Одно НЕБО на двоих

– Па-а-ап! Ты с ума сошёл? – обалдела Наташка, у которой округлились глаза.

Питер вопросительно посмотрел на Ленку. Та, в шоке от только что услышанного, не стала переводить сразу, а только осторожно спросила у Николая:

– Дядя Коля, а вы уверены? Питер ведь, возможно, картошку только в супермаркете видел, очищенную да в пластике. А баня… он же, простите, сгорит там как новогодняя петарда!

– Тем более надо! – обрадовался Николай, словно только этого и ждал. – Пусть посмотрит, как мы, сибиряки, с землёй разговариваем и душу отводим. А то всё по музеям да ресторанам его водите – эка невидаль!

Ленка вздохнула, подняв глаза к небу, и перевела:

– Питер, Николай снова приглашает тебя в гости через неделю… В Сибири начинается сбор урожая картофеля… Надо помочь… А потом будет русская баня… И просит, чтобы ты взял с собой форму одежды для этой работы… А если у тебя подходящей одежды нет, то тебе найдут старый ватник, и дедовы старые штаны тоже подойдут, – добавила она уже от себя.

Питер расплылся в улыбке:

– Да! Спасибо за приглашение, Николай! Конечно, мы приедем все вместе! – Наивный, он ещё не знал, что ему предстоит копать картошку на их поле размером со средний стадион… – А… ватник? Что это?

– Одежда на все случаи жизни, – ответила ему Ленка, всё ещё пребывая в шоке, – кроме торжественных случаев, конечно.

На пути обратно в город он молча смотрел в окно на проносящиеся мимо темнеющие таёжные массивы.

– Они замечательные, – наконец сказал он. – Очень тёплые. Как солнце. Спасибо.

Наташа впервые за всё время улыбнулась ему легко и без тени смущения:

– Да… Они у меня лучшие.

Казалось, лёд тронулся.

ГЛАВА 6

«Проверка на вшивость»

Золотая сибирская осень стояла в самом разгаре, когда отец Наташи, Николай, позвонил дочери:

– Доча, – сказал он с той особой значительностью в голосе, с какой сообщают о событии государственной важности. – Завтра к шести чтобы как штык были! Сам вас заберу. Едем к нам, картошку копать. И баньку истопим, настоящую.

– Пап, не надо! Я думала, что ты пошутил в прошлый раз.

– Какие шутки? Это, доча, проверка на вшивость. А это дело не шутейное. – Сказал, как отрезал, и положил трубку.

На следующее утро, ровно в шесть часов, все втроём, похожие на сонных мух, они покорно ждали батю у подъезда дома Наташи. Питер, наученный горьким опытом русской действительности, был экипирован в невероятный ярко-синий с неоновыми вставками салатового цвета горнолыжный костюм для экстремального альпинизма, купленный им вчера в красноярском магазине спортивной одежды.

– Ты в курсе, что мы едем картошку копать, а не Эльбрус штурмовать? – удивилась Наташка, смущённо зевая и прикрывая рот ладошкой. Ленка сонно и вяло перевела.

– Я готов к русскому экстриму, – с полной серьёзностью ответил Питер, поправляя рюкзак.

В этот момент с грохотом, будто разрывая утреннюю тишину, подкатил старенький УАЗик Николая. Окно опустилось, и оттуда пахнуло бензином и духом безграничной уверенности в себе:

– Ну что, интернационал, погрузка! – прогремел Николай. – Покажу я вам, что такое сибирская жатва!

Дорога в село, за полтораста километров от Красноярска, была подобна отдельному приключению. Николай, покосившись на синий комбинезон оттенка «вырви глаз», спросил Наташку:

– А твой-то василёк как, на картохе не сдуется? Ты, Лен, это, скажи ему, пусть не трусит, мы его в бане, как следует, пропарим! Ниче-ниче, выживет! – и, чуть понизив голос, серьёзно добавил: – Проверим мужика на вшивость.

Лена перевела, деликатно опустив последнюю фразу:

– Дядя Коля спрашивает, все ли у нас хорошо. Говорит, не переживай, баня тебя взбодрит.

Питер засмеялся в ответ и показал оттопыренный вверх большой палец. Потом наклонился к Ленке и шёпотом спросил:

– Я никогда не слышал слово «вшивость». Что это? Это плохо? Николай сказал это так… грозно.

– Для тех, кто хочет понять Россию, это необходимо. Считай это посвящением в тайное общество, только вместо масонских знаков у нас будет картошка и берёзовый веник. И приготовься не ныть, – с философским выражением лица и также шёпотом ответила ему подруга.

Питер проникся:

– Я готов к посвящению. Я хочу понять.

– Ну, тогда добро пожаловать в наш орден, – хитро улыбнулась Ленка.

Питер обернулся к спине Николая и кивнул, как будто принимая незримый вызов. Теперь это была не просто поездка в деревню. Это была инициация…

Проверка на вшивость.

Село встретило их пением запоздалых петухов, брехливым лаем собак, дымком из труб и необъятным полем за околицей. Галина ждала эту компанию с чаем и с только что испечёнными пирожками, на крыльце уже сидели братишка Наташи Егорка и Витек – взрослый уже племянник Николая, который каждую картофельную битву за урожай стоял со своей лопатой в их рядах. Помощь эта всегда была взаимна.

– Ну, братва, за работу! – скомандовал после завтрака Николай, с размаху вручив Питеру… маленькую совковую лопатку:

– На, Петруша, с этой начнёшь. А нашу, штыковую, ты, поди, и поднять-то на первых порах не сможешь.

Питер с недоумением посмотрел на свой инструмент, потом на огромные лопаты, которые Николай и Витёк вонзали в землю с таким хрустом, будто ломали хребет самой Сибири, и лицо его вытянулось.

– I can do it (Я сделаю это), – пробормотал он себе под нос и с решительным видом приступил к раскопкам. – I am strong New Zealand man (Я сильный новозеландский мужчина).

Зрелище было незабываемым. Питер в своём васильковом костюме, сгорбившись над картофельным кустом, старательно копался в земле, как археолог на раскопках Атлантиды, в то время как Николай и Витёк работали с мощью и скоростью комбайнов. Егорка приносил мешки и держал их, пока в них ссыпали картошку из вёдер. Девчонки ковырялись вдалеке, изрядно отставая от мужчин.

– Натаха! – орал Николай, вытряхивая на свет божий целое гнездо картофелин. – Скажи своему, что он не червей для рыбалки собирает! Пусть шире лопатой машет, а то до морозов тут проторчим!

Но Питер не сдавался. Сбросив свою супер-куртку, он в одной футболке продолжил битву с сибирской целиной. И вот случилось чудо – под его лопаткой показалась целая охапка крупных, чистых картофелин.

– ОЙ! – завопил он так, что с ближайшей рябины слетели все птицы. – ОЙ! LOOK! POTATO! GOLD! (СМОТРИТЕ! КАРТОШКА! ЗОЛОТО!).

Николай расхохотался до слёз:

– Вот! Молодец, Петруха! На! Хлебни, – и кинул ему бутылку с домашним квасом.

Питер, довольный, отпил и скривился: – Ой… interesting…

– Интересный?! – понял его Николай. – Это тебе, брат, не фанта шипучая! Это напиток богатырей!

Лена была далековато от них, не стала переводить, сказав, что мужики и сами разберутся.

К вечеру выкопали они, конечно, далеко не всё, там работы было ещё валом, но уже уморились и решили свернуть на сегодня. После картошки их ждала баня с вениками. От бревенчатой избушки шёл густой, духовитый пар.

– Это и есть баня? – спросил Питер с наивным любопытством. – Очень… мистически.

– Мистически – это, когда ты из неё выползаешь заново рождённым! – пояснил Николай. – Пошли, Витек. Егорка, айда! Покажем новозеландцу, что такое сибирский пар!

Через полчаса дверь в предбанник распахнулась, и оттуда вывалился сначала Егорка, за ним Витёк, а затем Николай, который вёл под руку абсолютно алого Питера с заплетающимися ногами. Тот был завёрнут в простыню и напоминал гладиатора после боя с тигром.

– Жив? – обеспокоенно спросила Наташка, подавая ему стакан домашнего кваску.

– Жив, жив! – заверил Николай, сияя. – Настоящим сибиряком стал! Сначала ойкал, а потом терпел – молодцом! Говорит, у них в Зеландии такого пара и в помине нет!

Питер, шатаясь, сделал глоток и выдохнул:

– ОЙ… GOOD… Very powerful… (ОЙ… ХОРОШО… Очень мощно…).

– Не за что, – хлопнул его по плечу Николай. – Теперь ты наш, картошку копал, в бане парился! Можешь считать себя сибиряком! – И громко захохотал.

После бани все сначала разбрелись по дому, кто куда, и прилегли на полчасика – отдохнуть. А потом сидели за огромным столом. Дымилась парная картошка с грибами, шкворчала на сковороде вчера с вечера пойманная Николаем в озере рыба, а в центре стола стоял горшок с домашней сметаной – такой густой, что ложка в ней стояла.

Николай решил, что пора научить гостя русскому языку, показал пальцем на сковородку и громко и очень уж членораздельно сказал, глядя на Питера:

– Ры-ы-ба! – и оттопырил большой палец вверх.

Питер вопросительно глянул на Лену. Та перевела:

– Николай хочет научить тебя русским словам. Рыба – это по-русски, а по-английски просто фиш. Сам вчера ловил. Не в вашем море-океане, конечно, а в озере нашем, но тоже ничего. Ешь, не бойся. Не отравишься.

И Питер, уставший, но невероятно счастливый, ел за троих.

– Вот это еда, – говорил он, а Ленка переводила. – Настоящая. Я теперь понимаю, откуда в русских столько силы.

Николай разлил всем по стопочкам домашнюю настойку на кедровых орешках:

– За картошку! За баню! Всех с лёгким паром! И за то, чтобы ты, Петро, не забывал, как в Сибири гостей встречают!

Уплетали за обе щеки и вскоре застолье притихло. Все были сытые, довольные, щёки горели румянцем – и от бани, и от жара печи, и от выпитого, и от простого человеческого тепла. Девчонки тоже размякли и сидели, улыбаясь сами себе.

И в этой внезапной тишине Питер поднял взгляд на Наташу. Он смотрел на неё не как на красивую картинку или экзотическую «русскую невесту», а как на что-то родное и бесконечно дорогое. В его взгляде была какая-то новая, взрослая нежность и понимание. И этот дом, этих людей, эту землю он принял это всё как своё.

И тут Галина, улыбаясь его взгляду, тихо, словно сама для себя, завела:

– О-ой, да не вечер, да не ве-е-че-ер…

Николай тут же подхватил, его низкий, чуть хриплый голос наполнил комнату:

– Мне-е малым-мало спало-о-ось…

Девчонки, не сговариваясь, присоединились, и вот уже всё застолье гудело знакомой, пронзительной до слёз мелодией. Потом пели «По диким степям Забайкалья», и ещё, и ещё. Питер, не понимая слов, сидел, заворожённо глядя то на Наташу, то на них на всех. Он видел, как преображаются их лица, как светлеют глаза, и, казалось, самой душой чувствовал, о чём эта песня – о тоске, о дороге, о любви.

Когда песня стихла, в наступившей тишине он тихо выдохнул:

«This is… the real Russia. I see it now» («Это… настоящая Россия. Теперь я это вижу»). И это прозвучало не как удивление, а как глубокое, почтительное признание.

Но силы его были на исходе. Едва встав из-за стола, он извинился и, почти не помня себя от усталости и банного жара, с трудом доплёлся до предложенной ему Галиной комнаты и рухнул на кровать с пуховой периной. Голова его утонула в белоснежной горке пуховых подушек, и через мгновение он уже спал крепким, младенческим сном, не шевелясь до самого утра.

ГЛАВА 7

«Утро с удочкой»

Сон в деревенском доме – дело особое. Питер спал тем беспробудным сном, когда тело отключается после банного жара и дневного труда. Поэтому, когда в пятом часу утра дверь скрипнула, он не услышал. Осознание пришло, только когда чья-то большая, тяжелая и тёплая ладонь бережно легла на его плечо. Он открыл глаза. В сизом предрассветном сумраке стоял Николай в старом ватнике.

– Ш-ш-ш, Петро… Подъём, – шёпот Николая был густым и хриплым, как скрип снега под валенком.

Питер сел на кровати, зевая:

– What? (Что?) – прошептал он в ответ, протирая глаза.

Николай не стал долго объяснять. Он поднёс палец к губам, а потом сделал два выразительных жеста: сначала изобразил, как закидывает удочку, а потом, прищурившись и сделав серьёзное лицо, показал на себя и на Питера, словно связывая их невидимой нитью общего дела.

– Рыба? – догадался Питер, вспомнив вчерашний урок русского языка.

– Ага, – кивнул Николай, и в его глазах мелькнуло одобрение. – Рыба.

Больше слов не было. Питер выбрался из-под одеяла и потянулся к своему «вырви глаз» горнолыжному костюму.

– Не-не-не, – Николай с отвращением помотал головой, тыча пальцем в светящуюся в сумраке ткань. Он порылся в углу и швырнул Питеру тот самый, обещанный на прощание, поношенный ватник, штаны и стоптанные кирзовые сапоги. – Наша… униформа, – с гордостью произнёс он, похлопав себя по груди.

Через десять минут они молча шли по мокрой от росы тропинке к озеру. Николай шагал впереди, не оглядываясь, закинув за спину старые бамбуковые удочки. Питер ковылял сзади, в своих громоздких сапогах, чувствуя себя космонавтом.

Он чутко ощущал эту первозданную тишину. Это был звук самой земли, медленно пробуждающейся ото сна. В его Новой Зеландии природа была яркой, кричащей: оглушительный рёв океана, пронзительные крики чаек, буйство красок субтропиков. Здесь же всё было иным. Сумрак тайги на горизонте был не угрожающим, а величественным, словно спящий великан. Сизый туман стелился по воде озера, как призрачное одеяло – будто сама земля тихо дышала. Щебет просыпающихся птиц, хруст ветки под сапогом и их собственное дыхание, превращающееся в пар, – этот тихий диалог был красноречивее любых слов.

На озере Николай выбрал место, сгрёб с воды веткой плавающие листья и, как жрец, совершающий таинство, начал готовить снасти. Питер наблюдал. Он смотрел, как грубые, натруженные пальцы Николая ловко привязывают к леске поплавок из гусиного пера, и думал о бездонной пропасти, отделявшей эту древнюю, почти мистическую простоту от его мира – от шумных марин Окленда, сверкающих спиннингов с безынерционными катушками и холодной электроники эхолотов, вырисовывающих на экране призрачные силуэты рыб. Там рыбалка была спортом, состязанием с природой. Здесь же… здесь это было похоже на молчаливое общение с ней.

Николай протянул ему одну из удочек: – На. Лови.

Питер взял удочку. Она была живой, тёплой. Он попытался сделать заброс, как привык это делать с яхты своего друга Тома – с размаху. Поплавок с шумом шлёпнулся в воду в двух метрах от берега. Николай фыркнул со снисходительным пониманием. Он встал рядом, взял руки Питера в свои и плавным, точным движением показал, как это делается. Не было слов «плавнее» или «аккуратнее». Было только его движение – уверенное, спокойное, древнее. Поплавок Питера мягко упал в нужную точку.

– Да-а-а, – протянул Николай с одобрением. – Так.

Они замолчали. Сидели на мокром бревне, уставившись на свои поплавки, рядом пощёлкивал небольшой костерок. Питер смотрел, как первый луч солнца пробивается сквозь макушки кедров, окрашивая туман в золотисто-розовые тона. Он вдруг с абсолютной ясностью понял, что значит «дышать полной грудью». Этот воздух, густой, свежий, с примесью дыма и хвои, был настоящим наркотиком.

Прошёл час. Не клюнуло ни разу. Питер начал замерзать и ёрзать, начиная думать, что эта странная рыбалка похожа на глубокую медитацию или на то самое тяжелое испытание при его инициации, о которой говорила ему Лена в машине.

Николай, заметив это, не глядя, протянул ему термос. Он отпил. Это был не чай, а какой-то терпкий, горьковатый травяной отвар, который обжигал горло, но тут же согревал изнутри.

– СпасЬибо, – кивнул Питер.

– Наша… настойка, – хрипло улыбнулся Николай, сделав жест, будто держит стопку, потом поправился: – водка… – И широко показал на видневшуюся тайгу. – Из тайги. Травы…

И в этот момент поплавок Питера дёрнулся, ушёл под воду и резко пошёл в сторону.

– Ой! – вырвалось у Питера. Это слово понимали оба.

Николай оживился, закивал, показывая жестами: «Тащи! Не зевай!». Последовала короткая, но азартная борьба. Питер, забыв про весь свой океанский рыбацкий опыт, с замиранием сердца выуживал на бамбуковую палку трепыхавшуюся на крючке серебристую плотвицу. Николай помог ему завести сачок, его лицо в этот момент светилось почти отцовской гордостью. Когда рыба была в садке, он хлопнул Питера по спине:

– Молодец, Петь! – Это «молодец» Питер понял без перевода. – Наш… Рыбак.

Они просидели до восьми утра, поймав с десяток плотвичек. На обратном пути, когда солнце уже слегка припекало спины, Николай остановился, по-отцовски положил ему руку на плечо и, глядя в глаза, ткнул его пальцем в грудь, а потом в себя:

– Ты… наш. Понял?

И Питер понял. Не слова, а их суть. Он кивнул, повторив дословно:

– Ты… наш. ПонЬял.

Когда они вернулись, пахнущие дымком, рыбой и утренней прохладой, их уже ждал завтрак. Наташка, разливая чай, с удивлением посмотрела на Питера – на его какое-то просветлённое лицо, на старый ватник, в котором он казался своим, родным.

– А вы где пропадали? – спросила она.

– Мужики, – коротко и исчерпывающе ответил за обоих Николай, ставя ведро с уловом на порог. – Дело делали.

Лена, наблюдая за сценой, подумала, что самый главный разговор за всё утро прошёл без её помощи. И проверка на вшивость, кажется, была сдана на отлично.

А на столе их уже ждали золотистые блинчики с таявшими на них кусочками сливочного масла, рядом дымилась гора свиных котлет из свежего мяса со своего подворья, а в глиняном горшочке манила густая, прохладная сметана. Посередине стола возвышался ещё горячий круглый каравай, только что из печи. К нему – мёд с собственной таёжной пасеки, вкусный чай с душицей и парное молоко в глиняном кувшине. Каждый брал, что хотел, создавая себе тарелку абсолютного счастья.

Проголодавшийся Питер смотрел на это изобилие с почтительным благоговением:

– Ой… – прошептал он. – Это… это настоящий пир!

Галина, улыбаясь, положила ему на тарелку самый румяный блин:

– Кушай, Петя, на здоровье. В деревне без сытного завтрака далеко не уедешь. А вам до Красноярска ещё ехать и ехать. Так что кушай давай.

Питер взял блин. Он был тёплым, почти живым. И он понял, что это не просто еда. Это – продолжение того утра, того озера, той тишины. Это та самая «русская душа», которую нельзя объяснить словами, – её можно только ощутить кожей, вдохнуть с воздухом, попробовать на вкус. И в этой простоте заключалась такая глубина, перед которой меркли все океанские закаты его прежней жизни.

Возможно, именно в это утро, за этим щедрым деревенским столом, что-то в сердце Наташки, наблюдавшей за ним с тихой улыбкой, сдвинулось, наконец, с мёртвой точки?

ГЛАВА 8

«Комбат-батяня и русская душа»

Кульминацией визита Питера должен был стать грандиозный концерт группы «Любэ» на главной площади города. Один из кандидатов в губернаторы Красноярского края привёз легендарный коллектив, чтобы завоевать голоса избирателей. Для Красноярска это было событие огромного масштаба.

Ещё за час до начала площадь уже напоминала разбуженный улей. Люди текли со всех сторон, сливаясь в одно мощное, шумное, возбуждённое море. Лена крепко держала Питера за рукав, пробираясь с ним поближе к сцене.

– Держись за меня, а то нас толпа растащит в разные стороны! И рюкзак – на живот, а то сопрут что-нибудь и концов не найдём! – скомандовала она, и Питер послушно выполнил приказ: тут же перевернул рюкзак вперёд и крепко взял Лену под локоть, его глаза округлились от масштаба происходящего.

Наташа должна была приехать на площадь после рабочего дня, и они вместе планировали встретиться здесь, но народ всё прибывал и прибывал, и они уже просто физически были не в состоянии найти её в этом океане людей, созвонились и решили, что найдутся уже после концерта, и тут же влились в гущу толпы.

Воздух трепетал от предвкушения. Питер, привыкший к порядку и спокойствию новозеландских мероприятий, был одновременно напуган и буквально очарован этой бурлящей человеческой энергией.

Они стояли почти у самой сцены, упираясь в оцепление. В этот момент, отчаянно буравя толпу, к ним с трудом пробрался парень в гражданской одежде, уже изрядно подшофе, и с несколькими бутылками спиртного за пазухой. Он попытался разорвать их с Питером сцепку, чтобы пробраться ещё дальше.

Но Питер стоял насмерть! И даже начал что-то довольно сердито говорить ему по-английски, а парень кричал им убедительно:

– Я – милиционер! Тут сегодня мои пацаны дежурят, в оцеплении стоят! Пустите меня к ним, они меня ждут! – Он нёс товарищам за пазухой верное, истинно русское средство… А это – святое! Именно поэтому толпа перед ним и расступалась.

Лена, вздохнув, крикнула другу:

– Let him through! He’s a policeman! It’s okay! (Пропусти его! Он полицейский! Всё в порядке!)

Питер с огромным недоумением посторонился, пропуская «полисмена», и посмотрел на Лену вопросительно.

– Day off, – развела она руками, исчерпав свой объяснительный лимит. – Выходной.

А что она ещё могла ему ответить? Было ясно, что он её просто не понял.

В воздухе витало что-то большое и даже опасное, но необыкновенно прекрасное, какой-то дух единства этой огромной массы людей.

И когда раздались первые аккорды «Любэ», толпа взорвалась приветственными криками! Гром гитар и такой родной хриплый голос Николая Расторгуева прокатились над площадью, и тридцать тысяч человек взревели в едином порыве. Звук был физически осязаемым, он бил в грудь, заставляя сердца биться в унисон.

Люди пели вместе с «Любэ», хорошо зная каждое слово, чувствуя песни душой и пропуская их через свои души. Площадь просто стонала в едином порыве и скандировала: «Ком-бат-ба-тя-ня-ба-тя-ня-ком-бат! Ты сердце не прятал за спины ребят!..» Музыка охватывала всю площадь, гитары, барабаны и мужественный вокал Расторгуева в гимнастёрке пронизывали просто до печёнок каждого, кто там был.

Наверняка никто и никогда не сможет забыть этот концерт.

Потрясённый Питер громко спросил Лену:

– О чём поют эти парни?

– О Родине, о России, о войне, о своих товарищах, о любви, о верности долгу – о русской душе они поют, Питер! – Видя его потрясение и стараясь перекричать грохот, ответила она ему прямо в ухо. И в этот миг он не просто услышал её…

ОН ЕЁ ПОНЯЛ…

Питер замер, его глаза были широко открыты и в них плескалось бесконечное удивление, смешанное со смятением… Он не понимал слов, но он чувствовал всё. Он видел, как люди вокруг, от мала до велика, поют каждую песню, смотрят на сцену с благоговением, с восторгом, со слезами на глазах. Это была не просто музыка. Это был гимн. Гимн силе, верности, любви к своей земле и своим товарищам.

Он вдруг как-то разом ПОНЯЛ ту самую загадочную «русскую душу», о которой ему так часто говорили. Он увидел её – не в словах, а в этом едином дыхании толпы, колышущейся от огромной, как невероятная глыба, сокрушительной и одновременно первородной, объединяющей всё и всех энергии, в этом мощном, идущем от самого сердца порыве десятков тысяч русских людей.

Его собственное сердце сжалось от чего-то гораздо большего, чем любопытство или интерес. Это было уважение, даже благоговение. Он смотрел на поющие лица, на слёзы на глазах у суровых с виду мужчин, и ему тоже хотелось петь вместе со всеми в едином порыве это непонятное, но такое мощное: «Ком-бат-ба-тя-ня-ба-тя-ня-ком-бат!».

Концерт закончился так же внезапно, как и начался. Толпа ещё долго не расходилась, взволнованная, потрясённая. Питер стоял молча, не в силах сдвинуться с места и пытаясь хоть как-то переварить только что пережитое.

– Это было… ОЙ… – нашёл он наконец единственно верное слово, – Это было самое большое ОЙ в моей жизни…

Потом, уже на почти опустевшей площади, они нашли Наташу, которая тоже была взволнована. На обратном пути в машине царило молчание. Все были переполнены эмоциями. Питер держал девушку за руку, но смотрел в окно на огни ночного города, и в его глазах читалось что-то новое – не страх и не растерянность, а глубокое, серьёзное понимание чего-то очень важного.

Он улетал через несколько дней. Но теперь он увозил с собой не только воспоминания о трудностях и холоде, но и частичку этого тепла, этой щедрости, этой невероятной, всепобеждающей силы духа, которую он увидел и в гостеприимстве родителей Наташи, и в мощном хоре тридцати тысяч голосов.

Он увозил с собой свою «маленькую Россию». И в его сердце для неё уже было место.

ГЛАВА 9

«Прощание с Ой»