Простые гипотезы

Глава 8. Пятница без обещаний

Вся следующая неделя прошла в едком тумане. Он был зелено-серым, как экран офисного компьютера, за которым я пыталась скрыться, и вязким, как чувство вины, которое я давила в себе, словно назойливого комара, но оно снова и снова поднималось, навязчивым жужжанием в висках напоминая: ты обманываешь, ты предаешь. Но пятница наступила с неумолимой, почти жестокой четкостью. Это была следующая пятница. И я все еще была помолвлена.

Бриллиант на безымянном пальце холодно и остро подмигивал мне в свете люстры, пока я с замиранием сердца выбирала платье. Я надела самое обтягивающее, черное, до боли простое, из тончайшего кашемира. Оно стягивало меня, как панцирь, и обнажало одновременно, подчеркивая каждую линию, каждую кривую, словно выставляя мою тревогу и мое желание напоказ. Макияж я наносила с тщательностью сапера, разминирующего бомбу – ровные, безупречные стрелки, губы цвета пыльной розы, густые, пушистые ресницы. Маска идеальной, благополучной девушки для идеальной, правильной жизни. Сегодня под ней должна была спрятаться идеальная, отчаянная предательница.

Я вся покрылась мелкой, предательской дрожью, стоя у зеркала в прихожей, но успешно вызвала такси. Руки тряслись так, что я с трудом застегнула серебряную цепочку на лодыжке. Зачем? Зачем ты это делаешь? Опомнись! Какие свидания, когда у тебя свадьба через месяц? Ты с ума сошла, тебя подменили. Останься дома. Выпей чаю. Ложись спать. Завтра же рано вставать, ехать в центр, решать вопросы по банкету, примерять платье. Монолог был жутким, навязчивым, как молитва. Но ноги, игнорируя все внутреннее возмущение, сами понесли меня на лестничную клетку, будто вели к месту казни или к месту долгожданного спасения – я еще не понимала, к чему именно.

Водитель молчал всю дорогу, лишь изредка покашливая. Я смотрела в запотевшее от прошедшего дождя окно на проплывающие, размытые огни города, и каждый из них казался мне обвиняющим, осуждающим взглядом. Он высадил меня ровно напротив памятника Толстому. Иронично, не правда ли? Великий писатель с бронзовым, невозмутимым, вечным лицом взирал на мои мелкие, ничтожные метания. Я ступила на асфальт, по которому только что прошел летний дождь, и он блестел, как черное стекло, отражая ореолы фонарей и мое перекошенное тревогой, маленькое отражение.

Написала Арти: Приехала. Села на скамью и вцепилась в кожаную сумку с такой силой, что ногти, острые и белые, впились в ладонь, оставляя лунки боли. Я посмотрела на руки, чертов бриллиант не украшал, а казнил. Разрезал острием, жаждал насквозь пронзить плоть, навеки вживить в меня это обещание, слить воедино – металл, камень и обреченную плоть.

Мир вокруг звенел чужим, наглым счастьем, от чего по мне пробежала тень зависти. Каждая проходящая пара – сплетенные руки, говорящие взгляды – были ударом плети. Каждый взрыв беззаботного смеха из распахнутого окна машины отзывался во мне горьким укором. Они дышали полной грудью, а я – лишь осколками воздуха, застрявшими в горле. Они жили, а я существовала, закованная в холодный блеск своего слова, и чувствовала, как трещина расходится от сердца.

Глава 9. Точка бифуркации

Он подошел неслышно, будто возник из предрассветной мглы, как воплощение моих самых запретных мыслей. Я увидела сначала краем глаза темную куртку, знакомую, фигуру, руки в карманах. Он шел не спеша, но уверенно, и его спокойная, размеренная походка была полной противоположностью урагана, бушевавшего у меня внутри. И вот он уже стоял передо мной, слегка нависая, и в его серых, удивительно спокойных глазах не было ни укора, ни вопросов, ни требований. Было лишь глубочайшее, всепонимающее внимание, которое обезоруживало и размягчало сильнее любой агрессии.

Мы направились в парк, свернули с центральной аллеи и ушли вглуб, где фонари остались позади, а тропинки тонули в бархатной темноте. Кроны старых кленов и лип смыкались над головой, образуя таинственный своды. Их ветви, причудливо изогнутые в ночном мраке, казались застывшими в немом танце, а редкие лунные блики робко серебрили кору, превращая знакомые очертания в фантастические скульптуры.

Тени играли с формами, то обволакивая стволы бархатным покрывалом, то внезапно открывая изящный изгиб ветви или резной узор на опавшей листве. Даже самые обычные кусты чубушника преображались, их соцветия превращались в бледные призрачные облака, источающие невесомый, пьянящий аромат, так похожий на жасмин.

Всё вокруг дышало сокровенной, неприметной днём красотой – тихой, но убедительной. Каждый поворот тропы открывал новую картину: заросли папоротников, похожие на древний лес; одинокая скамейка в круге лунного света. Эта красота не кричала, а шептала, заставляя замедлить шаг и вслушаться в её тихую, вечную песню.

Временами я ловила себя на том, что уже знаю, что он скажет следующее – не мыслью, а каким-то внутренним резонансом. Мы говорили и молчали одновременно, и оба эти языка были одинаково понятны нам в этой живой, дышащей темноте парка.

Мы вышли к маленькому, заросшему пруду. Вода была черной и неподвижной, как полированное обсидиановое зеркало, в котором отражались перевернутые, таинственные миражи фонарей и темные силуэты уток. Было тихо так, что слышалось собственное неровное дыхание и отдаленный, приглушенный гул города-великана. Этот город знает все мои тайны, – пронеслось у меня в голове. Он хранит тысячи таких историй, как моя. Миллионы поцелуев, данных украдкой, миллионы разбитых сердец, утонувших в этой черной, безразличной воде. Мы все всего лишь очередные тени, мелькнувшие на его берегу. Он все стерпит, все забудет, все поглотит своей вечной, апатичной гладью. У кованого парапета, покрытого холодными каплями недавнего дождя, случилось то, что должно было случиться с самой первой секунды нашего знакомства.

Арти поцеловал меня. Это был не страстный, отчаянный, животный поцелуй, как в душных барах или на вечеринках. Это было медленное, бесконечно нежное, исследующее погружение. Поцелуй-вопрос, полный неуверенности и надежды, и поцелуй-ответ, полный принятия и понимания. В нем была вся накопленная тоска по чему-то настоящему, по искренности, вся усталость от фальши и игры в правильную жизнь. Я чувствовала вкус его губ – чуть сладковатый, с привкусом мяты и чего-то неуловимо глубокого, мужского, желанного.

А потом он сделал нечто, что ввело меня в полный, абсолютный ступор, перевернув все с ног на голову. Он отстранился совсем немного, всего на сантиметр, наклонился и прильнул к моим волосам, к виску, и глубоко, по-звериному, вдохнул. Закрыл глаза, полностью погружаясь в этот запах, растворяясь в нем.

– Ты так пахнешь… – прошептал он, и его низкий, хрипловатый голос прозвучал приглушенно и бархатно, прямо у моего виска, будто исходя изнутри меня самой. – Как будто только что прошел дождь, и… чистая, мокрая земля. И озон. И что-то еще… сладкое, как персик. Ни на что не похоже.

Я замерла, превратившись в соляной столп. Мужчины говорили мне комплименты, восхищались платьями, фигурой, цветом и блеском глаз. Но никто и никогда – абсолютно никто – не слушал запах моих волос. Не вдыхал его так, будто это самый драгоценный, уникальный аромат в мире, который хочется запомнить навсегда. Это было настолько интимно, так невероятно искренне и пронзительно, что все мои защиты, все стены, все надо и должна, которые я так тщательно выстраивала годами, разрушились в одно мгновение, рассыпаясь в прах. По щекам потекли слезы, тихие, безудержные, соленые. Он их не испугался, не отпрянул, просто аккуратно, большим пальцем, грубоватым и бережным одновременно, стер их, не переставая другой рукой держать меня за талию, прижимая к себе, словно боясь, что я испарюсь.

Мы провели у пруда, кажется, вечность. Два или три часа, которые пролетели как одно мимолетное, остановившееся мгновение. Мы не говорили о прошлом, не строили планы на будущее, не давали обещаний. Мы просто были. Две одинокие, заблудившиеся души в спящем городе, нашедшие друг в друге тихую, безмятежную гавань. Говорили о ерунде, о книгах, о музыке, смеялись тихим, доверительным смехом, снова молчали, слушая, как утки перебирают лапками в воде и крякают что-то невнятное.

Когда небо на востоке начало светлеть до цвета влажного, промокшего асфальта, а края туч окрасились в перламутрово-розовые тона, я поняла, что пора. Мы попрощались так же тихо, как и встретились, без лишних слов. Без страстных, ненужных обещаний, без слез и драмы. Просто долгое, крепкое, говорящее объятие, в котором было больше слов, чем в целой поэме, и еще один быстрый, прощальный, горько-сладкий поцелуй.

Я села в подъехавшее такси и уехала, не оглядываясь. Моё предательское тело, забыв про ломоту и боль в ногах, запомнило только мимолётное прикосновение его руки к моей спине и талии, лёгкость смеха и нежную кожу губ. И эти воспоминания, зашитые прямо в кожу, жгли сильнее любой усталости. Сквозь тревогу и стыд, пробивалось новое чувство – невероятная, животворящая легкость. Я ощущала, что сбежала. Сбежала из нарядной, золотой клетки правильных решений, из душной тюрьмы своей помолвки. Но в действительности, я не сбежала. Я просто сделала шаг. Первый по-настоящему взрослый и честный шаг к себе настоящей. И я уже смутно, но отчетливо понимала, что обратного пути не будет. Что этот тихий, наполненный нежностью и запахом дождя вечер у пруда изменил все. Перечеркнул одну жизнь и начал другую. Навсегда.

Глава 10. Одолжить целую ночь | Хелен и Арти

Решение встретиться снова созрело во мне, как нарыв – болезненно, навязчиво, неотвратимо. Целую неделю после того вечера у пруда я ходила с его привкусом на губах и ощущением его взгляда на коже.

Хелен (20:12): Привет. Три дня – это твой способ всё обдумать или просто стеснялся написать?

Арти (20:15): Обдумать? Нет. Просто боялся разрушить ту тишину, что осталась между нами после встречи. Она была совершенной.

Хелен (20:18): А я её уже разрушила. Встречаемся в пятницу. В восемь в Книжной лавке.

Арти (20:21): Это ультиматум?

Хелен (20:23): Это приглашение. Приходи – и я покажу, как выглядит кража без преступления.

Арти (20:25): Буду. Раньше. Чтобы увидеть, как ты выбираешь книги – с тем же вниманием, что и слова.

Хелен (20:26): Только не говори о Бродском. И не смотри слишком долго – я могу покраснеть.

Арти (20:28): Обещаю. До пятницы.

Заключительная мелодия перед выходом в открытый космос, последний луч света перед тем, как окончательно захлопнется массивная, полированная крышка моего свадебного саркофага. Я чувствовала себя заключенной, выходящей на прогулку, и каждый шаг навстречу ему был и шагом к эшафоту, и полетом.

К этому свиданию я готовилась как к священнодействию, как к последнему бою. После работы мы с Кейт поддались расслабляющей шоппинг-терапии. Она вынырнула из-за стойки с одеждой, держа в руках нечто огненное и просвечивающееся.

– Нет, – сказала я сразу. – Это слишком.

– Идеально! – парировала она. – Это то самое ультрасекси, о котором все говорят, но никто не носит. Кроме тебя. Примерь!

Ее настойчивость была неумолима, а вкус выше всяких похвал, в зеркале примерочной отражалась роковая красотка.

– Видишь? – торжествующе прошептала Кейт. – Я же сказала. Ты должна это взять.

И я довольная увиденным мгновенно сдалась. Пакет с покупкой стал трофеем вечера.

Позже под красный сетчатый лонгслив я подобрала черный кружевной бра и узкие антрацитового цвета джинсы. Лишь белые комфортные трусы-слипы были как отчаянная бравада, попытка убедить саму себя, что я все еще держу ситуацию под контролем, что все повторится: наши бесконечные прогулки, разговоры вполголоса, поцелуи, от которых кружится голова, и неизбежное прощание на рассвете. Что мы снова исполосуем парк запутанными маршрутами и на этом разойдемся, как в прошлый раз, сохранив все как есть.

Вечер наступившей пятницы был пропитан иллюзией бесконечных выходных, хотя в субботу меня ждала работа и помощь Тее – крошечные, но такие цепкие детали из другой, настоящей жизни, которая казалась сейчас сном.

Мы встретились у книжного, но не задержались там и пятнадцати минут – нас снова понесло в омут вечернего города, словно невидимым течением.

– Ты вообще что-то выбрала, или мы просто мимо проходили? – спросил Арти, его шаги подстраивались под мой ритм.

Я замедлила шаг, порылась в сумке и достала книгу в матовой обложке.

– Вот.

Он взял её, пальцы скользнули по названию.

– Секс, деньги, счастье и смерть? – в его голосе проскользнула улыбка. – Это новое руководство к действию?

– Это просто напоминание, – я забрала книгу обратно, спрятав в сумку, будто секрет. – Что всё главное уже придумано до нас. Осталось только… расставить акценты.

– И на чём остановилась? – он посмотрел на меня искоса, и в его взгляде читался подлинный интерес.

– Пока на заголовке, – улыбнулась я. – Но глава про деньги явно выигрывает у всех остальных.

***

Наше общение было похоже на танец – долгий, импровизированный, с бесцельными, но точными движениями. Я шел рядом с Хелен, и не мог оторвать от нее взгляд. Иногда я ловил себя на том, что смотрю на нее украдкой, когда она была увлечена рассказом – жестикулировала, улыбалась, искала слова. И я не мог сдержать улыбки – уголки губ предательски ползли вверх сами собой, против моей воли. В эти моменты я чувствовал не просто интерес – какое-то глубокое, почти физическое любопытство к каждой ее черте, к каждому движению, к тому, как она проживает каждую секунду.

Я то приближался, то немного отдалялся, сокращая дистанцию между нами до сантиметров. Моя рука почти касалась ее руки – намеренно, но все же осторожно, будто проверяя невидимые границы. Я балансировал между жгучим желанием прикоснуться и страхом спугнуть ту хрупкую, невидимую нить, что уже связала нас с первой встречи. Каждый ее взгляд, каждое случайное прикосновение отзывалось внутри тихим электрическим разрядом. Я ловил себя на мысли, что мне хорошо, даже если я просто иду рядом с ней.

Алый лонгслив Хелен даже под курткой пылал во мраке, как единственный маяк в этом море тусклых огней. Он был не просто привлекательным – он был наглым вызовом всему серому миру, декларацией твоей уверенности, о которой она, кажется, даже не догадывалась.

Мы шли мимо баров, где музыка заглушала внутренние вопли совести. Спустились на набережную, где шепот темной воды был громче любых слов, бродили в тихих, пустынных переулках, прячась от посторонних глаз.

И все это время между нами тянулась невидимая, но осязаемая магнитная нить, натягивающаяся все сильнее, вибрирующая в воздухе плотнее ночного тумана в низине. Она вела нас сквозь город, самым ярким центром которого была Хелен.

***

В конце концов, логика ночи привела нас к дому Кайла, друга Арти. Последний оплот и граница, за которыми не было карт и правил. Квартира встретила нас уютным хаосом. Повсюду царил творческий беспорядок, лишенный нарочитой осмысленности, но поразительно гармоничный. Гитары, прислоненные к стенам в случайных местах, словно застыли в момент импровизации. У проигрывателя громоздились стопки виниловых пластинок – не аккуратные коллекции, а живые свидетельства недавнего прослушивания.

Но в этом безумии угадывалась система. Книги на полках стояли идеально ровно, отсортированные по цвету корешков, формируя радужный градиент. За стеклянной витриной выстраивалась коллекция редких бейсболок – каждая на своей полке, как музейный экспонат. Рядом, в специальных боксах, хранились фирменные кроссовки, чистые и ухоженные, готовые к выходу в свет.

Мы вошли, уставшие, с гудящими от долгой ходьбы мышцами в ногах, и рухнули на широкий, потертый, но невероятно приглашающий уставших путников диван в гостиной.

Казалось, ночь длилась уже вечность, и я отчаянно, всеми фибрами души желала, чтобы ей действительно предстояло растянуться в бесконечность, чтобы утро, с его холодным светом и жестокой реальностью, никогда не наступило. Но оно наступило, неизбежное, как прилив. Небо за большим окном стало светлеть, окрашиваясь в нежные, перламутрово-сиреневые, потом в розовые тона. Мы втроем – я, Арти и его друг Майкл, приехавший в город на выходные потусоваться и тоже оставшийся ночевать у Кайла, – вышли на балкон встречать рассвет, как последние романтики на краю света.

Не знаю, что чувствовали они, а я жадно, полной грудью вдыхала живительную прохладу свежего летнего утра. Она была как ледяной душ, омывающий разум, приводящий в чувство, развеивающий остатки сна. Мы так долго и так много говорили за эту ночь, что все темы, все шутки, все признания, казалось, переплавились, слились в одно общее, комфортное состояние полного принятия и безмятежной легкости. Я наслаждалась его близостью, его теплом, исходящим от тела, и его просторной, мягкой футболке, пропитанной окутывающим мужским ароматом. Это было до неприличия интимно, как будто я надела на себя кусочек его души.

Что-то во мне, какая-то дикая, цепкая, ненасытная часть души, не хотела его отпускать. Не хотела заканчивать этот момент. Все ощущения сконцентрировались где-то глубоко в низу живота, сжимаясь в тугой, горячий, трепещущий комок. Мысли утопали в пространстве спящего двора, я с геометрической прогрессией таяла в этом состоянии полусна-полуяви, в блаженной прострации, пока не ощутила уверенные руки Арти, разместившиеся на моей попе.

Ой, пожалуйста, – пронеслось в голове панической, стыдливой мыслью, – только не классический, банальный one night stand, не этот дурацкий, предсказуемый финал всех романтических комедий. Тем более я просто даже не знаю, как это – быть с кем-то другим. Я разучилась, я забыла, я…

Когда ступни окончательно замерзли от холодного бетона балкона, мы вернулись в комнату. Майклу понадобилась минута, чтобы снова заснуть на небольшом разложенном кресле. Его храп был таким человечным, таким обыденным, что это немного вернуло меня в реальность.

Я застряла между двумя мирами вместе со всеми своими принципами, – пронеслось в голове, пока я смотрела на спящего друга, на беспорядок, на первые лучи солнца, пробивающиеся сквозь пыльное окно и освещавшие пустые бутылки. Между прошлым, которое давит на плечи тяжестью обязательств и чужих ожиданий, как гранитная плита. И будущим, которое пугает своей абсолютной, ослепительной неизвестностью, как эта бесконечно яркая полоса зари на горизонте. И есть только это хрупкое, сиюминутное, алкогольное «сейчас», этот островок тишины и тепла среди руин прошедшей ночи. Но и оно вот-вот растает, как последние звезды на небе.

Но ведь любой принцип – это своего рода ограничение, – вдруг вспомнилась мне чужая, заезженная фраза, которая сейчас зазвучала как откровение. У меня вообще-то была целая коллекция принципов. Была. Как минимум, железный, высеченный в граните: не спать с кем попало, тем более на первой-второй встрече. Смешно. А теперь давайте честно: кто-то свел меня с ума одной только своей улыбкой, и можно, пожалуйста, прямо сейчас провалиться в бездну этого дивана, чтобы никто не видел, как пылают мои щеки, как бешено колотится сердце и как предательски дрожат руки?

Я помнила, как Арти отдал мне свою футболку, и пока он раздевался, готовясь к отдыху, я при тусклом, размытом свете утренней зари рассматривала его татуировки. Сказать, что я удивилась, – ничего не сказать. На его руках, плечах, спине красовались сложнейшие, тончайшие мандалы, геометрические орнаменты, акцентные рисунки – целая вселенная, выбитая на коже, история его пути. Я мечтала о мужчине с такими забитыми, осмысленными, красивыми руками примерно с двенадцати лет, с тех пор как поняла, что мужская красота – это не только лицо. Мне безумно нравился этот немой, эстетический коннект, это попадание в самую точку моего, казалось бы, сугубо личного, потаенного идеала. Это казалось знаком, кивком согласия вселенной.

Если бы я увидела его лет в шестнадцать – сошла бы с ума, образ Арти – настоящая подростковая мечта творческой девчонки-неформалки.

И вот, во время нашей утренней, полусонной, залитой солнцем беседы, Арти резко, без предупреждения, на полном серьезе, схватил меня на руки. Он был невероятно сильным, уверенным в своем движении. Переступив через разложенное кресло с храпящим Майклом, как через бревно, он понес меня в соседнюю комнату, в постель. Мир сузился до крепости его объятий, до звука его ровного дыхания, до биения его сердца у моего уха.

Мы целовались, утопая в подушках, полностью увлеченные друг другом, отрезанные от внешнего мира. Я ужасно, до паники не хотела снимать джинсы – проклятый непарный комплект белья стоял поперек горла, символ моей растерянности, моего внутреннего раскола, – но его поцелуи в шею, в ключицу, в мочку уха были такими медленными, такими осознанно возбуждающими, такими сексуальными и опытными, что вскоре стало абсолютно все равно, я никогда бы не подумала, что кого-то можно так сильно хотеть. Одежда летела на пол, стирая границы, условности и остатки стыда. Я таяла от ласк в стопроцентной готовности, которую никогда в жизни не испытывала

Однако в одно мгновение, когда его рука скользнула вниз, я остановила его, приложив ладонь к его горячей, влажной от пота груди.

– Стой… Подожди, – выдохнула я, и мой голос прозвучал хрипло и чуждо. – Я не могу. Я не…

Секс все так же не входил в мои планы. Это была слишком серьезная, слишком окончательная грань, Рубикон, за которым не было пути назад. Тем более я не была ни с кем, кроме Кирана. Целомудрие и секс раз в месяц не по принципу, а по инерции, по обоюдному согласию сделать все быстро, потому что надо разрядиться, и больше не трогать друг друга. До этого самого момента, когда оказалось, что я могу невероятно сильно желать мужчину и головой и телом, которое отзывалось моментально и к тому же отключало работу мозга.

Арти остановился мгновенно. Не с упреком, не с разочарованием или обидой. Он просто приподнялся, оперся на локоть и смотрел на меня своими серыми, теперь такими близкими, бездонными глазами, в которых читалось замешательство, но – что важнее – понимание и уважение.

– Хорошо, – тихо, без тени раздражения сказал он. Его пальцы мягко отодвинули прядь волос с моего лба. – Все, что ты захочешь и как захочешь.

И мой отказ не стал концом. Он стал началом чего-то другого, возможно, даже более глубокого и интенсивного.

Арти не отстранился. Напротив, его объятия стали крепче, а взгляд – еще более голодным, но теперь в нем читалось бесконечное терпение. Все, что ты захочешь, – в его словах не было разочарования, а лишь жгучее любопытство и готовность исследовать вселенные, лежащие за гранью проникновения.

Всю оставшееся утро мы были сплетены воедино в тени штор. Его пальцы, скользящие по моей коже, были не просто лаской – они были вопросом, на который мое тело отвечало судорожными вздохами и мурашками. Мои губы, касающиеся его напряженной шеи, его твердых сосков, каждого шрама и родинки – были молитвой и благодарностью.

Мы не просто ласкали друг друга. Мы читали друг в друге карты желаний. Его рука, медленно скользящая по моему животу вниз, заставляла меня выгибаться в немом призыве, а мои пальцы, сжимающие его мощное бедро, заставляли его стонать и впиваться в простыню. Мы доводили друг друга до исступления одними лишь прикосновениями, взглядами, шепотом, в которых было больше откровенности и доверия, чем в самом сексе. Видеть, как его лицо искажается наслаждением от моей руки, чувствовать, как его пальцы задают ритм моему телу – это было сокрушительно. Мы отдавали друг другу контроль и доверяли самую уязвимую часть себя.

Этой ночью мы перешли Рубикон, даже не замочив ног, но сгорев дотла от этой пронзительной близости. А утром я проснулась в его футболке, под его тяжелой, защищающей рукой, с чувством, что ничего прежнего больше не будет. И я не хотела, чтобы что-то возвращалось. Я хотела только этого – его ровного дыхания на своей коже и биения его сердца под моей щекой.