело.

Его бассейн все так же оставался бассейном. Но сегодня кто-то бросил в воду не цветы. Кто-то бросил в воду камень. И круги по воде пошли такие большие, что, казалось, вот-вот достигнут берега.

Глава 46. Цикл «Прилив-Отлив»

Лев сидел в автобусе, сжимая в кармане пустую обертку от шоколада, и чувствовал, как по его коже бегут мурашки. Не от страха. От чего-то другого. От прикосновения. Мимолетного, случайного, но – прикосновения.

Тактильный контакт продолжительностью 0,3 секунды, – констатировал Страж, и в его голосе слышался не страх, а скорее научный интерес. – Физиологической реакции отторжения не последовало. Любопытно.

Она коснулась нас! – ликовал Мальчик. – Настоящая!

И отдернула руку, – ядовито дополнила Тень. – Почувствовала сумасшествие. Заразу. Теперь будет мыть руки с мылом.

Лев не слушал. Он поднес пальцы к носу, пытаясь уловить остаточный запах ее кожи. Духи, шоколад, что-то еще… металлическое, музыкальное. Он вдохнул глубже, закрыв глаза, пытаясь запечатлеть этот миг, сохранить его, как сохранял образы в своей памяти.

Дома он достал блокнот и карандаш. Не для того, чтобы рисовать ее. Для того, чтобы рисовать ощущение. Тот самый момент, когда их пальцы встретились. Он выводил на бумаге не линии, а чувства. Дрожь. Тепло. Испуг. Надежду. Его рука дрожала, линии были рваными, неуверенными, но в них была энергия, которой раньше не было.

Бесполезная трата ресурсов, – ворчал Страж, но уже без прежней убежденности.

Мы рисуем чувства! – восторгался Мальчик.

Рисуешь свою зависимость, – поправляла Тень. – Свою болезнь. Сколько она будет стоить тебе, эта одна секунда?

Лев не отвечал. Он рисовал. И в процессе рисования что-то внутри него успокаивалось. Хаотичная энергия страха и восторга находила выход на бумагу, превращаясь в нечто осязаемое, контролируемое.

Вернувшись домой, он не стал сразу проверять замки. Он подошел к тумбочке, где стояли его «святыни» – косатка и лаванда. Рядом с ними он положил новый рисунок. Беспорядочный клубок линий, понятный только ему. Триптих. Боль. Надежда. И дрожь прикосновения.

Вечером он снова подошел к пианино. На этот раз он не просто тыкал в клавиши. Он положил на них пальцы, как когда-то делала его мать. И просто сидел так, чувствуя холод слоновой кости под подушечками пальцев. Он не играл. Он просто вспоминал. Вспоминал звук. Тембр ее голоса. Шепот дождя за окном. Свой собственный стук сердца.

Его бассейн все так же оставался бассейном. Но сегодня его вода отражала не только серое небо. Она отражала чье-то лицо. И чье-то прикосновение. И это отражение было не статичным. Оно дышало. Жило. И, возможно, однажды, сможет выпрыгнуть наружу.

Глава 47. Приговор нормальности

Дни потянулись, словно смола – медленно, густо, каждый наполненный тихим, почти невыносимым ожиданием. Автобусные поездки стали ядром его новой, хрупкой реальности. Теперь он не просто наблюдал. Он участвовал. Молча, робко, но участвовал.

Шоколадка стала их ритуалом. Каждое утро он протягивал ей плитку, их пальцы иногда касались – мимолетно, случайно, – и каждый раз от этого прикосновения по его спине бежали мурашки. Он учился различать оттенки ее настроения по тому, как она брала шоколад: устало-благодарно, весело-торопливо, задумчиво-медленно.

Однажды она не приехала.

Паника накрыла его с головой, черная, липкая, знакомая.

Она поняла, – завопила Тень. – Увидела сумасшедшего и сбежала. Нашла себе нормального. Михаила.

Может, она заболела? – хныкал Мальчик. – Надо помочь!

Рекомендуется сохранять режим наблюдения, – бубнил Страж, но и в его голосе слышалась тревога. – Любое вторжение будет воспринято как агрессия.

Он просидел до конца маршрута, сжавшись в комок, чувствуя, как его бассейн снова сжимается, давит, вытесняет воздух. Дом встретил его гробовой тишиной. Даже пианино молчало упрекающе.

На следующий день она снова была на остановке. Бледная, с синяками под глазами, но улыбающаяся.

«Извини, вчера не смогла, – сказала она, садясь рядом. – Свалилась с температурой. Весь день провалялась в бреду.»

Она взяла шоколадку, и ее пальцы были горячими.

«Вы… выздоровели?» – с трудом выдавил он.

«Почти. Спасибо, что спросил, Лев.»

Ее имя, сказанное ею самой, прозвучало для него как музыка. Он кивнул, не в силах вымолвить больше ни слова, и весь путь просидел, сгорая от стыда за свою вчерашнюю панику и от странной, щемящей нежности к ее бледности.

Вечером он не пошел домой. Он зашел в аптеку – первую попавшуюся, маленькую, пахнущую травами и лекарствами. Покупка далась ему ценой невероятных усилий – потные ладони, ком в горле, голос, срывающийся на шепот. Но он купил пачку хорошего чая с травами и маленькую баночку меда.

На следующее утро он протянул ей не шоколадку. Он протянул сверток – неловко, отвернувшись, готовый к отпору.

«Это… чтобы восстановиться. После температуры.»

Алиса взяла сверток, развернула. Посмотрела на чай, на мед, потом на него. В ее глазах что-то дрогнуло – что-то теплое, глубокое, неуловимое.

«Лев… это так мило. Спасибо. Правда.»

Она не стала отнекиваться. Не сказала «не надо». Она просто приняла. Ее принятие было для него страшнее и прекраснее любой благодарности.

Он сидел и смотрел, как она держит в руках баночку меда, и чувствовал, как в его груди разливается тепло, против которого были бессильны все голоса, все страхи, все стены его бассейна.

Он все так же был косаткой в неволе. Но теперь у кого-то за стеклом был не просто зритель. У кого-то были в руках не фотоаппарат, а еда. И это меняло все.

Глава 48. Медленная смерть в отравленной воде

Тепло от ее слов грело его весь день, как маленькое солнце, спрятанное в груди. Он ходил по дому, и его движения стали чуть более плавными, чуть менее скованными. Он даже попытался навести порядок в гостиной – не тот болезненный, ритуальный порядок, а просто убрал самые заметные залежи пыли, сложил книги в стопки. Его бассейн все еще был бассейном, но вода в нем, казалось, стала чуть прозрачнее.

Неоправданная трата энергии, – ворчал Страж, но уже без прежней убежденности. Лучше бы провел дополнительную проверку периметра.

Мы делаем дом лучше для нее! – радовался Мальчик.  –  Может, она снова придет!

Готовишь клетку для новой птички? – ядовито спрашивала Тень. – Смотри, чтобы не заскучала и не улетела.

Лев не обращал на них внимания. Он мыл чашку – одну-единственную, самую чистую, – и думал о том, что завтра нужно купить еще чая. Разного. Может, с бергамотом. Или с жасмином. Он никогда не задумывался о таких вещах. Его мир состоял из черного и белого, из безопасного и опасного. Теперь в нем появились оттенки. Ароматы.

На следующее утро он ждал ее с особым нетерпением. В кармане лежала не шоколадка, а пакетик того самого чая, который он купил вчера. Он хотел спросить, понравился ли он ей. Хотел услышать ее мнение.

Но ее не было.

Не было на привычной остановке.

Не было в автобусе.

Не было вообще.

Первая волна паники была знакомой, липкой. Я слишком многого захотел. Слишком далеко зашел. Она испугалась.

Может, опять заболела? – пытался найти оправдание Мальчик, но его голосок дрожал.

Кончились игры, – констатировала Тень с леденящим спокойствием. – Она наигралась в добрую фею и ушла. Ищи новую забаву.

Лев проехал до конца маршрута, потом обратно. Его руки дрожали, в висках стучало. Он чувствовал себя обманутым. Преданным. Его маленькое солнце погасло, оставив после себя еще более густой мрак.

Вечером он не стал пить чай. Он сидел в темноте и смотрел на деревянную косатку. Она казалась ему просто куском дерева. Грубым, неотесанным, уродливым. Он взял ее в руку, сжал так, что заноза впилась в ладонь. Боль была острой, реальной. Приятной.

На следующий день ее снова не было.

И на следующий.

Его бассейн сжимался, стены давили. Он перестал покупать шоколадки. Перестал убираться. Вернулся к своим ритуалам с удвоенной силой, как будто пытаясь замолить грех надежды.

Через неделю он увидел ее.

Не в автобусе.

На улице. Идущую под руку с тем самым Михаилом. Они смеялись, о чем-то оживленно разговаривая. Она опиралась на его руку, и ее лицо сияло таким счастьем, которого Лев никогда не видел.

Мир остановился. Звуки заглохли. Осталось только это видение – она и он, такие прекрасные, такие цельные, такие… нормальные.

Вот он, твой соперник, – прошептала Тень, и в ее голосе звучала почти жалость. Сильный, здоровый, настоящий. А ты что? Призрак. Сумасшедший с шоколадками.

Может, это ее брат? – слабо попытался возразить Мальчик.

Перестань, – оборвал его Страж. – Проведем анализ. Отойдем на безопасное расстояние.

Лев отшатнулся в подворотню, прижался к холодной стене, стараясь перевести дыхание. Он чувствовал себя пойманным воров, подглядывающим в замочную скважину в чужую, светлую жизнь.

Они прошли мимо, не заметив его. Их смех еще долго звенел у него в ушах, как похоронный звон.

Он побрел домой, не помня дороги. Его руки сами собой совершали привычные ритуалы – мытье, проверка замков, – но это было просто движение пустой оболочки. Внутри него было выжжено дотла.

Он подошел к тумбочке, взял деревянную косатку и зажатую в ладони лаванду. Он стоял с ними в руках, чувствуя их вес, их бесполезность, их глупый, наивный символизм.

И бросил в мусорное ведро.

Сперва лаванду. Потом косатку.

Звук, с которым они упали на дно ведра, был самым громким звуком в его жизни.

Его бассейн был пуст. В нем не было ни воды, ни надежды. Только голые, холодные стены. И он сидел на дне, запрокинув голову, и смотрел на далекое, недосягаемое небо, понимая, что его прыжок был всего лишь судорогой загнанного в угол животного.

Игра окончена.

Глава 49. Архивация уязвимости

Тишина, наступившая после того, как смолк стук дерева о дно мусорного ведра, была абсолютной. Даже голоса в его голове притихли, ошеломленные масштабом разрушения. Лев стоял над ведром, глядя на торчащую из-под смятой бумаги лапу косатки, и не чувствовал ничего. Ни боли, ни злости, ни даже привычного страха. Только ледяную, абсолютную пустоту. Он не просто выбросил куски дерева и засушенный цветок. Он выбросил саму возможность. Надежду. Веру в то, что что-то может быть иначе.

Он механически выполнил все вечерние ритуалы, но это были движения робота, запрограммированного на самоуничтожение. Мытье рук длилось ровно семнадцать минут, пока кожа не снялась пластами, но ощущения скверны не исчезло – оно стало только острее, физическим, всепоглощающим. Он проверял замки снова и снова, пока пальцы не онемели от металла, но чувство безопасности не приходило. Дверь была заперта, но угроза была уже внутри. В нем самом.

Он лег в постель и уставился в потолок. Его сны, когда они наконец пришли, были черными, беззвучными, как космос. Он падал в них в бездонную, сухую пустоту, где не было ни воды, ни стен, ни дна. Просто бесконечное падение в никуда.

Утро не принесло облегчения. Он оделся в самую темную, самую невзрачную одежду, какая у него была, и вышел из дома, не оглядываясь. Его походка была деревянной, взгляд устремленным внутрь себя. Он не покупал шоколад. Не смотрел по сторонам. Он был тенью, возвращающейся в привычную форму небытия.

В автобусе он занял свое место, вжался в угол и закрыл глаза, стараясь не видеть, не слышать, не чувствовать. Его мир снова сузился до размеров его тела, до сердцебиения в ушах, до знакомого, почти уютного отчаяния.

Она вошла на своей остановке. Одна. Без Михаила. Ее лицо было серьезным, даже усталым. Она увидела его, и в ее глазах мелькнуло что-то – облегчение? – и она направилась к нему.

Лев не двинулся с места. Не поднял глаз. Он смотрел на свои ботинки, чувствуя, как каждый ее шаг отдается в нем глухим ударом.

«Лев? – ее голос прозвучал тихо, почти несмело. – Доброе утро. Я… я вчера искала тебя. И позавчера. Я болела, ангина, вообще не выходила. А потом… потом у нас были срочные репетиции, меня даже с телефона отрезали…»

Он не ответил. Не поднял головы. Он чувствовал, как внутри него что-то рвется, ломается, кричит, но снаружи он был лишь холодной, молчаливой глыбой.

«Лев, послушай, я… я принесла тебе кое-что. В знак извинения.» Она протянула ему маленький, плоский сверток.

Он не взял. Его руки лежали на коленях, сжатые в бессильные кулаки.

Она помолчала, потом осторожно положила сверток ему на колени. «Ладно… я оставлю тут. Как захочешь.» Она постояла еще мгновение, словно надеясь на что-то, потом развернулась и отошла, села на свое обычное место.

Сверток лежал на его коленях, легкий, почти невесомый. Он чувствовал его вес, как чувствовал бы гирю. Это была ловушка. Новая уловка. Новая порция яда, замаскированного под доброту.

Не трогай, – прошептал Страж, и его голос снова обрел былую твердость. – Неизвестный объект. Высокий риск.

Возьми! – взмолился Мальчик, но его голосок был слабым, полным слез. – Она извиняется! Она болела!

Лев сидел не двигаясь, пока автобус не подъехал к его остановке. Тогда он встал, и сверток упал на пол. Он прошел к выходу, не оглядываясь, чувствуя, как на него смотрят. Смотрят с жалостью, с осуждением, со страхом.

Он вышел на улицу и пошел домой, не оборачиваясь. Его шаги были быстрыми, резкими. Он чувствовал себя предателем. Трусом. Монстром. Но это чувство было знакомым, почти родным. Оно было частью его, частью его бассейна, частью его проклятия.

Дома он запер дверь на все замки и рухнул на пол в прихожей. Его трясло. Слезы, которых не было так долго, хлынули потоком – беззвучные, удушающие, полные ненависти к себе.

Он дополз до мусорного ведра и заглянул внутрь. Косатка и лаванда лежали там, среди объедков и бумаг. Мертвые. Выброшенные. Как и он сам.

Он достал их. Не с нежностью, а с яростью. Сжал в руках, чувствуя, как дерево впивается в кожу, как лаванда крошится, осыпаясь сухими лепестками.

Он не мог выбросить их. Не мог принять. Он зажал их в кулаках, прижал к груди и лежал так на холодном полу, пока слезы не высохли, а ярость не сменилась ледяным, беспросветным отчаянием.

Его бассейн был заполнен не водой. Он был заполнен молчанием. И в этом молчании не было даже эха его собственного голоса. Только тихий, бесконечный вой одиночества.

Глава 50. Льдинка в море горя

Он не знал, сколько пролежал так на полу – минуту, час, всю вечность. Время спрессовалось в плотный, тяжелый ком, лишенный смысла и направления. Когда он наконец поднялся, его тело болело, будто его избили. В кулаках он все еще сжимал обломки своей надежды – косатку и истлевшую лаванду.

Он не бросил их обратно в ведро. Не поставил на тумбочку. Он отнес их в мастерскую, в дальний угол, заваленный хламом, и положил на старый верстак, покрытый слоем пыли и стружек. Не как святыни. Как улики. Как напоминание о своей глупости, своей уязвимости, своем падении.

Архивация эмоционально заряженных объектов, – прокомментировал Страж, и в его голосе снова звучала холодная, безжизненная логика. – Оптимальное решение. Снижает риск повторной травмы.

Мы похоронили их, – прошептал Мальчик, и в его голосе слышались слезы. – Похоронили наши мечты.

Отправили в утиль, где им и место, – поправила Тень. – Как и тебя скоро отправят.

Лев не ответил. Он молча выполнил все ритуалы, но теперь они были не щитом, а наказанием. Каждое движение – мытье рук, проверка замков – было актом самобичевания. Он заслужил эту боль. Этот замкнутый круг. Этот бассейн.

На следующее утро он снова поехал в автобусе. Не для того, чтобы встретить ее. Для того, чтобы доказать себе, что может существовать и без ее улыбки, без ее «до завтра».

Он был косаткой, привыкшей к неволе. Он мог вернуться к своему плаванию по кругу. Должен был.

Она вошла на своей остановке. Бледная, с красными, опухшими веками. Она посмотрела на него – быстрый, испуганный взгляд – и прошла дальше, села у окна, отвернувшись.

Тишина в автобусе была густой, тягучей, как сироп. Он чувствовал ее взгляд, упирающийся ему в спину. Чувствовал ее недоумение, ее боль. И свою собственную вину, которая жгла его изнутри, как раскаленный уголь.

Враг демонстрирует признаки слабости, – анализировал Страж. – Рекомендуется сохранять дистанцию. Любое сближение будет использовано против нас.

Она плакала, – шептал Мальчик. – Из-за нас. Мы должны извиниться.

Ага, – фыркнула Тень. – Подойди и скажи: «Извини, что я псих. Не обижайся». Она обрадуется.

Лев сидел, вцепившись в сиденье, и смотрел в свое окно, но не видел ничего, кроме отражения своего искаженного болью лица. Он был заложником собственного безумия. Своих страхов. Своей неспособности быть нормальным.

Когда автобус подъехал к его остановке, он встал и пошел к выходу, не оглядываясь. Он чувствовал, как ее взгляд провожает его, но не обернулся. Не мог.

На пороге дома его ждал новый сюрприз. Конверт. Такой же, как тогда, с лавандой. Но на этот раз он был не белым, а серым, и на нем не было его имени.

Лев поднял его дрожащими пальцами. Что это? Угроза? Насмешка?

Он вскрыл конверт. Внутри лежала не лаванда. Внутри лежала фотография. Старая, пожелтевшая, с волнистыми краями. На фотографии был он. Ему лет пять. Он сидит на коленях у матери за этим самым пианино и вместе с ней нажимает на клавиши. Он смеется. Мать смотрит на него с такой нежностью, что у Льва перехватило дыхание.

На обороте фотографии чьим-то неуверенным, дрожащим почерком было написано: «Она бы гордилась тобой. А.С.»

Анна Сергеевна. Соседка. Та, что помнила его мать. Та, что видела его падение.