Сыграй, для меня!

«Такая чистая… как ты вообще ещё существуешь в этом городе, где на стенах кровь не успевает высохнуть?» – подумал он.

На мгновение ему захотелось коснуться этой чистоты. Просто дотянуться – не для того, чтобы взять, а чтобы понять, что ещё не всё потеряно.

Музыка продолжала звучать, как будто мир вокруг затаил дыхание. Джулиано стоял в углу, наблюдая за племянником, и на его лице была грусть – глубокая, как тень на старом портрете. Он понимал, что за этим взглядом Рафаэля скрывается что-то страшное. Но сейчас – было рано спрашивать. Слишком рано.

Рафаэль провёл ладонью по лицу и медленно выдохнул. Его пальцы дрожали, он сам этого не заметил.

«Если бы я мог остаться здесь. Просто – здесь. В этом вечере. В её музыке…» – пронеслось в голове.

Но за окном ревели сирены. Где-то в городе догорал дом. И он знал – время вернуться туда, где нет Шопена. Только сталь, дым и молчание после выстрела.

Рафаэль не мог отвести глаз от Лены.

Она была как картина из другого мира – слишком тонкая, слишком светлая для того мрака, в котором он жил. Музыка, льющаяся из-под её пальцев, будто прорывала в его душе дыру. Он не знал, что там, за ней, – только чувствовал, как за много лет впервые защемило в груди.

«Она должна быть моей», – пронеслось в голове. Эта мысль была резкой, непривычной, но не хищной. В ней не было желания сломать, подчинить. Скорее – спрятать. Как будто её можно было спрятать от мира. Уберечь. От себя.

Он подошёл ближе, словно притянутый невидимой нитью. Сел на стул рядом с фортепиано, не сводя с неё взгляда. Она всё ещё играла, сосредоточенно, не заметив, как в воздухе вокруг него начало что-то меняться.

– Как тебя зовут? – тихо спросил он, когда последняя нота затихла, словно не хотел вспугнуть её.

Лена подняла взгляд. Её глаза были цвета тихой утренней воды – ясные, спокойные. Она чуть улыбнулась, не зная, кто он, но ощущая, что перед ней не просто посетитель.

– Елена, – ответила она. – А вас как зовут?

Рафаэль задумался на секунду. Имя, которое внушало страх, которое знали прокуроры и гангстеры, звучало здесь чуждо. Оно не принадлежало этому светлому залу.

– Рик, – вымолвил он. – Просто… Рик.

Лена кивнула, сдерживая лёгкое удивление. Он выглядел дорого, держался сдержанно, но в его лице читалось нечто острое, как у человека, много повидавшего – слишком много.

– Вы любите Шопена? – спросила она, слегка повернув голову.

Он усмехнулся одними глазами.

– Я не знал, что люблю, пока не услышал, как ты его играешь.

Она опустила глаза, смутившись, но улыбка осталась.

Рафаэль смотрел на неё, как на ускользающее видение. Что-то в ней отзывалось в нём самому. Не та его часть, что привыкла стрелять первой, а та, которую он думал уже давно мёртвой.

«Я не дам тебе исчезнуть. Не в этом городе.», – подумал он, чувствуя, как в груди гудит что-то опасное. Не ярость. Нежелание. Что-то древнее, как чувство утраты, ещё до того, как потерял.

Сзади послышался кашель – дядя Джулиано. Он подошёл, хлопнул его по плечу и прошептал:

– Хорошо она играет, да? Напоминает твою мать, когда она была в твоём возрасте. Такая же… светлая. Я до сих пор помню Лючию.

Рафаэль кивнул, но не ответил. Он боялся сказать хоть слово – вдруг развеется всё, что родилось внутри него под эту музыку.

Последняя нота замерла в воздухе, дрожа в тишине, словно не хотела отпускать. Лена замерла, её руки на мгновение зависли над клавишами, как будто прощались с музыкой, которую она только что подарила миру.

Рафаэль всё ещё сидел, не шевелясь, как будто любое движение разрушит хрупкое волшебство, только что созданное перед ним.

Елена медленно поднялась, провела ладонью по гладкой поверхности рояля – с благодарностью, почти с нежностью, – затем обернулась к слушателям.

– Спасибо, – сказала она тихо, сдержанно, но в этом слове звучало всё: уважение, скромность, лёгкое волнение.

Она сделала изящный поклон. В её жесте не было притворства – он был воспитан, музыкален, как и она сама. Потом она взглянула на Рафаэля.

На краткий миг их взгляды встретились. Её глаза были спокойны, светлы, в них не было страха – лишь лёгкое любопытство. Она не знала, кем он был. Но чувствовала: в этом человеке что-то сдерживается – как вода за плотиной.

Рафаэль приподнялся, хотел что-то сказать – просто удержать её, услышать голос, ещё хоть слово, – но не успел. Лена уже шагнула к двери.

– Лена… – произнёс он почти шёпотом, как будто пробуя вкус её имени на языке. Но она не услышала. Или сделала вид, что не услышала.

Он смотрел ей вслед, пока дверь не закрылась за ней мягко и бесшумно. Музыка исчезла. Вместе с ней ушло и то странное чувство, как будто он мог стать другим.

– Тебе понравилось? – нарушил молчание голос дяди. Джулиано подошёл ближе, держа в руках чашку с чаем. Он улыбался, но в глазах читалась проницательность.

Рафаэль не ответил сразу. Он всё ещё смотрел на дверь, за которой исчезла девушка.

– Она… настоящая, – наконец сказал он. – Ни грамма фальши.

– Да, – мягко согласился дядя, – она и играет, как будто душу разворачивает. Но, Рафаэль… не трогай её. Ты ведь знаешь, о чём я говорю.

Рафаэль медленно перевёл взгляд на дядю.

– Я не хочу ей зла, – сказал он негромко. – Я просто… не знаю, что это было.

– Это называется чувство, – спокойно ответил Джулиано. – Не путай его с правом собственности. Если ты её полюбишь – отпусти.

Рафаэль усмехнулся. Улыбка была горькой, как старое вино.

– Я не умею отпускать, дядя.

И снова его взгляд вернулся к двери. Словно она ещё была там. Словно он всё ещё слышал отголосок Шопена – и верил, что музыка может изменить монстра.

Рафаэль всё ещё смотрел на закрытую дверь, словно в надежде, что она снова откроется и Лена вернётся. Он сидел молча, в его лице смешались удивление, восхищение и какая-то незнакомая для него мягкость. Губы сами собой раздвинулись, едва слышно:

– Она… прекрасна.

Голос его был тихим, почти детским – будто он впервые увидел нечто по-настоящему светлое. Слово "прекрасна" звучало не как комплимент, а как откровение. Он не отрывал взгляда от двери, где ещё витал отголосок её игры.

Джулиано, стоявший чуть позади с чашкой чая, посмотрел на племянника с лёгкой улыбкой. В его глазах заискрилась мудрая грусть. Он уже понял, что сердце Рафаэля дрогнуло, но знал, насколько опасна эта дрожь в человеке, чья жизнь построена на жестокости и власти.

– Она моя лучшая ученица, – произнёс он спокойно, с ноткой гордости. – С самых первых занятий у неё был дар. Чистый, как родниковая вода. И сила… не та, что в оружии. Другая. Та, которая исцеляет.

Рафаэль медленно повернулся к нему, словно просыпаясь от сна.

– Ты часто с ней работаешь? – спросил он, стараясь придать голосу безразличие, но в интонации сквозила жадность.

Джулиано вздохнул, сел напротив, положив ладони на колени.

– Каждую неделю. Иногда чаще. Она играет не для славы. Для неё музыка – убежище. Спасение от мира. Она одна из тех немногих, кто живёт по-настоящему, без лжи. И знаешь, Рафаэль, я бы очень не хотел, чтобы этот мир разрушили… твои методы.

Рафаэль хмыкнул, потёр подбородок, но не спорил. Он выглядел задумчивым, как человек, перед которым вдруг открыли дверь в другой мир – тот, где не нужно стрелять, чтобы быть услышанным.

– Я ничего ей не сделаю, – тихо проговорил он. – Просто хочу… понять. Послушать ещё раз. Её. Не Шопена. Её.

Джулиано посмотрел на него долго и внимательно, будто пытаясь прочесть, врёт ли он себе или говорит правду.

– Надеюсь, ты говоришь искренне, племянник. Потому что, если ты с ней обойдёшься, как с остальными… я тебе этого не прощу.

Рафаэль не ответил. Он встал, подошёл к окну, скрестив руки за спиной. Снаружи заходило солнце, золотя крыши, и тёплый свет падал на его лицо. Там, за этим стеклом, был другой мир. Но вопрос – впустит ли он его в себя – остался без ответа.

Попрощавшись с дядей, Рафаэль не сразу направился к двери. Он задержался у порога, как будто что-то внутри него всё ещё сопротивлялась уходу. Его взгляд скользнул по музыкальным пюпитрам, отпечаткам пальцев на крышке рояля, по свету, что лился сквозь витражные окна – мягкий, спокойный, непривычно чистый для его мира.

– Благодарю тебя, дядя, – произнёс он тихо, не поднимая глаз.

– За музыку? – с лёгкой усмешкой спросил Джулиано, поднимаясь со своего места.

– За… тишину, – ответил Рафаэль после паузы. Он вдруг понял, как громко живёт – сквозь выстрелы, приказы и крики.

– Не забывай, Рафаэль, – голос дяди стал серьёзнее, – настоящий мир начинается не там, где стреляют, а там, где слушают.

Рафаэль кивнул, не глядя, и шагнул к двери. Джулиано подошёл ближе, остановил его лёгким касанием на плече.

– И… не вздумай играть с той девочкой, – добавил он тихо, но твёрдо. – Она не из твоих игр.

Рафаэль повернул голову. В его глазах сверкнуло что-то опасное, но быстро погасло – как вспышка молнии, потерявшей интерес к удару.

– Я понял, – ответил он глухо и, чуть помедлив, открыл дверь.

Коридор за пределами музыкального класса был прохладен и пуст. Звуки рояля остались позади, как мираж, растворяющийся в памяти. Его шаги эхом отдавались в каменных стенах филармонии. На мгновение он остановился, прислонился к стене, глубоко вздохнул.

"Красивая. Чистая. Яркая. Как нота, что не вписывается в мой партитур…" – промелькнуло в его голове.

Он сжал кулаки, подавляя странную дрожь в груди. Потом выпрямился, лицо снова стало каменным. Он шёл прочь – обратно в свой мир, туда, где всё решается иначе.

Рафаэль шел по коридору, будто ведомый не разумом, а инстинктом. Его шаги стали тише, замедление, когда он миновал пустующие залы и свернул в боковой проход, где воздух был наполнен запахом пудры, лака для волос и старого дерева. Теплый свет настенных ламп бросал мягкие тени на стены, украшенные афишами и пожелтевшими фотографиями артистов, давно ушедших со сцены.

Он остановился у двери с надписью "Гримерка №4". Его взгляд задержался на табличке, как будто в ней было что-то судьбоносное. Сердце ударило медленнее – впервые за долгое время. Он провёл рукой по волосам, будто пытаясь стереть следы жестокого мира, из которого пришёл. Затем глубоко вздохнул, на миг прикрыл глаза, и толкнул дверь.

Комната встретила его тёплым полумраком и ароматом жасмина. Внутри было тесно, уютно. На стене висело большое зеркало в старинной раме, по периметру усыпанное лампочками. В отражении – она. Лена сидела на стуле, расстёгивая пуговицы концертного платья, её лёгкие движения были полны грации. Она не заметила, как дверь открылась – была погружена в себя, в музыку, что всё ещё звучала внутри неё, где-то в глубине души.

Рафаэль не шел дальше, он застыл на пороге. Её плечи были хрупкими, кожа – нежной, словно фарфор. Весь её облик был настолько несовместим с его реальностью, что казался миражом. Он смотрел, не отрываясь, и в груди у него нарастало странное, непривычное чувство – ни страсть, ни желание, а тоска. За тем, чего у него никогда не было.

Мужчина только сделал шаг назад, собираясь уйти, как вдруг за дверью донёсся едва слышный всхлип. Он замер. Прислушался. Сердце его сжалось – это был не просто звук, это было чувство, прорвавшееся наружу. Он приоткрыл дверь и вновь заглянул внутрь.

Елена сидела, ссутулившись, на том же стуле у гримёрного зеркала. Лицо её было опущено, длинные тёмные волосы сползли по щекам, скрывая глаза. Но по дрожащим плечам, по тому, как она прижимала руки к лицу, было ясно – она плачет. Тихо. Горько. Одиноко. Слёзы струились по её щекам, скатывались на белое платье, оставляя прозрачные дорожки на ткани.

В отражении зеркала он увидел её лицо – нежное, искажённое болью. Не театральной, не надуманной – настоящей, пронзительной. Слёзы в её глазах были как нож в его сердце. Он не знал, почему её боль так задела его, ведь он видел сотни чужих страданий. Но сейчас – это было иным. Это не была жертва, это была Елена. Хрупкая, чистая, слишком настоящая для его мрачного мира.

Рафаэль невольно сжал кулаки. Внутри него что-то дрогнуло – ни ярость, ни похоть, а слабость, которая когда-то звалась человечностью. Он хотел подойти, что-то сказать, как-то утешить, но не знал как. Слова застряли в горле. Всё, что он умел – командовать, приказывать, наказывать. А сейчас перед ним была девушка, которой нужна была не власть, а доброта. Слово. Тепло.

Но он стоял, молча, в тени двери, и смотрел, как её плечи сотрясаются от беззвучных рыданий.

Он был монстром. И впервые за долгое время он это почувствовал.

Рафаэль чувствовал, как в нём борются два мира – звериный инстинкт, приученный брать силой, и то слабое, забытое, что когда-то умело ценить красоту и невинность. Его пальцы дрогнули. Он сделал полшага внутрь.

Лена обернулась. Их взгляды встретились.

Рафаэль не сказал ни слова. Он просто смотрел на неё, и что-то в его лице изменилось. Впервые за долгое время там не было жестокости. Только безмолвная внутренняя буря.

Рафаэль продолжал стоять в полумраке, скрытый за приоткрытой дверью. Его взгляд упал на то, что сжимала в дрожащих руках Елена. Это было старое, выцветшее фото. На нём – женщина с тёплой, нежной улыбкой, в светлом платье, держащая Елену совсем ещё девочкой. Лица на снимке были полны счастья, такого простого, домашнего… которого он сам никогда не знал.

Елена прижала фотографию к груди, как будто пыталась впитать в себя теплотой, кого больше не было рядом. Сквозь всхлипы вырвались едва различимые слова:

– Прости, мама… я так стараюсь, я правда стараюсь…

Рафаэль ощутил, как что-то ледяное сдавило его горло. Эти слова, эти слёзы, это одиночество – всё было слишком… чистым. Непереносимо настоящим. Он не ожидал, что в этой мягкой, хрупкой девушке столько боли. Он всегда считал, что страдания делают человека похожим на него – черствым, жестоким. Но Елена была другой. Она плакала – и не ожесточалась. Она теряла – но продолжала играть музыку, нежно, как будто мир всё ещё заслуживал красоты.

Он почувствовал, что не может уйти.

Тихо, почти беззвучно, он вошёл. Пол скрипнул. Елена вскинула голову. Глаза – покрасневшие, с потёками туши, – в испуге и растерянности встретились с его взглядом. Она вжалась в спинку стула, словно защищая фотографию.

Рафаэль остановился. Он не знал, что сказать. Его голос, обычно уверенный и холодный, теперь звучал почти неузнаваемо:

– Это… твоя мама?

Она молчала несколько секунд, глядя на него, как на незваного призрака. Затем едва кивнула. Рафаэль подошёл чуть ближе. Неуверенно.

– Я… – он попытался подобрать слова. – Я не знал, что ты… что ты её потеряла.

Елена опустила взгляд, снова прижав фото к себе.

– Рак, – прошептала она. – Ей всего сорок два… Я играю, потому что музыка помогает мне отвлечься, когда я играю. Она говорит, что музыка лечит. А я… просто хочу чтобы она выздоровела.

Рафаэль сел на скамейку напротив, чувствуя, как внутри всё сжимается.

– Ты… сильная, – сказал он, наконец. – Слишком сильная для такого мира.

Он замолчал. Слишком многое хотел сказать – и не знал, как. Он понимал, что смотрит сейчас не просто на девушку, а на живую боль, с которой не мог справиться даже он – мафиози, привыкший решать всё с холодной эффективностью.

Она вытерла слёзы, но взгляд её был всё ещё насторожен.

– Почему вы здесь? – спросила она тихо.

Рафаэль смотрел на неё долго. А потом соврал:

– Хотел услышать, как ты играешь. Только и всего.

Елена больше ничего не сказала. Она просто встала, прижав фото к себе, и ушла вглубь гримёрки, не оборачиваясь.

Рафаэль остался сидеть, один в комнате, пропитанной болью, музыкой… и тем, чего он больше всего боялся: возможностью быть прощённым.

Но он всё равно сделал шаг назад. Закрыл за собой дверь.

И скрылся в темноте коридора.

На улице его уже ждали.

– Всё в порядке, сеньор? – спросил Педро, открывая перед ним дверцу автомобиля.

– Поехали, – коротко бросил Рафаэль, садясь в машину.

И машина тронулась, увозя его обратно в ночь.

Ночной город растекался вокруг него огнями – неоном, фарой, тенями. Рафаэль сидел за рулём своего тёмно-синего «Астон Мартина», но ехал медленно, будто без цели. Дворники ритмично разгоняли дождевые капли, стекавшие по лобовому стеклу. В салоне царила тишина – только лёгкое шуршание шин по мокрому асфальту и глухое биение мыслей в висках.

Он сжал руль крепче. Лицо его было непроницаемо, как и всегда. Но внутри – буря. Он не мог выбросить из головы образ Елены: её покрасневшие глаза, хрупкие пальцы, дрожащие на краю черно-белой фотографии, нежная музыка, и… боль, которую она не скрывала.

«Почему она? Почему именно она? Почему, чёрт возьми, после всего увиденного, именно её лицо стоит перед глазами?»

Он тряхнул головой, словно желая выкинуть эти мысли, но они возвращались – упрямо, будто вбитые гвоздём.

Впервые за долгие годы Рафаэль чувствовал что-то, не связанное с властью, местью, страхом или контролем. Что-то мягкое. Уязвимое. Опасное.

Он вспомнил, как она прижимала фотографию к груди. Он слышал в её голосе то, что когда-то, в детстве, слышал от матери – ту самую, которую потом закопали без надгробия.

Елена не была похожа на женщин, которых он знал. Она не играла. Она не вела двойную игру. Она просто… была. Пронзительно живая, несмотря на слёзы. Настоящая. И этим – непонятно, отчаянно – притягивала его.

Рафаэль выругался сквозь зубы.

– Ты начинаешь терять хватку, – прошептал он себе. – Тебе нельзя так. Слишком опасно. Она – свет. А ты давно живёшь в тени.

Он свернул в сторону своего особняка, и ворота с тихим гудением разъехались.

Дом встретил его мраком, холодным блеском мрамора и запахом полированной стали. Он зашёл внутрь, бросил ключи на тумбу, стянул перчатки. Всё было как всегда. Всё – привычно, идеально, точно по расчету. Но сегодня всё это казалось… пустым.

Рафаэль прошёл в гостиную, налил себе бурбона. Поднёс бокал к губам – и остановился.

Он сел на край дивана, сцепил руки. Минуты тянулись вязко.

«Я мог бы просто купить её. Или запугать. Или уничтожить всё, что у неё есть – если бы захотел. Но она не боится. И этим она сильнее всех, кого я знал».

Он закрыл глаза.

«Что ты со мной делаешь, Елена…»

За окном моросил дождь. Где-то вдалеке слышался лай собак и сирены. А внутри Рафаэля рождалось нечто новое. Или, может быть, забытое. То, что он давно хоронил под слоями мести и крови.

Он чувствовал – этот свет в ней может или спасти его… или добить окончательно.