- -
- 100%
- +
Я чувствовала, что мне не только не становится лучше, а напротив, всё хуже и хуже, силы покидали меня. Я начала плакать часто и подолгу. До этого я никогда не плакала о своем здоровье, о своей уходящей жизни. Но именно там, в этой больнице, я начала плакать по ним, особенно когда приходил муж. Он видел, что я здесь чахну, но не знал, что делать.
Днем, когда приходил врач, я жаловалась на свое самочувствие. Как-то он измерил мне уровень кислорода, оказалось, что он ниже нормы. Врач распорядился, чтобы мне привезли кислородный концентратор.
Я тогда ничего не знала об этих концентраторах, не знала вообще о том, что, если в крови человека недостаточный уровень кислорода, ему нужно дышать кислородом более высокой концентрации, чтобы насытить им кровь. Молекулы такого кислорода и выделяет из окружающей среды аппарат под названием кислородный концентратор.
Привезли в палату этот концентратор – это была какая-то замызганная, пожелтевшая во многих местах бандура, тяжелая, прямоугольная, довольно большая. В стеклянной (тоже пожелтевшей от времени, а может, от не очень добросовестного промывания) колбочке была налита вода, и висела как-то ко всему этому приделанная маска. Мне на лицо надели эту маску, бандуру включили, она начала гудеть и булькать, но никакого освежающего потока, который должен облегчить дыхание, я не почувствовала. Наоборот, мне не хватало воздуха. Медсестра сказала, чтобы через десять минут я выключила концентратор и дышала десять минут самостоятельно, потом опять включила и надела маску на десять минут. И так включать-выключать нужно было каждые десять минут в течение часа. Первые десять минут я еле-еле продержалась, а когда сняла маску, то поняла, что мне так легче дышать. Я сказала об этом медсестре, та ответила, что, возможно, что-то с концентратором. Она позвала вторую медсестру, они долили воды, пощелкали кнопками и, решив, что аппарат работает нормально, испарились. Я надела маску, включила концентратор, но ничего не изменилось – свежего потока не было. Больше концентратор я не трогала. Он простоял два дня у моей постели. Через два дня пришла медсестра, сказала, что он нужен в другом отделении, и утащила его. Тогда мне было всё равно. А сейчас мне очень интересно – тот больной, которому они отвезли концентратор, надевал эту же маску, которую надевала я? Сейчас-то я понимаю, что это сугубо индивидуальные вещи. Понимали ли это те врачи и медсестры, которые нас, так сказать, лечили?
Был выходной день, по-моему, это была суббота. У меня внезапно началось кровохарканье. В принципе, я не боялась кровохарканий, за время болезни я к ним привыкла, они сами появлялись, сами проходили. Но в последние месяца два до больницы их не было. А тут вдруг ярко-алая кровь со сгустками, как будто кусочки легких выплевываешь. Да еще и выходной, врачей нет. Стало как-то страшновато, я позвала медсестру, она позвонила дежурному врачу. Он был один на весь институт, пришел где-то через час. Это оказалась молодая девушка. Она написала направление на обследования и рентген. Все процедуры нужно было проходить, как я уже писала выше, в разных уголках огромного старого здания. Так как сил передвигаться у меня не было, меня посадили в инвалидное кресло, и мальчишки-студенты катали и таскали кресло со мной по всему институту. Часа через два меня вернули в палату. Еще через час появилась врач. К этому времени приехал муж: в выходные он приезжал пораньше. Врач ничего конкретного не говорила, всё твердила о подозрениях непонятно на что и подсовывала бумажку, которую мне нужно было подписать. Бумага была распиской в том, что в случае моей смерти я ни к кому не имею претензий. Муж с возмущением выгнал врача и сказал, что никакой бумажки я подписывать не буду. Я долго плакала. Соседки по палате были в шоке от грубого, даже наглого поведения молодого врача. Кровотечение прекратилось само ближе к вечеру.
В понедельник мой лечащий врач пришел с заведующей специально ко мне, они спрашивали меня о болезни, из-за которой я и оказалась в этом учреждении. Замечу, что это было спустя двенадцать дней после госпитализации. Двенадцать! Главный вопрос был: «Откуда у вас взялась эта болезнь?» Этот вопрос мне задавали все врачи, с которыми я общалась. Откуда я могла знать ответ? Я же не доктор! Ни у кого из моих родственников не было ничего подобного. Я и легла в институт в надежде, что найдут причину и смогут мне хоть как-то помочь, если не вылечить, то хотя бы остановить ухудшение. Но в институте никто и не собирался искать эту причину. Может, не хотели, а, скорее всего, не знали, как и что делать. Расспросив меня, посмотрев мою историю болезни, что-то обговорив между собой, врачи удалились. Больше заведующую я не видела. А лечащий доктор продолжил то же лечение, что и раньше.
Прошло две недели, как я госпитализировалась. Инфекцию, которую я подхватила в больнице, заглушили, но состояние моего здоровья ухудшилось намного. Об этом говорило мое резкое похудение, сильная одышка, возникающая даже при самых простых движениях, страшная слабость. Функция дыхания значительно упала: с 17% до 12%. То есть мои легкие дышали только на двенадцать процентов. И всё равно даже тогда меня не покидала надежда, что всё обязательно восстановится и непременно будет улучшение. Лежа на кровати в больничной палате, я строила план своего восстановления, и первым пунктом в нем был переезд на юг, в Крым. Я была уверена, что лечебный воздух полуострова обязательно сотворит чудо для моего измученного организма.
Мне продолжали ставить капельницы с бронхорасширяющими препаратами и лить антибиотики. К нам в палату положили женщину, которая ужасно кашляла и храпела, причем спала она и днем, и ночью, спала так, как будто раньше ей кто-то запрещал это делать. Через три дня, то есть на семнадцатый день пребывания в палате, я не выдержала. Я отказалась от уже ставшей традиционной капельницы. Было часов двенадцать дня, а доктор в нашей палате еще и не думал появляться. Я пошла его искать. Полчаса я спускалась с пятого этажа на третий и шла еще метров пятьдесят до кабинета, где обитал наш врач. На мое счастье, он был там. Я потребовала, именно потребовала, чтобы он меня немедленно выписал и рассказал мне всё, что он понял о моей болезни из тех исследований, что были проведены. Врач с легкостью согласился меня выписать, сказав: «Больше мы вам помочь ничем не можем. А в выписке я всё напишу». Больше помочь?!! Больше?! Что значит больше? Мне даже меньше не помогли. При этом он еще сказал, что все документы по выписке мне сейчас выдать не могут и придется приехать завтра или ждать здесь до завтра. Ждать здесь до завтра – это значит снова ночевать в маленькой душной палате, где кашляют и храпят, дышать пылью и гарью ремонта (который не собирался заканчиваться, а только усиливался), есть отвратительную недоваренную пищу – это всё ужасно. Я предпочла уехать как можно быстрей.
Муж выехал сразу, как только я позвонила. За эти дни он очень устал и сильно перенервничал, поэтому обрадовался, когда я сказала, что выписалась. Он приехал с цветами, моими любимыми розами. Для меня это было неожиданно и было бы очень радостно, если бы я выписалась из больницы здоровой, хотя бы настолько, насколько может быть здоровым человек с бронхоэктатической болезнью. Я же вышла, а вернее сказать – выползла, еле выползла, совсем больным человеком, с огромным трудом натянув на себя теплые вещи, которые оказались мне велики, даже сапоги на мне болтались. Я как будто усохла, будто из меня выдавили сок или я высохла на солнце, как урюк или курага. Моя кожа шелушилась. Сапоги мои были на небольшом каблуке, и я в них еле переступала ногами, которые тряслись и подворачивались. У меня был такой вид, будто меня выпустили из концлагеря. Но всё равно в тот момент моя душа радовалась, как радуется узник, которого после заточения выпустили на свободу. Я очень хотела домой. «Там мне непременно станет лучше, дома и стены помогают», – так думала я, пока мы ехали по заснеженным улицам.
Панические атаки. Поиски «чуда»
По приезде муж налил мне ванну, о которой я мечтала две недели. Я погрузилась в воду. Пришло какое-то успокоение, расслабление. Потом я решила, что уже пора мыть голову, медленно намылила ее, помассировала и начала смывать, включив струю воды, и вдруг почувствовала, что мне не хватает воздуха. Начала глотать его и ртом, и носом, но он как будто не проходил вовнутрь. Меня охватила паника. У меня не хватало сил и дыхания, чтобы вылезти из ванны или дотянуться до двери, чтобы ее открыть. Я начала кричать, звать на помощь. Муж прибежал, его и без того большие глаза просто выкатывались из орбит. «Я задыхаюсь», – истерически кричала я. Меня колотила сильная дрожь, я вся покрылась красными нервными пятнами. Муж сначала не мог ничего понять, потом накинул на меня полотенце, схватил на руки и отнес на кровать. Мой замечательный, сильный, сообразительный муж! Он укутал меня одеялом, крепко обнял и отпустил только тогда, когда я перестала дрожать. Это была моя первая паническая атака. Так это, кажется, называется. Потом их будет очень много.
Придя в себя и немножко приведя себя в порядок, я взвесилась на наших электронных весах. Оказалось, за время пребывания в институте я похудела на семь килограммов. Мой вес был сорок восемь килограммов. При росте сто семьдесят два я выглядела очень худой.
На следующий день мы забрали все мои бумаги и открытый больничный лист из института. Меня направляли в областную клиническую больницу к торакальным хирургам с подозрением на онкологию. Эта новость явилась для меня новым ударом. Всю дорогу домой мы с мужем ехали молча. Оба переваривали всё, что прочитали в выписке и услышали от врача. Я не верила в эти подозрения, этого просто не могло быть. Дома по интернету я записалась на медицинскую комиссию в областную клиническую больницу.
За выходные, проведенные дома, мне стало как-то лучше. Я, наверное, успокоилась, смогла выспаться, поела нормальную еду. Про подозрения врачей старалась не думать, убеждая себя, что это ерунда. В начале недели я попросила мужа отвезти меня на работу, чтобы отвлечься от мыслей и развеяться немного. Он согласился.
Я работала во дворце культуры. Коллеги были очень удивлены моим похудением. Они знали, что я легла в больницу подлечить свой бронхит, и, конечно, надеялись увидеть меня здоровой. А тут такое. Да еще и бронхит никуда не делся. Я же никогда не говорила про свою болезнь. А сейчас я сама не понимала, что со мной. Мне все пульмонологи твердили, что с бронхоэктазами живут нормальной жизнью, только нужно пролечиваться периодически. Почему же мне стало хуже? Коллеги начали советовать лекарок, экстрасенсов, астрологов и т. д.
«Но по приезде домой из больницы я же почувствовала, что мне стало лучше, значит, я просто очень ослабла от инфекции, которой там заразилась», – говорила я сама себе. И верила, что так и было, что мне нужно окрепнуть, и всё.
Через несколько дней мы поехали в областную клиническую больницу на пульмонологическую комиссию со всеми моими снимками, заключениями, выписками. Я начала нервничать уже по дороге туда, мысли лезли всякие. Приехав, мы заняли очередь. Ждать пришлось часа три. Я была очень слабая, к тому же чем ближе была моя очередь, тем я больше переживала: какой вердикт вынесет комиссия?
Напряжение в организме было на пределе. Комиссия вынесла отрицательный вердикт – ничего подобного онкологии в моем организме не было. Выйдя из кабинета, я выдохнула. Напряжение начало спадать. Я и муж в хорошем настроении поехали домой. На улице была весна, апрель, светило солнце. Мы решили, что заедем купить что-нибудь вкусненькое, чтобы настроение улучшилось еще больше. Вот и будет в доме счастье!
Дорогой в машине у меня начала болеть голова. Чем дальше – тем больше. Когда мы въехали в город, голова моя просто раскалывалась. Ничего вкусненького уже не хотелось. Мы заехали в аптеку и купили что-то от головной боли. Но дома стало хуже, выпитая таблетка не помогала. К тому же начало болеть что-то внутри, и вся эта ужасная боль отдавала в позвоночник. Я выпила еще несколько сильных обезболивающих. Боль затихла. Я уснула. А ночью мне стало совсем плохо. Открылась рвота. Вызвали скорую. Скорая измерила давление, оказалось высокое. Мне сделали укол. Стало легче. Скорая уехала.
С того времени такие явления стали повторяться каждый день. Я не могла ничего есть, меня или рвало, или тошнило, и тут же поднималось давление. Я практически перестала спать, мне казалось, что когда я засыпаю, то проваливаюсь в бездну, из которой могу не выбраться. У меня появились неврозы, проявлялись они так: меня ни с того ни с сего начинало трясти, по мне ползали огромные мурашки, любые разговоры и действия мне становились неприятны, раздражали.
Скорую теперь мы вызывали каждый день, иногда два раза в день в течение недели. Больничный у меня по-прежнему был открыт, поэтому я на работу не ходила. Врачи скорой помощи предлагали госпитализацию, я отказывалась. Я очень не хотела больше в больницу, ненавидела все больницы мира. Но через неделю ночных встреч с врачами скорой помощи муж не выдержал. Он сказал, что надо госпитализироваться, иначе это всё плохо кончится. Я уже и сама это понимала.
Меня госпитализировали в нашу городскую больницу, в терапию. Врачи вынесли интересный вердикт: «Организм устал». Другими словами, у меня был нервный срыв на почве болезни и лечения. Муж и я попросили определить меня в одноместную или двухместную палату. Меня поселили в двухместную, за деньги, конечно. Мои нервы лечили успокоительными, давали таблетки и делали уколы для желудка, который пострадал из-за невроза. На этот раз лечение, видимо, было грамотным, потому что пошло мне на пользу. Я успокоилась, начала есть и спать. Когда через десять дней меня выписывали из больницы, мне впервые не хотелось идти домой, я боялась остаться без присмотра врачей.
Дома я продолжила принимать успокоительные таблетки, и, слава Богу, те ужасные нервозные состояния не повторялись. Но одышка и бессилие никуда не делись. Я ползала по квартире, как столетняя бабка. Вес продолжал таять. Больничный был по-прежнему открыт, мне нужно было ходить в поликлинику на приемы терапевта. Терапевтом моим была женщина приблизительно одного возраста со мной, недобрая и неприветливая. Она меня слушала, иногда измеряла давление, не проявляя никакого особого рвения в моем лечении. Периодически, чтобы продлить мне больничный, потому что мое состояние не позволяло ей выписать меня на работу, она посылала меня на врачебную комиссию. Комиссия, видя мое состояние, тоже не решалась закрыть больничный, тем более что у меня была куча жалоб. Никто из врачей и не подумал рекомендовать мне оформить инвалидность – мне, у которой легкие дышали на двенадцать процентов, вес был критически ниже нормы, постоянно поднималось давление. Никто не давал никаких рекомендаций по лечению, ни к каким врачам не направлял.
Я же начинала ощущать приближение смерти. Я всё чаще лежала на кровати или сидела в кресле и как будто видела ее очертания, чувствовала ее присутствие. Она была похожа на небольшое серое облако или мешок, который всегда находился около моих ног. Она меня нисколько не пугала. Я находилась дома в те дни по большей части одна, много размышляла о своей жизни, о ее смысле, о мироздании, о том, что останется после меня, и эти мысли Она или Оно как будто слышало. Вслух я никому ничего не озвучивала. Никому это было не нужно, даже самым близким. Человек всё равно один на один борется со своей болезнью. Даже самые близкие люди заняты какими-то своими насущными делами. Они не могут двадцать четыре часа в сутки выслушивать жалобы и нытье. Где-то я слышала, что больных людей окружает какая-то аура, которая неприятна здоровым людям. Я с этим абсолютно согласна. Кому понравится постоянно грустный, плачущий человек? А я стала такой. Я стала плакать постоянно, практически беспрерывно. Люди обычно плачут, когда у них что-то болит, я же плакала от нехватки воздуха, от бессилия, от безвыходности, о том, что, когда меня не станет, мир нисколько не изменится и не заметит моего ухода.
У меня заботливые родственники, и в те дни, когда мое состояние резко ухудшилось, многие из них активно начали искать мне альтернативное лечение. Муж меня свозил к травнице, к глинице (женщине, которая лечит глиной). Мы посетили какого-то ясновидящего, ездили в суточную паломническую поездку по святым местам. Я пила всякие фруктовые и овощные энергетические коктейли, которые приносила мне моя подруга. Лечилась у мануалиста. Мне порекомендовали биоэнергетика-гомеопата из областного города, я начала лечиться у него, хотя междугородние поездки давались мне очень нелегко. На всё это, конечно, уходило еще и много денег.
Приехала мама, которая начала меня усиленно кормить, выгуливать. На дворе уже стоял май. Было тепло. Одежда моя с меня падала.
И ничего мне не помогало, ничего. Осознавать, что ты бессилен перед болезнью, страшно, а я это осознавала. А раз так, то впереди – только смерть. Да, мы знаем, что мы все умрем. Но человек не осознает это, в глубине души все считают почему-то себя бессмертными. Это какое-то удивительное свойство человеческого разума: хороня своих родных, друзей, да просто чужих людей, мы все в глубине души считаем себя бессмертными. Рушится же это осознание бессмертия, когда ты заболеваешь тяжело, так тяжело, что ощущаешь, как из тебя вытекает жизнь, именно ощущаешь это течение, выжимание, вытягивание.
Вместе с тем я штудировала интернет, насколько хватало сил. Я нашла какую-то больницу в Израиле и связалась с медицинским агентом этой больницы. Они согласились принять меня на консервативное лечение. Денег у нас могло хватить только на него и на то, чтобы добраться до Израиля. И то всей суммы в данный момент не было, ее надо было искать или где-то заработать. С агентом я переписывалась на русском языке. Вот то письмо, которое я написала по интернету в Израиль:
«Здравствуйте. Я живу в России. Я болею бронхоэктатической болезнью. Диагноз поставлен с 2011 по 2018 годы: бронхоэктатическая болезнь с двусторонним поражением легких (S4, S5 – справа и слева). Бронхообструктивный синдром. Пневмосклероз в базальных сегментах. Диффузный эндобронхит II степени. Дыхательная дистония. В течение 6 лет получала следующее лечение: бронхорасширяющие препараты длительного действия: формотерол, формотерол+будесонид, отхаркивающие препараты, отхаркивающие травы, антибактериальная терапия, беродуал и лазолван через небулайзер. Состояние за последние 6 лет сильно ухудшилось. Очень беспокоит одышка, кашель. Появились частые простудные заболевания. Ухудшилось качество жизни. Снижается вес. Появились частые судороги в мышцах. Терапия дает временное улучшение. Я слышала о реконструкции сосудов бронхов. Сможете вы как-то улучшить мое состояние? Хотелось бы узнать, возможно ли лечение в вашей клинике? Сможете вы мне помочь в лечении? Сколько стоит лечение?»
Когда мама узнала, что я настроена ехать в Израиль, она спросила, почему я не рассматриваю Москву. Но у меня не было мыслей о Москве совершенно. Я считала, что в Москве лечение точно такое же, как и в нашем регионе, ведь это одна страна. Мама настояла на том, чтобы поискать больницы в Москве. Это ближе, денег надо меньше, и туда быстрее можно попасть. Она была, конечно, права. Но, видимо, уже залеченная нашими врачами, я им перестала доверять. Однако я все-таки нашла институт пульмонологии и записалась на платную консультацию на самое ближайшее время, которое было возможно, на 20 июня.
До консультации надо было прожить полтора месяца. В эти полтора месяца я продолжала посещать поликлинику для отмечания в больничном листе, пила гомеопатические круглые таблеточки, якобы заряженные какой-то необыкновенной энергией, которая настроит клетки моего организма на выздоровление, ездила к мануалисту, который обещал, массируя определенные точки организма, очистить мои легкие от мокроты и инфекций и избавить меня от болей в плече, которые меня мучили полгода, из-за чего у меня перестала нормально двигаться левая рука и как будто даже стала усыхать. Ходила к неврологу – конечно же, платно. В общем, я всё еще на что-то надеялась. Но мне становилось только хуже. Ко всем моим болячкам прибавились еще постоянное головокружение и тошнота. Вес был уже сорок шесть килограммов. Страхи и неврозы возобновились.
Когда подошло время ехать в Москву, я не представляла, как смогу перемещаться: я еле дышала, еле волочила ноги, к тому же голова постоянно кружилась. Как добираться? Машиной, поездом, самолетом? До Москвы тысяча километров. Я не выдержу ни один транспорт, а еще нужно будет много ходить пешком. Мы даже не знали, что можно попросить инвалидную коляску, что в вокзалах и аэропортах есть такие услуги. Правда, намного позже я узнала, что эти услуги только для инвалидов, у которых есть официальный статус и документ. А еще официальному инвалиду положено инвалидное купе, где находится только он с сопровождающим и куда свободно можно завезти инвалидную коляску. Я не была инвалидом. Я, человек, легкие которого почти не дышали, не была на инвалидности. Врачи моей поликлиники не дали мне инвалидность, не направили в Москву или Питер к академикам и профессорам. Они просто продолжали держать меня на больничном. А так как я не была на инвалидности, я ничего не знала об услугах, которые есть при транспортировке, и даже не думала ими воспользоваться.
Ехать решили на поезде, в вагоне СВ. В день отъезда у меня была сильная истерика. Я очень боялась, не представляя себе, как выдержу эту поездку. Но мама и муж заставили меня собраться. До этого несколько дней я не выходила из дома, мне было тяжело делать любые движения. А перед поездкой нужно было помыть голову, что мне давалось с огромным трудом, но вдвоем с мужем мы справились – я наклонилась над раковиной в ванной, а он намыливал и споласкивал волосы. С горем пополам мы всё-таки собрались в поездку. На вокзал приехали в такси. Там нас ждали сестра и ее муж. Они решили нас проводить. Я не сомневалась, что московский поезд подадут на первый путь, но вдруг объявили, что он придет на второй, а переходить на второй путь нужно по мосту. В нашей стране железнодорожные мосты очень высокие, на них даже здоровому человеку тяжело карабкаться, а тут я со своей дыхательной недостаточностью. Я заплакала и сказала, что никуда не пойду. Мой муж начал кричать на меня. А муж сестры подхватил меня на руки и просто перенес через рельсы первого пути. Когда подошел поезд, он практически занес меня в вагон. Всё оказалось очень просто.
Не надо доказывать что-то умирающему человеку. Выздоравливающему – да, обязательно надо, его нужно подталкивать к выздоровлению, подбадривать. А кричать на человека, у которого не осталось никаких физических и моральных сил, зачем? Можно сделать что-то самим, как сделал муж сестры. Я ему так благодарна за тот простой благородный жест. Если бы не этот жест, я, может быть, так и не поехала бы в Москву и меня бы давно уже не было на свете.
Ехать нужно было шестнадцать часов – немножко вечера, ночь и немножко утра. Но поездка для меня оказалась очень длинной и очень тяжелой. Меня сильно укачивало, тошнило. Есть я ничего не могла, хотя сестра дала нам с собой очень аппетитные голубцы. От вида моих мучений у мужа тоже пропал аппетит. Спала я сидя, так как лежа у меня кружилась голова.
Вечером к нам в купе зашла проводница и, взглянув на меня, произнесла: «Вам плохо?»
Муж ответил, что я болею и мы едем в Москву на лечение.
«В Москве обязательно помогут, вы выздоровеете, всё будет хорошо!» – искренне улыбнулась проводница.
Я запомнила ее слова, слова совершенно чужого человека. Хорошие, добрые слова. Они так нужны, их так часто нам не хватает, простых человеческих слов, которые вселяют надежду на будущее, на радость, на счастье.
Помните, как у Вадима Шефнера:
Словом можно убить, словом можно спасти,
Словом можно полки за собой повести.
Словом можно продать, и предать, и купить,
Слово можно в разящий свинец перелить.
Лучше и не скажешь!
Проводница вселила в меня надежду на лучшее. Это был очень добрый знак. Я верю в знаки, ведь они посылаются нам небом. Я поверила, что всё обязательно будет хорошо. Почему-то людям часто сложно говорить хорошие слова, особенно обнадеживающие. Даже родные люди порой не могут их говорить, не хотят или боятся обнадежить. Но почему?..
Даже если вы ничем не можете помочь, скажите, что всё будет хорошо, что сделаете всё от вас зависящее, чтобы помочь своему родному человеку, и что не отдадите его ни болезни, ни смерти. Это очень-очень важно. Гладьте больного по руке, по голове, по спине, тогда он будет чувствовать вашу защиту и свою нужность.