- -
- 100%
- +
Альберт ждал меня снаружи. Я знала, что он стоит в десяти шагах от двери, слышит каждый ее крик и с каждым мгновением теряет остатки своего небесконечного терпения. Я чувствовала его гнев, словко раскаленную стену за спиной.
– Я сказала, что он мне не нравится, – выдохнула я, пытаясь сохранить остатки достоинства. – Я имею право на собственный голос. Отец… – я сделала шаг вперед, и голос мой сорвался, став громче, чем я планировала, – отец принял же мое решение!
Эти слова повисли в воздухе вызовом. И я поняла, что совершила ошибку.
Мадам Ортега, словно разъяренная фурия, ринулась ко мне. Ее тучное тело двигалось с неожиданной резвостью, почти бегом. Брови, тонкие и темные, слились в одну сплошную линию на ее побагровевшем лице. Она замерла в паре шагов, и казалось, воздух вокруг нее трещал от накала ненависти. Ее взгляд пылал, становясь все ярче и безумнее с каждой секундой.
Я увидела, как ее рука с указкой взметнулась вверх, описывая в воздухе короткую, свистящую дугу. Инстинкт заставил меня вскинуть руку, прикрывая лицо. Деревянный прут со всей силы обрушился на мое предплечье.
Глухой, влажный щелчок. Острая, жгучая боль. Я отвела руку и увидела, что тонкая ткань рукава моей блузы была рассечена, а под ней на коже зиял тонкий, алый порез, из которого уже проступали капли крови.
В тот же миг лицо мадам Ортеги исказилось не гневом, а животным ужасом. Она разжала пальцы, и указка с глухим стуком упала на пол. Она отпрянула назад, осознав, что перешла роковую черту.
Но было уже поздно.
Альберт, стоявший снаружи, услышал и удар, и мой сдавленный вскрик. Его сонное, отстраненное выражение мгновенно испарилось, сменясь абсолютной, кристальной яростью. Он не просто вошел в комнату – он ворвался. Дверь с грохотом ударилась о стену. Его взгляд, дикий и стремительный, нашел сначала меня, потом порез на моей руке, и наконец – виновную указку на полу.
Его быстрые шаги перешли в бег. Меч с шипением вырвался из ножен, и в следующее мгновение Альберт уже стоял между мной и преподавательницей, широко расставив ноги, заслоняя меня своим телом. Я прижалась к его спине, чувствуя, как напряжены каждые мускулы под его мундиром, ощущая исходящий от него жар бешенства.
Клинок его меча, холодный и отполированный до зеркального блеска, был теперь направлен на мадам Ортегу. Ее глаза, еще недавно полые злобы, округлились от чистого, немого страха, отразив в себе смертоносное лезвие. Она попятилась, запуталась в собственной длинной юбке и с глухим стоном рухнула на пол.
Альберт сделал шаг вперед. Острие его меча теперь находилось в сантиметре от ее шеи. Оно было так близко, что при малейшей дрожи ее тела могло вонзиться в бледную, пульсирующую кожу. Его рука, сжимавшая рукоять, заметно дрожала – не от страха, а от нечеловеческого усилия, от ярости, которую он с трудом сдерживал, чтобы не совершить казнь здесь и сейчас.
– Вы знаете, – его голос был низким, обезличенным и ледяным, словко скрип саней по мерзлой земле, – что грозит человеку, который покусился на жизнь члена королевской семьи?
Он наклонился чуть ближе, и тень упала на его лицо.
– Или вас не было в тот день, когда убили двух дочерей королевы?
В этих словах не было вопроса. Это было напоминание. Зловещее и беспощадное. И я смотрела на него, понимая, что вижу ту сторону его, которую он всегда тщательно скрывал от меня – сторону холодного, безжалостного воина, для которого моя безопасность была превыше всех законов и последствий.
– Ха-ха, – ее смех прозвучал фальшиво и надтреснуто, пытаясь скрыть панику, пробивавшуюся сквозь злость. – Ты глупый мальчишка. Думаешь, что получишь что-то, идя за ней? Она – никто в этом замке и в этом мире. Пыль под ногами тех, кто действительно правит.
– Я бы уже убил вас, – его голос был тихим и ровным, но от этого еще более страшным. – Но не посмею. Я не могу огорчить свою принцессу. – Он сделал паузу, и его взгляд стал пронзительным, как шило. – Но не думайте, что это сойдет вам с рук и что об этом не узнает его величество.
Последние слова он произнес с особым, почти нежным ударением, от которого у женщины побелели губы. Альберт медленно отвел меч от ее шеи и опустил клинок. Он сделал глубокий, shuddering вдох, а затем резкий выдох, будто выдворяя из себя демона ярости. Его взгляд стал не просто спокойным – он стал ледяным и бездонным, как озеро в безлунную ночь.
Я, все еще дрожа, инстинктивно схватила его рукав, когда он вновь занес меч. В моих глазах плескался немой ужас – не за себя, а за него, за то, что он может совершить. Альберт на мгновение встретился со мной взглядом, и его черты смягчились. Он нежно коснулся моей руки и убрал ее, высвобождая свой рукав.
Затем меч молниеносно рванулся вперед. Не в женщину, а в блестящий паркетный пол рядом с ее головой. Лезвие с сухим, раскалывающим треском вошло в дерево, оставив глубокую щель и застряв там. Парень опустился на одно колено перед преподавательницей, которая замерла, парализованная страхом. Он наклонился так близко, что его губы почти коснулись ее уха, и его шепот был ядовит и отчетлив, как удар кинжала:
– Если вы хоть раз еще навредите моей принцессе или скажете что-то, что оскорбляет ее или королевскую кровь, – он сделал паузу, давая каждому слову впитаться, – я обещаю, мой меч не промахнется и ударит точно в цель. И простым изгнанием это не обойдется. Поверьте.
Он выдержал ее взгляд, полный животного ужаса, затем мощным движением вытащил меч из пола. Альберт поднялся во весь рост и с резким, неприятным лязгом вложил клинок в ножны. Его рука еще секунду сжимала рукоять, а затем бессильно опустилась. Он снова вздохнул, и когда повернулся ко мне, вся холодность в его глазах растаяла, уступив место бездонному, испепеляющему беспокойству.
Он резко, но бережно взял меня за руку и повернул ее порезом к своему лицу. Его взгляд стал пристальным и хмурым, когда он с близкого расстояния разглядывал кровавую полоску на коже и порванную ткань моего платья. В его глазах читалась не просто ярость – читалась боль, будто эта рана была нанесена ему.
– Альберт… – его имя сорвалось с моих губ тихим, почти беззвучным шепотом, в котором смешались боль, упрек и мольба.
Его взгляд, прикованный к кровавой полоске на моей коже, мгновенно оторвался от раны и устремился к моему лицу. Он замер, и в его глазах, еще секунду назад полыхавших холодной яростью, промелькнуло что-то беззащитное и виноватое, словно у пса, случайно причинившего боль своему хозяину. Он медленно, будто боясь сделать лишнее движение, отпустил мою руку.
– Я держусь из последних сил, чтобы не убить ее, – его голос был низким и сдавленным, будто сквозь стиснутые зубы. – Принцесса, пора уходить. Ваши занятия закончились уже несколько часов назад.
Его ладонь, теплая и твердая, легла на мое плечо и мягко, но неуклонно развернула меня к выходу. Он нежно подтолкнул меня вперед, направляя, ограждая своим телом от того, что осталось позади.
Прежде чем переступить порог, Альберт остановился, достал из внутреннего кармана мундира чистый белый платок и, не говоря ни слова, бережно приложил его к моей ране. Его движения были точными и аккуратными, но в них читалась трепетная забота. Он делал это не только чтобы остановить кровь, но и чтобы скрыть следы произошедшего от любопытных глаз, чтобы не дать пищи для новых унизительных слухов.
Мы шли по коридорам, и на нас бросали странные, украдкой взгляды. Слуги замирали на нашем пути, их лица выражали беспокойство и недоумение, но ни один не осмелился издать ни звука. Альберт шел впереди, его правая рука лежала на рукояти меча, а осанка говорила о готовности в любой миг встретить угрозу.
Войдя в мои покои, он первым делом подошел к столу и зажег массивную серебряную канделябр. Яркие язычки пламени ожили, затрепетали, отбрасывая на стены пляшущие тени и прогоняя пронизывающую темноту наступающего вечера. Затем он выдвинул один из резных стульев, приглашая меня сесть.
Я опустилась на стул, ощущая, как накопившееся напряжение медленно начинает отпускать. Положив руку с окровавленным платком на прохладную столешницу, я с облегчением вздохнула. Альберт снова взглянул на рану, и его лицо омрачилось. Он решительно направился к двери.
– Альберт, пожалуйста, не иди за дядюшкой Декроном! – мой голос прозвучал громче, чем я планировала, в нем слышалась паника. Я знала его упрямство и его слепую веру в необходимость официальной медицины.
Он замер у двери, обернувшись. Его брови удивленно поползли вверх.
– Что? Но, принцесса, почему вы не хотите этого? – в его голосе слышалось искреннее недоумение. – Если не будет должного лечения, может остаться шрам. Разве оно вам надо?
– Альберт, – сказала я уже тверже, вставая. Боль от пореза отозвалась тупым уколом, но я проигнорировала ее. – Останься тут и не смей ходить к врачу. Это приказ.
Я понимала его беспокойство, видела, как он изнутри переживает за меня, но сейчас мне было нужно не лекарство, а его присутствие. Боязнь огласки и новых расспросов перевешивала все.
На его лице на мгновение мелькнула тень протеста, но долг и дисциплина взяли верх. Он выпрямился во весь рост, и его взгляд стал чистым и ясным.
– Так точно, моя принцесса, – Альберт склонил голову в почтительном поклоне, приняв мое решение без дальнейших возражений.
Аккуратно уложенные ранее волосы выбились из повиновения и упали ему на лоб, смягчая резкие черты лица. Он приблизился медленным, почти неслышным шагом, словко двигался сквозь густой воздух, насыщенный невысказанными словами. Остановившись передо мной, он без лишних движений достал из внутреннего кармана мундира небольшой, плотно свернутый рулончик стерильного бинта и положил его на стол с тихим, мягким стуком.
Он хранил непривычное, почти звенящее молчание, и эта тишина была красноречивее любых слов. Его взгляд, обычно такой живой и выразительный, теперь был полностью спокоен – глубокий и непроницаемый, как поверхность лесного озера в безветренный день. Он взял глиняный кувшин с водой и поставил его рядом, а затем так же методично направился к тумбочке, откуда извлек из верхнего ящика небольшие, отполированные до блеска ножницы.
Придвинув второй стул, он сел напротив, и его движение ко мне было не резким, но уверенным. Его пальцы – сильные, привыкшие сжимать рукоять меча, – с неожиданной нежностью коснулись моей руки. Он замер, слегка наклонившись, чтобы лучше рассмотреть рану при трепещущем свете свечей. Затем его взгляд поднялся и встретился с моим. Он сидел так близко, что я чувствовала исходящее от него тепло и ощущала на своей коже ровный, спокойный ритм его дыхания.
– Можно? – его голос был тихим, почти шепотом, но в тишине комнаты он прозвучал сокрушительно громко.
От этого простого вопроса, произнесенного с такой бережностью, мое сердце совершило резкий, непроизвольный скачок. Я не произнесла ни слова, но, должно быть, все мои чувства были написаны на моем лице – замешательство, доверие, смущение. Я почувствовала, как по щекам разливается горячий румянец, выдавая мое смятение.
Альберт заметил это. Он не смог сдержать легкую, едва заметную улыбку, которая тронула уголки его губ, а затем тихо, с легкой усмешкой, выдохнул.
– Ладно… Приму это как «да», – произнес он, и в его голосе снова появились знакомые нотки тепла. – Извини, но твоему платью придется пострадать еще сильнее.
Его взгляд вновь опустился к моей руке, и его пальцы осторожно сжали ткань вокруг раны, готовясь к тому, чтобы аккуратно обнажить порез.
Его правая рука с ножницами двинулась уверенно, но без малейшей резкости. Лезвия с тихим шелестом разрезали тонкую ткань моего рукава, обнажая кожу вокруг пореза. Левая рука Альберта тем временем потянулась за бинтом. Он отрезал ровный отрезок, сложил его в несколько раз с точностью, выработанной долгой практикой, и окунул в кувшин с чистой водой. Затем, с замиранием сердца, я наблюдала, как он медленными, невероятно нежными движениями начал стирать с моей руки запекшуюся кровь. Каждое прикосновение пропитанной водой ткани было осторожным, почти благоговейным, словно он боялся причинить мне малейшую дополнительную боль.
Закончив, он так же методично достал из того же бездонного кармана небольшую баночку с мазью.
– У тебя в этом кармане вообще все есть? – вырвалось у меня, и я тут же попыталась скрыть за легкомысленным тоном трепет, заставлявший сердце биться чаще.
– Не суй свой любопытный носик куда попало, – парировал он, но в его глазах плескалась теплая усмешка. – Всегда ношу с собой то, что может понадобиться в подобном случае. Просто подстраховка. – Он легонько, почти по-братски, щелкнул меня по кончику носа, заставив невольно поморщиться.
Альберт снял круглую крышечку, и в воздухе повис слабый аромат трав. Набрав немного прохладной, почти ледяной мази на указательный палец, он приготовился нанести ее. Я тут же отвела взгляд, чувствуя, как жар заливает мои щеки. «Моя голова – мой злейший враг», – пронеслось у меня в мыслях. Альберт, конечно же, заметил мое состояние – он видел, как я напряглась сильнее обычного, но, к моему удивлению, на этот раз решил не поддразнивать. Его палец коснулся пореза, и аккуратные, плавные движения стали наносить мазь вдоль всей раны. Прикосновение было целительным и успокаивающим. Затем он так же ловко и быстро забинтовал руку, надежно укрыв рану от внешнего мира.
Закончив, он выпрямился и встретился со мной взглядом.
– Хорошая девочка, – тихо произнес он, и в его голосе прозвучала та самая, редкая нота нежности, от которой в груди становилось и тепло, и щемяще больно.
Он поднялся, чтобы убрать со стола все следы своего импровизированного врачевания. А я сидела, погруженная в тягостные думы, которые, словко назойливые мухи, снова и снова возвращались к одному. Я – обуза. Беспомощная птица в позолоченной клетке, не имеющая ни власти, ни верных слуг. Вся полнота полномочий, что когда-то принадлежала Лаи, теперь была в руках Саяна. Мои робкие просьбы к отцу взять хоть какую-то ответственность на себя были встречены ледяным отказом, а затем – суровым наказанием. Несколько дней заточения в комнате, в полном одиночестве, без еды, лишь с кувшином воды в качестве компании. Те дни, отрезанная от всего мира, должны были стать уроком смирения. Но они лишь оставили в душе горький осадок бесправия и холодный, немой страх.
Я так глубоко погрузилась в пучину своих мрачных мыслей, что не заметила, как Альберт закончил убирать. Очнувшись, я подняла взгляд и увидела его силуэт уже у двери. Он замер на пороге, обернулся, и свет свечи выхватил из полумрака его профиль. Позолоченные пуговицы мундира тускло мерцали, словно последние звезды на угасающем небе.
Он склонился в безупречном, почти церемониальном поклоне, и тишину комнаты прорезал его голос, внезапно ставший торжественным и глубоким:
– Спокойной и тихой ночи, Первый Цветок Королевства, принцесса Мия Айронвейл.
Затем он выпрямился, и его взгляд, темный и бездонный, встретился с моим. В его глазах не было и тени привычной иронии или снисходительности – лишь чистая, непоколебимая уверенность.
– Если что-то случится, – произнес он тише, но так, что каждое слово отозвалось эхом в моей душе, – я всегда спасу тебя.
Не дав мне опомниться и найти ответ, он резко развернулся и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь. Я осталась сидеть, смотря на то место, где он только что стоял, с глупым, обделенным чувством. Я не успела даже пожелать ему спокойной ночи, и эта маленькая неудача странным образом отозвалась легкой грустью в сердце. С трудом поднявшись из-за стола, я переоделась в ночную рубашку. Тишина в покоях была звенящей. Все слуги, обычно суетящиеся поблизости, были на что-то мобилизованы Саяном. Мне приходилось делать все самой, и в этой вынужденной самостоятельности была горькая привилегия и напоминание о моем одиночестве.
Забравшись в большую холодную кровать, я укуталась в одеяло с головы до ног, оставив снаружи лишь лицо. В темноте я, наверное, была похожа на одинокого испуганного котенка, свернувшегося в попытке согреться и найти утешение. Зажмурившись, я прижалась щекой к прохладной шелковой наволочке. Усталость, смешанная с эмоциональной опустошенностью, быстро взяла свое, и через несколько минут темнота затянула меня, унося в беспокойный, но желанный побег – в царство сна.
…
Сознание вернулось ко мне медленно и тягуче, как будто я всплывала со дна глубокого омута. Я открыла глаза, и в голове тут же зароились обрывочные, тревожные мысли: «Что со мной? Где я? Это ведь просто сон?».Но реальность ощущалась слишком острой, слишком пронзительной, чтобы быть игрой воображения.
Я оказалась в толще безбрежной, кристально-прозрачной воды. Она была не синей и не зеленой, а казалась сотканной из жидкого света. Сквозь ее толщу пробивались ослепительные лучи, но у них не было видимого источника – они исходили ото всюду, сливаясь в сияющую, слепящую пелену. Пузырьки воздуха, которые должны были устремляться к невидимой поверхности, застыли на месте, словно диковинные жемчужины, вкрапленные в стеклянную гладь. Я протянула руку и коснулась одного из них. Хрупкая сфера лопнула с едва слышным хрустальным звоном, и в тот же миг в сознании вспыхнул живой, яркий образ: теплое прикосновение Альберта, его тихий шепот, запах лечебной мази. На моем лице появилось смущение и растерянность – я не понимала, как память может быть заключена в хрупкий пузырь.
Воздух в легких начал подходить к концу, сжимая грудь знакомым, жгучим давлением. Инстинктивно я ринулась вверх, навстречу самому яркому скоплению света, но, достигнув его, с ужасом обнаружила, что он лишь сгущается, не обещая поверхности. Паника, острая и липкая, сжала горло. Я забилась в толще воды, чувствуя, как темнеет в глазах.
И вдруг, словко по мановению невидимой руки, меня резко понесло вверх. Я вынырнула с судорожным, хриплым вдохом – и мир вокруг мгновенно переменился. Теперь я сидела, совершенно сухая, на поверхности абсолютно черной воды. Она была плотной, как бархат, и холодной, как лед, но не проливалась сквозь пальцы. Я огляделась, и сердце замерло: вокруг простиралась беспросветная, густая тьма, в которой тонуло само понятие пространства. Единственным светом были призрачные, кроваво-красные цветы, растущие прямо из черной глади. Их лепестки, похожие на бархат, источали тусклое, зловещее мерцание, отбрасывая дрожащие багровые тени.
И тогда, между мрачных бутонов, появилось новое сияние – маленькая, ослепительно-белая точка. Она плыла ко мне, и вскоре я разглядела, что это бабочка. Ее крылья, казалось, были сотканы из чистейшего света, и каждое движение оставляло в темноте серебристый шлейф. Она была неестественно яркой, инородной в этом царстве тьмы.
Рядом со мной, из самой черноты, начала сгущаться тень. Она вытягивалась, принимая очертания высокого, худого человека, но черты его лица оставались размытыми, как в дурном сне. Он не произносил ни слова, но в моем сознании ясно звучал его голос – скрипучий, полный ядовитой насмешки и холодного презрения. Его безмолвные издёвки впивались в сознание острее любого ножа, наполняя душу леденящим ужасом.
– Глупая девчонка. Как ты вообще сюда попала?– прошипел голос, холодный, как лед, и острый, как лезвие бритвы. Он исходил не из одной точки, а рождался прямо в сознании, наполняя его ядовитым смрадом. – Ни на что не годная. Не можешь защитить даже то, что тебе дорого. Обуза для всех. Он мечтает избавиться от тебя. Твой брат уже истлел в безымянной могиле…
Тень металась вокруг, появляясь то слева, то справа, то прямо перед лицом, растворяясь в воздухе после каждой произнесенной фразы, словко оставляя после себя невидимые шрамы. Я вжала ладони в уши, пытаясь заглушить этот голос, но он звучал не снаружи, а изнутри, будто черви, точащие мой разум. Возникло дикое, отчаянное желание вырвать свои уши с корнем, лишь бы не слышать этого.
В этот миг бабочка, сияющий символ надежды, устремилась ко мне. Но тень была быстрее. Извилистая конечность метнулась вперед и схватила хрупкое создание. Раздался тихий, хрустальный хруст, и сквозь пальцы чудовища потекла золотистая жидкость, густая и светящаяся, как расплавленное солнце.
– Нет! – мой крик, полный отчаяния и ужаса, разорвал гнетущую тишину.
В тот же миг существо материализовалось прямо передо мной. Его прикосновение к моей голове было ледяным и тяжелым, как свинцовая плита. Я пыталась вырваться, ударить, закричать снова, но мое тело предательски цепенело, скованное всепоглощающим страхом. Его пальцы впивались в виски с нечеловеческой силой, сжимая череп, путая и рвая все мысли в клочья. В ушах зазвенело, в глазах поплыли кровавые пятна. Я чувствовала, как кости трещат под этим напором, и понимала – еще секунда, и моя голова будет раздавлена, как спелый плод.
–Так ты умеешь говорить, ничтожество,– его голос пророкотал прямо в моем сознании, громкий и торжествующий. – Тогда, может, ты мне скажешь… согласна ли на сделку?
Оно сделало паузу, наслаждаясь моим страхом, словко гурман, смакующий изысканное блюдо.
– Сделки… не бывают… односторонними… – с трудом выжала я, каждое слово давалось сквозь хрип и боль. – Все… должны что-то отдать… взамен…
Тварь издала нечто похожее на скрипучий смех, полный презрения и некоего одобрения.
–А ты не так глупа, как кажешься. Хорошо. Ты отдашь мне свою жизнь и тело в этом мире…– его голос вдруг изменился, став на удивление знакомым, теплым и глубоким. Это был голос Лаираса. – ...а я подарю тебе место, где ты будешь счастлива. Твой брат будет жив. Войны никогда не существовало. Ты будешь в полной, любящей семье…
Этот знакомый тембр, звучащий из уст чудовища, был самой изощренной пыткой. Он предлагал все, о чем я только могла мечтать, и требовал за это ту единственную вещь, что у меня еще оставалась – мое подлинное «я».
Дыхание перехватило, словко от удара в грудь. Этот голос… он был точной копией того, что я слышала в последний раз перед его исчезновением – тембр, интонации, легкая хрипотца. Сердце сжалось в ледяной ком. Я снова попыталась оттолкнуть кошмар, впиться пальцами в его руку, но мои конечности прошли сквозь туманную плоть, бессильные и предательски дрожащие.
Да, его предложение было заманчивым. Слишком. Мир, где нет потерь, нет боли… Но разве может что-то идеальное существовать, даже в иллюзиях? Нет. Это была ловушка, сладкий яд.
– Я отказываюсь! – выкрикнула я, заставляя себя переступить через парализующий страх. – Я не буду совершать сделку с каким-то мерзким чудовищем!
Но едва последнее слово сорвалось с губ, мой голос бесследно исчез. Пропал, будто кто-то перерезал невидимые струны в моем горле. Я открывала рот, но из него не доносилось ни звука, лишь безмолвный, панический шепот.
Существо отпустило мою голову, и его смех наполнил все вокруг – низкий, вибрирующий, исходящий отовсюду и сразу. Он был похож на грохот обрушивающейся скалы. В такт этому ужасному звуку багровые цветы один за другим стали терять свое зловещее сияние, их лепестки чернели, скручивались и опадали, испуская трупный, сладковато-приторный смрад. Черная вода подо мной пришла в движение, вздыбилась ледяными, маслянистыми волнами.
– Идиотка, – прошипело существо, и в этих двух слогах сконцентрировалась вся мировая злоба.
Воздух вокруг стал густым и тяжелым, им невозможно было дышать. Тошнота подкатила к горлу, глаза застилала пелена, они горели, словко в них насыпали раскаленного песка. И сквозь этот хаос я услышала чужой голос – далекий, приглушенный, зовущий извне. Но прежде чем я смогла откликнуться, тварь грубо толкнула меня, и я вновь погрузилась в толщу застывшей подводной глади. Слепящий свет, исходящий ото всюду, снова лишил меня ориентации.
– Послежу за тобой… до подходящего момента, – его слова прозвучали прямо в ухе, и за ними последовал ехидный, уходящий вдаль смех.
В тот же миг я почувствовала странное изменение в себе – будто что-то переключилось внутри. Пузыри, застывшие в воде, вдруг ожили, сомкнулись вокруг меня плотным, непроницаемым кольцом. Они стали твердыми и холодными, как стеклянные шарики. Один из них я инстинктивно поймала в ладонь. И все замерло.
Чем дольше ледяная сфера находилась в моей руке, тем настойчивее воспоминания о только что пережитом кошмаре стали ускользать, таять, как дым. Сознание очищалось, заполняясь странным, искусственным спокойствием. Мне удалось выскользнуть из кольца и отплыть, и передо мной возник еще один пузырь. Внутри него, как в камере-обскуре, я увидела Лаи… моего брата. Он стоял рядом с прекрасной девушкой в подвенечном платье. Я не видела их лиц – лишь силуэты, окутанные сиянием, образ идеальной, невозможной картины.
Пузырь лопнул с тихим хрустальным звоном. И словко по цепной реакции, один за другим, начали взрываться все остальные. Я зажала рот рукой, закрыла глаза, беззвучно умоляя о пощаде, о том, чтобы это наконец прекратилось. Воздух в легких иссяк. Ледяная вода хлынула в горло, заполняя трахею, проникая в грудь. Я чувствовала, как меня тянет ко дну, в бездонную, утробную темноту.