Синдром косатки

Глава 51. Роза с шипом

Фотография жгла его. Лежа там, в мастерской, среди обломков надежд и страхов, она излучала тихий, неумолимый свет, проникающий сквозь стены, сквозь время, сквозь броню его молчания. Лев не мог войти в мастерскую, но не мог и забыть о ней. Она стала новой точкой отсчета в его вселенной, новой координатой боли.

Эмоциональный шантаж, – шипела Тень, но ее голос потерял прежнюю уверенность. – Старая карга пытается вернуть тебя в прошлое. Туда, где ты был слабым. Где тебя можно было сломать.

Она помнит маму, – шептал Мальчик, и в его голосе звучал благоговейный ужас. – Она знает, какими мы были.

Риск ностальгии, – холодно анализировал Страж. – Неконтролируемый эмоциональный всплеск. Рекомендуется изолировать источник угрозы. Уничтожить фотографию.

Лев не уничтожил. Он просто закрыл дверь в мастерскую и не заходил туда неделю. Он вернулся к своим ритуалам с удвоенной, почти маниакальной силой, как будто пытаясь завалить камнями вход в пещеру, из которой доносится призрачный звук музыки.

Автобусные поездки стали полем новой, холодной войны. Он и Алиса. Два острова, разделенные океаном невысказанного. Она больше не подходила. Не улыбалась. Она садилась подальше и смотрела в окно, а ее профиль был застывшим и печальным. Он чувствовал ее взгляд на себе – вопрошающий, обиженный, усталый. И каждый раз его охватывала волна такого стыда, что тошнило.

Он видел сверток. Тот самый, что она положила ему на колени. Он валялся под сиденьем, запыленный, затоптанный. Каждый день Лев видел его и каждый день проходил мимо, сжимая зубы до боли.

Неприкосновенный запас, – иронизировала Тень. – Её последняя попытка купить тебя дешевкой.

Мы должны взять его! – умолял Мальчик. – Это же подарок!

Заминированный объект, – парировал Страж. – Любой контакт – акт капитуляции.

Война длилась десять дней. Десять дней молчания, десяти минут ненависти утром и вечером. Десять дней, в течение которых его бассейн снова наполнился ледяной, соленой водой отчаяния.

На одиннадцатый день случилось непредвиденное.

В автобус вошли не они.

Вошел он. Михаил.

Один.

Без виолончели. Без улыбки. С мрачным, озабоченным лицом.

Лев замер, вжавшись в сиденье. Сердце заколотилось где-то в горле, громко, глухо.

Враг. Соперник. Причина всех его бед. Здесь. В его автобусе. На его территории.

Михаил прошел по салону, его взгляд скользнул по Льву – быстрый, безразличный – и остановился на Алисе. Он подошел к ней, сел рядом, что-то сказал ей тихим, сердитым голосом. Она покачала головой, что-то ответила, ее лицо стало напряженным, закрытым.

Лев наблюдал, затаив дыхание. Его внутренние голоса взвыли в унисон, создавая оглушительный какофонический хор страха, ненависти, любопытства.

Конфликт! – ликовала Тень. – Поссорились из-за тебя! Тебя, жалкого психа!

Он делает ей больно! – плакал Мальчик. – Мы должны защитить ее!

Чужой конфликт, – бубнил Страж. – Не наша зона ответственности. Сохранять нейтралитет.

Лев сидел, как парализованный, и смотрел, как они разговаривают – негромко, но страстно, их лица искажены эмоциями, которые он не мог распознать. Он видел, как Алиса отворачивается, как Михаил хватает ее за руку, как она резко дергается и высвобождается.

И тогда случилось нечто.

Михаил поднялся. Его лицо было красным от злости. Он что-то крикнул ей – громко, так, что несколько пассажиров обернулись, – и пошел к выходу. На ходу он задел ногой тот самый, забытый всеми сверток. Тот подпрыгнул, упал и покатился по проходу прямо к ногам Льва.

Все произошло за секунды. Двери автобуса шипя открылись. Михаил выскочил на улицу и скрылся из виду. Алиса сидела, белая как полотно, сжав губы, стараясь не смотреть ни на кого. А у ног Льва лежал сверток. Как вызов. Как знак.

Автобус тронулся.

Тишина в салоне была звенящей.

Лев смотрел на сверток. Маленький, безобидный, запыленный.

Оставь, – приказал Страж.

Подними, – взмолился Мальчик.

Пни его, – прошипела Тень.

Лев медленно, будто против своей воли, наклонился и поднял сверток. Бумага была шершавой, холодной. Он развернул ее дрожащими пальцами.

Внутри лежала не шоколадка. Не чай.

Внутри лежал маленький, грубо вырезанный из темного дерева цветок. Роза. С острыми, угловатыми лепестками и шипом. И записка. Всего три слова, написанные ее уверенным почерком:

«Как ты ее видишь».

Лев сидел, сжимая в руке деревянную розу, и смотрел на Алису. Она смотрела на него. И в ее глазах не было ни упрека, ни обиды. Была усталость. И понимание. И что-то еще… что-то, что напоминало его собственную, дикую, неукротимую надежду.

Он не улыбнулся. Не кивнул. Он просто поднял розу – так, чтобы она видела, – и сжал ее в кулаке. Шип впился в ладонь, острая, живая боль.

Его бассейн дал трещину. Сквозь толстое стекло прорвалось что-то настоящее. Жестокое. Прекрасное.

Глава 52. Новый пазл себя

Деревянная роза в его ладони была не просто куском дерева. Она была ключом. Проклятым, опасным, но ключом. Ее шип впивался в кожу, и эта боль была якорем, удерживающим его в реальности, где Алиса сидела в десяти шагах от него, а в воздухе все еще висело эхо ссоры с Михаилом.

Он не смотрел на нее. Он смотрел на розу. На грубые срезы, на следы резца, на темные сучки, которые она не стала скрывать, а превратила в часть рисунка. Она видела его не таким, каким он хотел казаться. Она видела его грубым, угловатым, колючим. И приняла это. Превратила в искусство.

Тактильный контакт с объектом высокой эмоциональной значимости, – констатировал Страж, и в его голосе слышалось нечто, похожее на уважение. Физическая боль как инструмент фокусировки. Интересно.

Она вырезала это для нас! – ликовал Мальчик. Своими руками! Видишь? Она не бросила!

Шип, – ядовито заметила Тень, но ее голос был слабее. Помни о шипе. Он всегда будет впиваться. Это ее суть.

Автобус подъезжал к его остановке. Лев поднялся. Его ноги были ватными. Он сделал шаг. Потом другой. Не к выходу. К ней.

Он остановился перед ней, не поднимая глаз, сжав розу в кулаке так, что шип впился еще глубже.

«Спасибо,» – просипел он. Голос сорвался, превратившись в хриплый шепот.

Он не ждал ответа. Развернулся и пошел к выходу, чувствуя, как ее взгляд жжет ему спину.

На улице он не побежал. Он шел медленно, разжимая кулак. На ладони остался маленький красный след от шипа. Как клякса. Как печать.

Дома он не бросился к ритуалам. Он подошел к тумбочке, отодвинул хлам и поставил деревянную розу рядом с фотографией. Три артефакта. Три части пазла, который не складывался в одну картинку. Косатка в прыжке. Улыбающийся ребенок. Грубая, колючая роза. Прошлое. Настоящее. Боль. Надежда.

Он подошел к пианино. Не для того, чтобы издать звук. Для того, чтобы положить руки на клавиши. Холодная слоновая кость обожгла кожу. Он закрыл глаза и представил, как его пальцы – те самые, что только что сжимали шип, – нажимают на клавиши. Не уродливо, не по-дикарски. А так, как это делала его мать. С легкостью. С грацией. С любовью.

Нереалистичная фантазия, – сказал Страж, но без привычной едкости. —Однако моторные навыки могут быть частично сохранены на мышечном уровне.

Мы можем научиться! – воскликнул Мальчик. – Как она научилась резать по дереву!

Чтобы снова опозориться? – фыркнула Тень. – Чтобы она услышала твои убогие потуги и пожалела о своей розе?

Лев убрал руки. Он не был готов. Не сейчас. Но семя было посажено. Оно лежало в мерзлой земле его страха и ждало своего часа.

На следующий день он купил шоколадку. Не одну. Две. Одну – ее любимую, с миндалем. Другую – простую, горькую, для себя.

В автобусе он молча протянул ей плитку. Их пальцы не коснулись. Она взяла шоколад, ее глаза блеснули – не улыбкой, а чем-то более глубоким, более грустным.

«Как роза?» – тихо спросила она.

«Колется,» – честно ответил он.

Уголки ее губ дрогнули. «Так и должно быть. Иначе – не живая.»

Они ехали молча. Но это молчание уже не было войной. Оно было перемирием. Хрупким, зыбким, но перемирием.

Он вышел на своей остановке, не оглядываясь. Но он знал, что она смотрит ему вслед. И он нес эту мысль с собой, как талисман. Как ту самую розу, что теперь лежала у него в кармане, ее шип цеплялся за ткань, напоминая о том, что любая близость – это боль. И любая надежда – это риск.

Его бассейн все так же был мал. Его стены все так же давили. Но сегодня он плыл не по кругу. Он плыл к стеклу. И за стеклом кто-то был. Кто-то, кто не тыкал пальцем, не смеялся. А кто-то, кто понимал. Кто-то, кто сам умел резать по дереву, оставляя занозы в своих пальцах.

Он был косаткой. Но он больше не был одиноким. Где-то там, в другом бассейне, в другой ловушке, билось другое сердце. И его ритм, едва слышный, отзывался эхом в его собственной груди.

Глава 53. Карта внутренних вод

Тишина в автобусе на следующий день была новой. Не натянутой, не враждебной, а… зыбкой, как поверхность воды после брошенного камня. Лев сидел, сжимая в кармане деревянную розу, и чувствовал каждый ее шип, каждую шероховатость. Это была не просто вещь. Это была карта. Карта ее души, ее восприятия. И его собственной.

Она вошла на своей остановке. Не одна. С ней была пожилая женщина, невысокая, сухонькая, с умными, внимательными глазами за толстыми стеклами очков. Дирижер? Преподаватель? Алиса что-то оживленно рассказывала ей, жестикулируя свободной рукой, и та кивала, время от времени бросая на Льва короткие, изучающие взгляды.

Посторонний элемент, – немедленно среагировал Страж. – Высокий статус. Авторитет. Риск оценки и осуждения. Рекомендуется минимизировать визуальный контакт.

Она познакомит нас! – защебетал Мальчик. – Скажет: «Это Лев. Он рисует и дарит шоколадки!»

Выставление напоказ, – прошипела Тень. – «Посмотрите, какого ручного психа я приручила!»

Лев вжался в сиденье, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Его первым побуждением было бежать. Свернуться в клубок. Стать невидимкой. Но в кармане пальцы снова сжали розу. Шип впился в кожу, острая, отрезвляющая боль. Колется. Так и должно быть.

Алиса и ее спутница сели неподалеку. Разговор их стих, но Лев чувствовал на себе вес их внимания. Неприязненного? Любопытствующего? Он не мог определить.

На его остановке он поднялся, не глядя в их сторону, и пошел к выходу. Сердце колотилось где-то в горле. Он ждал, что она окликнет его. Представит. Сделает его мишенью.

Но ничего не произошло. Только когда двери уже начали смыкаться, он услышал обрывок фразы, сказанный низким, грудным голосом незнакомки: «…интересная аура. Разрушенный храм…»

Он замер на тротуаре, пропуская автобус. Разрушенный храм. Слова отозвались в нем странным эхом. Не осуждением. Констатацией. Констатацией, в которой была своя, странная красота.

Вечером он не пошел сразу домой. Сел на скамейку в безлюдном месте, достал блокнот и начал рисовать. Не ее. Не себя. Он рисовал храм. Старый, полуразрушенный, с обвалившимися колоннами и провалившейся крышей. Но сквозь трещины в куполе пробивался свет. И в этом свете танцевала пыль, превращая руины в нечто возвышенное, печальное и прекрасное.

Архитектурный символизм, – заметил Страж. – Нетипично. Вызывает вопросы.

Мы рисуем себя! – догадался Мальчик.

Рисуешь свои руины, – поправила Тень. – Чтобы она пришла и пожалела.

Лев не слушал. Он рисовал. И в процессе рисования что-то внутри него успокаивалось. Его бассейн, его храм, его руины – все это было частью чего-то большего. Частью ландшафта, который кто-то мог увидеть. Оценить. Не зайти внутрь, нет. Но увидеть со стороны и найти в этом какую-то, пусть уродливую, гармонию.

Он вернулся домой затемно. На крыльце его ждала Анна Сергеевна. Закутанная в старый платок, она походила на стражницу, охраняющую вход в его крепость.

«Видела, ты в сквере сидишь, – сказала она без предисловий. – Хорошо. Воздух полезный. И мысли проветриваются.» Она посмотрела на него пристально. «А фотография? Пригодилась?»

Он кивнул, не в силах вымолвить слово. Боялся, что голос выдаст все, что творилось у него внутри – и боль, и надежду, и этот странный, новый покой.

«Мать твоя, – продолжала она, глядя куда-то поверх его головы, в прошлое, – она тоже любила рисовать. Не людей. Не пейзажи. Камни. Старые, замшелые камни. Говорила, в каждом – своя вселенная. Своя история.» Она вздохнула. «Ты на нее все больше становишься похож. Особенно, когда молчишь.»

Она развернулась и пошла к себе, оставив его на пороге с этой новой, невероятной мыслью. Он был похож на мать. Не на отца с его молчаливой яростью. На мать. На ту, что видела вселенные в камнях.

Он зашел в дом, прошел в мастерскую. Встал перед верстаком, где лежали три его святыни – косатка, фотография, роза. Он взял их в руки – по очереди, ощущая вес каждой, их текстуру, их историю.

Потом он подошел к пианино. Не сел. Просто положил на крышку ладонь. Холодное дерево, покрытое пылью. Разрушенный храм.

Но даже в руинах можно было найти музыку. Надо только захотеть ее услышать.

Он не играл. Он еще не был готов. Но он стоял и слушал тишину. И эта тишина не была пустой. Она была наполненной. Ожиданием. Возможностью.

Его бассейн все так же был мал. Но его вода отражала не только стены. Она отражала небо. И в этом небе были звезды.

Глава 54. Совет по масштабу

Мысль о том, что он похож на мать, а не на отца, стала для Льва новым ключом, отпирающим потайные двери в его собственном сознании. Он стоял у пианино, и его рука все еще лежала на пыльной крышке, но теперь это прикосновение было не вызовом, а почти что примирением. Он не видел больше гроба, алтаря или трофея. Он видел инструмент. Молчащий, испорченный, но – инструмент.

Переоценка объекта «Рояль» завершена, – констатировал Страж, и в его голосе звучало почти удовлетворение. Угроза понижена до уровня «нейтральный». Разрешено поверхностное взаимодействие.

Мама бы играла, – прошептал Мальчик, и в его голосе не было тоски, только тихая, светлая грусть. Мы можем попробовать. Для нее.

Испачкаешь ее память своим неумелым касанием, – попыталась вставить свое слово Тень, но ее голос потерял прежнюю силу, стал просто фоновым шумом, белой дымкой на краю сознания.

Лев не играл. Он достал из кладовки старую, засаленную тряпку и начал стирать пыль. Медленно, тщательно, сантиметр за сантиметром. Пыль поднималась столбом, заставляя его чихать, но он не останавливался. Под слоем серой вуали проступало темное, благородное дерево, тускло поблескивающее в слабом свете лампы. Он чистил клавиши – желтые, потрескавшиеся, но все еще хранящие следы былой красоты. Это был не ритуал очищения. Это было откапывание артефакта.

На следующее утро в автобусе он чувствовал себя иначе. Не увереннее – нет. Но более… цельным. Деревянная роза лежала в кармане, ее шип теперь был притуплен постоянным касанием, сглажен его собственным страхом и надеждой.

Алиса была одна. Она сидела, уставившись в окно, и на ее лице лежала тень вчерашней встречи с незнакомкой.

«Кто это была?» – спросил он, и его собственный голос удивил его – тихий, но твердый, без привычного шепота.

Она вздрогнула, повернулась. Ее глаза были усталыми.

«Моя учительница. По композиции. Она… она хочет, чтобы я писала собственную музыку. А я не могу.» Она замолчала, сжав губы. «Говорит, что я боюсь заглянуть внутрь себя. А что я там увижу? Пустоту?»

«Не пустоту,» – сказал Лев, не думая, повинуясь какому-то внутреннему импульсу. «Руины. Но в руинах… есть своя красота.»

Она посмотрела на него с таким изумлением, что он покраснел и отвернулся.

Неуместное заявление, – тут же просигналил Страж. – Слишком личное. Нарушение границ.

Мы сказали правду! – восторгался Мальчик.

Показал ей дно своего ублюдочного колодца, – фыркнула Тень. – Теперь она точно сбежит.

Но она не сбежала. Она молчала почти всю оставшуюся дорогу. И когда они подъехали к ее остановке, она перед тем как встать, вдруг положила свою руку поверх его. Легко, на секунду. Ее пальцы были теплыми.

«Спасибо, Лев», – тихо сказала она. И вышла.

Его рука горела там, где она к ней прикоснулась. Этот след был жарче любого шипа, больнее любой занозы. Он сидел, не двигаясь, пока автобус не тронулся, увозя ее, но оставляя с ним это новое, обжигающее ощущение.

Дома он не пошел к пианино. Он пошел в мастерскую. Достал свои артефакты – косатку, фотографию, розу – и поставил их в ряд на верстаке. Три стадии. Заточение. Память. Боль-надежда. Он смотрел на них, и в его голове воцарилась тишина. Не пустота. Тишина. Как в лесу перед рассветом. Полная ожидания.

Он взял блокнот и начал рисовать. Не ее. Не себя. Он рисовал карту. Карту своего внутреннего мира. С бассейном-ловушкой в центре. С разрушенным храмом на краю. С темным лесом страхов и светлыми полянками – теми редкими моментами, когда ему было не больно. Когда он видел небо.

Рисунок получался большим, сложным, хаотичным. Но в этом хаосе была своя правда. Своя история.

Когда он закончил, было уже утро. Он не спал всю ночь, но не чувствовал усталости. Он чувствовал опустошение, но не истощение. Как после исповеди.

Он вышел из дома и положил сверток в почтовый ящик Анны Сергеевны. Не фотографию. Рисунок. Без пояснений. Без слов. Просто карту своих руин.

Его бассейн все так же был мал. Но теперь он знал, что за его пределами есть не только чужая, враждебная территория. Там есть другие бассейны. Другие руины. И, возможно, мосты.

Он посмотрел на небо. Оно было серым, низким, но где-то на востоке уже виднелась узкая полоса света. Рассвет. Он не обещал тепла. Но обещал – день.

И Лев впервые за долгое время поверил, что сможет его пережить.

Глава 55. Контраст как опора

Лев стоял на крыльце, вдыхая холодный, влажный воздух, и чувствовал пустоту после ночного всплеска откровенности. Что он наделал? Он отдал карту своих руин. Своих слабостей. Теперь кто-то другой знал о его бассейне, о его храме. Кто-то другой мог судить. Мог жалеть.

Несанкционированная передача конфиденциальной информации, – завопил Страж, и его голос снова стал резким, паническим. – Уровень угрозы критический! Анна Сергеевна – ненадежный элемент. Может распространить данные.

Но она же добрая! – плакал Мальчик. – Она поймет!

Пожалеет, – прошипела Тень, и ее голос снова набрал силу, подпитываясь его страхом. – Собрала коллекцию уродцев, а ты сам в нее напросился. Будешь теперь ее любимым экспонатом.

Лев залпом выпил свой утренний чай – горький, без сахара, без шоколада. Наказание за глупость. За слабость. Он оделся, стараясь не смотреть в сторону мастерской. Его артефакты молчали, но их присутствие ощущалось физически, как давление на виски.

В автобусе он занял свое место, вжался в угол, натянув капюшон на глаза. Он не хотел никого видеть. Особенно ее.

Но она пришла. Не одна. Снова с Михаилом. На этот раз они не спорили. Сидели молча, плечом к плечу, и в их молчании была какая-то новая, тревожная. Михаил что-то сказал ей на ухо, она кивнула, и ее лицо было напряженным, сосредоточенным.

Коалиция, – прошептал Страж. – Они объединились. Против нас.

Она выглядит грустной, – заметил Мальчик. – Может, он ее заставляет что-то делать?

Она использует его, чтобы забыть о тебе, – обрадовалась Тень. – Здоровый. Настоящий. Не то что ты.

Лев сглотнул комок в горле. Его пальцы сами собой нашли в кармане деревянную розу, сжали ее. Но на этот раз шип не уколол. Он был сточен. Сглажен. Бесполезен.

На его остановке он выскочил первым, не дожидаясь, пока двери полностью откроются. Он почти бежал до дома, чувствуя, как по спине ползут мурашки. Его крепость ждала его. Мрачная, надежная, предсказуемая.

На крыльце его ждала Анна Сергеевна. В руках она держала его рисунок, аккуратно свернутый в трубку.

Лев замер, почувствовав, как земля уходит из-под ног. Вот оно. Приговор. Насмешка. Жалость.

Но она не засмеялась. Не покачала головой. Она посмотрела на него своими острыми, птичьими глазами и сказала:

«У тебя масштаб не тот. Все слишком мелко. Бассейн должен быть больше. Храм – выше. А лес…» Она сделала паузу, ее взгляд стал отрешенным. «Лес должен быть таким, чтобы в нем можно было заблудиться навсегда. И найти выход.»

Она протянула ему рисунок. Он взял его оцепеневшими пальцами.

«Спасибо,» – просипел он.

«Не за что,» – буркнула она и, развернувшись, пошла к себе, бросив на прощание: «И ржавчину на калитке подкрась. Глаза мозолит.»

Лев стоял с свертком в руках, не в силах пошевелиться. Его карта. Его руины. Они были возвращены ему. Не с осуждением. С поправками. С советом.

Он зашел в дом, развернул рисунок. Он смотрел на свое творение – жалкое, убогое, – и видел его новыми глазами. Глазами Анны Сергеевны. Да, бассейн был мал. Храм – приземист. Лес – редким и жалким. Она была права. Он все еще боялся масштаба. Все еще рисовал в рамках своего страха.

Он не пошел красить калитку. Он пошел в мастерскую. Достал новый, большой лист бумаги. Взял самый мягкий карандаш. И начал рисовать заново.

На этот раз бассейн занял пол-листа. Глубокий, темный, с водой цвета стали. Храм вздымался кверху, его колонны были похожи на ребра гигантского зверя, а сквозь дыру в куполе было видно не просто небо – целую галактику. А лес… лес был непроходимой чащей, темной, манящей, полной теней и обещаний.

Он рисовал часами, не чувствуя усталости. Он рисовал свой страх. Во весь рост. Во всю мощь. И в процессе рисования этот страх становился меньше. Превращался из тюремщика в… в пейзаж. Просто пейзаж.

Когда он закончил, стемнело. Он вышел на кухню, включил свет и увидел свое отражение в черном окне. Бледное лицо. Темные круги под глазами. Но в этих глазах было что-то новое. Не спокойствие. Вызов.

Его бассейн все так же был с ним. Но теперь он знал его настоящие размеры. И знал, что даже в самом большом, самом глубоком бассейне можно научиться плавать. Не по кругу. А вглубь. До самого дна. И оттолкнувшись от него – всплыть.

Глава 56. Мелодия сопротивления

Новая карта, пришпиленная к стене мастерской, меняла пространство. Она была слишком большой, слишком детализированной, слишком откровенной. Лев ловил себя на том, что избегает смотреть на нее прямо, краем глаза, как на слишком яркий источник света. Его внутренний комитет затих, ошеломленный масштабом содеянного. Даже Тень не находила слов – ее привычные ядовитые комментарии тонули в просторах нарисованного леса и глубинах бассейна.

Переоценка параметров внутреннего ландшафта завершена, – наконец выдавил Страж, и его голос звучал почти с уважением. – Масштаб соответствует реальному уровню угрозы. Это… прогресс.

Мы стали больше! – прошептал Мальчик, и в его голосе слышался не восторг, а благоговейный ужас.

Больше – значит больнее, – отозвалась Тень, но ее шепот был слабым, потерянным в гигантских нарисованных тенях. Больше места для ошибок. Для падения.

На следующее утро Лев не просто купил шоколад. Он купил два самых больших и ярких яблока, какие смог найти на рынке. Рубиново-красные, блестящие, пахнущие осенью и чем-то безнадежно далеким от его серого мира. Идея была не его – она пришла из глубин памяти, из разговора с Анной Сергеевной. «Мать твоя любила яблоки из старого сада…» Этих яблок больше не было. Но эти… они были похожи.