Закованные в броню. Книга 2

– Черт побери! – только и сказал он. – Красавица Эвелин вышла замуж за Монлери? Вот это трюк! Она же никогда и слышать не хотела о замужестве!

Герцог Монлери застыл в кресле без движения, словно внезапно замороженный его словами, а потом медленно обернулся к графу Контарини и посмотрел прямо ему в глаза.

– Моей женой?! – охрипшим от волнения голосом переспросил он.

– Вы что же, не помните Эвелину? – удивился сеньор Бартоломео.

Герцог, уже в который раз за этот вечер, страдальчески прикрыл глаза.

– В том то и дело, что не помню, – пересохшими губами прошептал он. – Черт бы побрал этот крестовый поход! Я ничего не помню! Но я хочу всспомнить! Даже если для этого мне придется поехать в эту самую Литву!

– В Польшу, – подсказал Бартоломео Контарини, придвигая кресло поближе к камину. – Вам нужно ехать в Польшу, ваша светлость. Эвелина Острожская, ваша жена, живет в Польше. В вашем родовом замке, который называется, если мне не изменяет память, Остроленка.

– Черт возьми, так у тебя имеется имущество даже в этой далекой варварской стране? – изумился Энрике Контарине. – Да ты, кажется, богат, как Крез, мой бедный друг.

Герцог Монлери обернулся к нему с непередаваемым выражением на его бледном лице, которое заставило графа Энрике замолчать.

–Расскажите мне о ней, Бартоломео, – предложил герцог, переводя свой взгляд на младшего кузена Контарини.– Расскажите мне все, что вы знаете о ней. Возможно, это поможет мне вспомнить.

Бартоломео Контарини вздохнул, помедлил, а затем, вытянув в направлении камина ноги, начал говорить, сначала медленно и неохотно, а потом все быстрее и быстрее, невольно увлекаясь своими воспоминаниями.

В приемной дома герцога в Венеции, куда он добрался через несколько часов после начала памятного разговора с графом Контарини, его уже ждал человек в темном плаще, которого он встретил утром на переправе.

– Ваша светлость, – извиняющимся голосом начал было оправдываться мажордом, – этот сеньор был так настойчив! Он сказал, что вы пригласили его посетить вас сегодня вечером. Мы ничего не знали об этом и…

– Все в порядке, Лоренцо, – устало прервал его герцог. – Кажется, я действительно пригласил его, но забыл об этом. Хорошо, что вы проводили его в приемную. Надеюсь, ему не пришлось долго ждать?

– Всего четверть часа, князь, – ответил, возникая в дверях приемной, барон Дитгейм.

– Князь? Снова князь?

Лицо Дитгейма, и без того поврежденное длинным белесым, пересекавшим всю щеку шрамом, оставшимся после Грюнвальда, исказила гримаса.

– Поверьте, я не пришел бы к вам во второй раз, если бы не услышал в городе, что вы участвовали в крестовом походе на Литву, были ранены и потеряли память, – сказал он, и помедлив, добавил: – Меня зовут барон Дитгейм.

– И вы были знакомы со мной в Польше или в Литве? – обреченно проговорил герцог, окинув Дитгейма пристальным взглядом.

Барону на минуту показалось, что он вновь очутился в далеких диких лесах Литвы и сузившиеся от напряжения искристые глаза князя Острожского снова испытывающе смотрели ему в лицо. Этот итальянский вельможа, потерявший память, был без сомнения тем самым легендарным литовским князем, за голову которого магистр Ордена обещал некогда чуть ли не исполнение всех желаний. Это был также тот самый человек, который некогда спас Дитгейму жизнь и которому он, следовательно, был обязан своим сегодняшним счастьем. Дитгейм решился.

Он открыто взглянул в лицо герцога и откровенно сказал:

– Почти шесть лет тому назад я неоднократно встречался с вами в Пруссии. Вы не крестоносец, сеньор. Вы племянник польского короля, его литовский родственник, князь Зигмунд Острожский.

Герцог некоторое время внимательно смотрел на Дитгейма, словно размышляя или пытаясь что-то припомнить, а затем вздохнул и покачал головой:

– Боюсь, я ничего этого не помню.

Посторонился, пропуская Дитгейма вперед в приемную, и расстроенным голосом пригласил:

– Проходите, барон.

Дитгейм послушно прошел вглубь приемной, уселся в предложенное ему кресло и с любопытством оглядел роскошно убранную залу великолепного дома-дворца герцога на побережье. «Я не мог ошибиться, – подумал он. – Этого человека называют и считают герцогом Монлери, он богат, знатен. Но он – князь Острожский! Его место не здесь». Вытянув ноги ближе к камину, ибо ночь в Венеции оказалась довольно прохладной, Дитгейм насупился под пристальным взглядом герцога, сосредоточился и, медленно подбирая слова, начал говорить:

– Последний раз я встречался с вами весной 1409 года в Жемайтии.

– Где это? – немедленно с интересом спросил герцог.

Дитгейм дико взглянул на него, но тут же опомнился и пояснил ему, терпеливо, словно ребенку:

– В Литве.

После чего продолжил свой рассказ:

– Мой отряд был специально послан магистром Тевтонского Ордена для того, чтобы ликвидировать чрезвычайно подвижное и опасное подразделение литовских войск, действующее у нас в тылу. Предводителем этого летучего отряда литовской конницы были вы, герцог, точнее, князь Острожский. К тому времени ваше имя уже было овеяно легендой. Вы были дерзки, удачливы и отважны. О ваших рейдах по тылам Ордена говорили и в Ордене, и в Литве. Польский король негодовал, но всегда защищал вас.

– Вы говорите обо мне в прошедшем времени? – воспользовавшись паузой, спросил герцог, слегка приподнимая бровь.

– Я говорю о князе Острожском.

Герцог, чуть заметно нахмурившись при звуках его ответа, коротко кивнул:

– Продолжайте.

– Вы застали мой отряд врасплох, а я был одним из самых молодых и подающих большие надежды военачальников Ордена! – продолжал Дитгейм. – Все мои рыцари пострадали в схватке, невредимыми остались только я и мальчишка-оруженосец. Неужели вы не помните, как, рискуя жизнью, вы отправились со мной в Мальборк спасать нашего друга Ротенбурга, который пострадал за свою честность? Вы можете гордиться им, он прославил свое имя при Грюнвальде!

– Судя по тому, сколько раз я рисковал своей жизнью, спасая других, странно, что я вообще живой и всего лишь потерял память, – пробормотал, словно про себя, герцог, качая головой, веря и не веря в открывающиеся перед ним все новые и новые подробности его прошлой, забытой, жизни.

– А этот мальчишка-оруженосец, вы помните его? – не сдавался Дитгейм, предпринимая еще одну попытку расшевелить этого надменного вельможу, возродив в нем прежнего князя Острожского. – Когда вы сняли с его головы шлем, он оказался прекрасной девушкой с длинными белокурыми волосами!

Поперек лба герцога залегла глубокая морщина. Дитгейм не мог видеть выражения его глаз, но по краске лихорадочного румянца, прихлынувшего к его бледным щекам, он понял, что молодой человек или вспомнил, или пытается вспомнить нечто, на его взгляд, чрезвычайно важное.

– Я, случайно, не женился потом на этой девушке? – наконец, глухо спросил он.

– Бог с вами! – Дитгейм даже рассмеялся от такого предположения. – Ваша жена – дочь знатного польского вельможи, Эвелина Ставская.

–Эвелина! – не удержался от восклицания герцог.

Он снова внимательно посмотрел на рыцаря, от чего Дитгейму на миг стало не по себе.

– Все знали, что вы очень любили свою жену, – помедлив, осторожно продолжал он. – Она была сказочно красива и до сих пор считается одной из самых красивых женщин страны. Вы были обручены с ней с малолетства, но никогда не встречались до свадьбы, и неохотно пошли на этот брак. Но король настаивал на этом браке, и вам пришлось подчиниться. Она, как говорят, была также не в восторге от предстоящего союза и в течение долгих лет скрывалась в Литве. И тогда, когда, по приказу короля, вы стали искать ее, чтобы доставить ко двору, вы немедленно влюбились в нее, а затем женились на ней, не раздумывая. Король был очень доволен. Он до сих пор трогательно заботится о вашей семье.

– Романтично, – буркнул герцог. – Я должен был это помнить! Вы говорите, семья?

– Да. У вас есть сын, – меланхолично добавил Дитгейм. – Он родился уже после вашей, извините, смерти при Грюнвальде.

Герцог с легким стоном откинулся на спинку кресла. Прикрыв рукой глаза, некоторое время неподвижно сидел в прежнем положении, а потом внезапно резко выпрямился и вскинул на Дитгейма блеснувшие непонятной тому горькой насмешкой глаза.

– А вы уверены, что не обознались, барон? – только и спросил он.

– Уверен! – твердо отвечал Дитгейм.

– Ну что ж, – герцог одним гибким движением поднялся на ноги. – Тогда действительно придется ехать в Литву. Жена и сын – это уже серьезно. Я должен вспомнить! Спасибо вам, барон.

Донна Лусия, герцогиня де Монсада, дородная черноволосая испанка средних лет, выглядевшая очень молодо и свежо для своего возраста, ворвалась в приемную дома герцога Монлери сразу же, как за Дитгеймом закрылась дверь.

– Боже мой, Луи, какая замечательная новость! – с порога закричала она. – Ты женат, у тебя есть сын!

– Тетушка, я ничего не помню, – предостерегающе сказал герцог, велев принести себе крепкого кофе.

– Ты не понимаешь! – продолжала экзальтированно жестикулировать испанка. – У тебя есть сын, наследник! Мы победили! Богатства твоего деда будут принадлежать нам, как и это должно было случиться по справедливости! Я немедленно пошлю курьера с этой новостью в Севилью! Твой дед должен узнать об этом от нас.

– Тетушка, вы понимаете, что Польша и Литва – огромные государства и найти мою семью там будет очень трудно? – постарался охладить ее пыл герцог, устало потерев пальцами переносицу.

– Ерунда! – вскричала донна Лусия. – Этот милый человек ясно сказал, что тебе покровительствовал польский король. Ты просто поедешь ко двору и спросишь у него, где они находятся. Зная твою воинственную и предприимчивую натуру, я уверена, что ты получил за службу какие-нибудь владения, следовательно, твоя семья может спокойно жить там. Боже мой, у меня есть законный внук!

– Я бы на вашем месте подождал радоваться, – вздохнул герцог, принимая из рук слуги тонкую фарфоровую чашечку с ароматным напитком. – Разве вы забыли, что этот барон именовал меня князем Острожским. Родственником польского короля.

– Ты и есть его родственник, – подумав, сказала испанка. – По отцу ты принадлежишь к французским Анжу, а, насколько мне известно, покойная польская королевы была дочерью Людовика Анжуйского, венгерского короля.

Кофе закончился очень быстро, но не принес желанного облегчения его уму, взволнованному открывавшемуся все новыми и новыми подробностиям его жизни.

– Тетушка, ваше увлечение политикой в один прекрасный день сослужит вам плохую службу, – заметил он только для того, чтобы что-то сказать в ответ на вопрошающий взгляд герцогини.

– Что же здесь плохого? – удивилась донна Лусия. – Знание генеалогии очень сильно упрощает жизнь.

– Боже мой, вы говорите как Эвелина! – непроизвольно вырвалось у герцога.

– Правда? – донна Лусия с улыбкой смотрела на молодого человека. – Тогда, думаю, она мне понравится. К тому же, она, видимо, знатного рода, правда, принадлежит к этому варварскому племени. Твой барон упомянул, что она красива.

Герцог отставил пустую чашку на поднос, поставленный слугой на край изящного, орехового дерева столика, находившегося рядом с креслом и устало сказал:

– Она не только красива, она, по-видимому, из рода венецианских Контарини. По крайней мере, если Бартоломео Контарини не врет.

Донна Лусия широко раскрыла глаза.

– Вот это да! Венецианские Контарини? Это же великолепно! А причем тут малыш Бартоломео? Он же принадлежит к римской ветви?

– Он ее кузен, как и Энрике. Я тут не причем, это их слова.

– Боже, венецианские Контарини! – не могла опомниться от восторга донна Лусия. – Тогда девушка должна быть настоящей красавицей, как и ее бабка. Впрочем, их единственная кузина, Эвелин Контарини из Рима, тоже исключительно красивая девушка. Я встречалась с ней дет десять назад здесь, в Венеции, когда ты был в Прусии. Она, как две капли воды, похожа на свою бабку! Ты что же, никогда не видел ее портрет у покойного графа Лодовико?

– Господи, что за ужасный день сегодня! – простонал герцог, поднимаясь на ноги, сжимая голову ладонями обеих рук. – Сначала Диана Даванцатти, затем Энрике со своими скелетами из фамильных шкафов, потом Бартоломео Контарини, этот расфранченный индюк, который знает о моей жене больше, чем я сам! Теперь еще вы, тетушка! Так вы знали об этом чертовом портрете?! Вы даже встречались с Эвелиной Контарини?! Тогда радуйтесь, моя жена похожа на свою бабку как две капли воды! Потому что она и есть эта самая польская кузина Энрике, Эвелина Контарини!

Он быстро прошел через приемную, с треском захлопнув за собой тяжелую массивную дубовую дверь, и, несмотря на громкие протесты донны Лусии, удалился на свою половину дома.

Оставшись один, герцог сжал пальцами виски и попытался сосредоточиться. То, что его соотечественник говорил правду, он не сомневался, ибо теперь, после беседы с ним, все его неясные, отрывочные, путаные воспоминания о прошлом внезапно обрели некую систему. Герцог не любил вспоминать о событиях в тот период, память о котором он потерял после тяжелого ранения, чуть не стоившего ему жизни, вероятно потому, что он очень мало помнил о них, и в такие мгновения чувствовал себя совершенно беспомощным. Разговор с Дитгеймом пробудил в его душе прежнюю, как в первые дни после того, как он пришел в себя пять лет назад, тянущую душу тоску, то самое ощущение, что он должен что-то вспомнить, и непременно вспомнит это, стоит только сосредоточиться…. Но память не возвращалась.

Герцог сотню раз повторил про себя свое новое имя, надеясь, что звук его пробудит в памяти хоть крохотную искру сознания.

Бесполезно.

В сердцах, он рванул ворот камзола, задел едва зажившую, все еще беспокоившую его рану, полученную при Грюнвальде, и поморщился от боли. Еще некоторое время посидел на открытой веранде, всей грудью вдыхая влажный ночной воздух. С Большого канала тянуло сыростью. Слуги уже спали. Герцог закрыл окно, разделся и лег в постель. Долго не мог заснуть, а проснулся рано, с бешено колотящимся сердцем и все нараставшей тревогой в душе. Ночью он опять задел рану, видимо, острая боль разбудила его, но вместе с болью в сознании вспыхнуло видение склоненного над ним бледного, прекрасного, залитого слезами лица с казавшимися огромными синими глазами…. Он почти физически ощутил на своей щеке и плече тяжесть прикосновения шелковистых густых волос.

Герцог резким движением сел на постели, стараясь как можно дольше сохранить и запомнить свои видения и ощущения. Едва переводя дыхание, облизал пересохшие губы и, рывками разрывая тонкий батист сорочки, безжалостно надавил на только недавно закрывшуюся старую рану. Морщась от боли, он снова увидел перед своим внутренним взором прекрасное женское лицо в обрамлении светлых вьющихся волос, а потом все внезапно пришло в движение: в ушах его раздался топот коней, свист ветра, брань, крики на незнакомом гортанном языке, затем замелькали всадники в рысьих шкурах и бархатных беретах, и наконец, возникло уже мужское волевое смуглое лицо с желтыми рысьими глазами. «Корибут!» – ударил в уши знакомый голос, в памяти тут же вспыхнуло другое лицо, одутловатое, нездорово бледное, но с яркими, живыми стального цвета глазами и глубокими морщинами возле рта. И снова голос: «Да, черт возьми, да! Она похожа, очень похожа на королеву, упокой господи ее душу!»…

Кровь сочилась из-под пальцев герцога, которыми он сжимал раскрывшуюся рану, стекала по руке почти до локтя, заливая нежную пену белоснежных кружев отделки сорочки. Герцог не замечал этого. Сжав зубы от боли, он смотрел прямо перед собой широко открытыми глазами и жадно листал страницы неожиданно воскресшего прошлого. В эти минуты он был почти счастлив.

Утром в особняк герцога Монлери пожаловал новый гость.

–Простите меня, ради бога, ваша светлость! – молодая жена графа-поэта Гвидо Кавальканте, урожденная Изабелла Контарини, коршуном налетела на герцога рано утром следующего дня, когда он едва успел выйти в приемную своего дома из столовой, где он наслаждался чашкой горячего травяного чая.

Его покой был нарушен шумом открываемой входной двери и возбужденным голосом молодой женщины, которую он глубоко уважал за то, что она в короткий срок сумела сделать из его ветреного друга, поэта и дуэлянта, примерного семьянина.

В слудующую секунду молодая миловидная темноволосая женщина стремительно вошла в приемную, на ходу стаскивая с рук кружевные перчатки.

– Монлери! – прямо с порога воскликнула она. – Я услышала в городе потрясающую новость и не могла не увидеть вас! Эвелина Контарини ваша жена, Монлери? Это правда?

Герцог вздохнул и предложил ей присесть. Слуга подхватил впопыхах сброшенную графиней шляпку и перчатки и безмолвно удалился. По знаку герцога, уходя, он пролтно закрыл за собой дверь приемной залы.

– Надо полагать, вы тоже знакомы с ней, Изабелла? – спросил герцог, дождавшись, пока графиня немного отдышится от быстрого передвижения в обуревавшего ее возбуждения.

–Да! – пылко вскричала молодая женщина. – Я познакомилась с Эвелиной Ставска десять лет назад в доме своего отца в Риме, когда я была еще совсем малышкой. Она с Бартоломео только что приехала в Рим, и весь город просто с ума сошел, увидев, как она прекрасна! К ней сватались все дееспособные мужчины, даже мой отец и Гвидо, которому тогда было двадцать пять. Она была так добра ко мне! Отец даже разрешил мне поехать вместе с ней в Венецию летом 1407 года. Это было самое счастливое время моего детства! Она звала меня Беллой, она любила и баловала меня, как свою собственную дочь, меня, которая не помнила своей матери, а мой отец, – Изабелла запнулась, безнадежно махнула рукой и добавила: – Вы сами знаете, что представляет из себя мой отец, не правда ли, Монлери?

– Что же вы хотите от меня, Изабелла? – после наступившей паузы, спросил герцог.

Изабелла Кавальканти устремила на него полный надежды взгляд своих больших выразительных темных глаз.

– Вы привезете ее в Венецию, Монлери? – быстро проговорила она, и тут же порывисто продолжила, словно боясь, что герцог захочет перебить или отговорить ее от того, что она ему предлагала. – Боже мой, это будет таким счастьем! Я так рада, что она все-таки выбрала вас, а не того польского принца!

– Польского принца? – насторожился герцог, внимательно взглянув на нее и уже серьезно отнесясь к ее сначала показавшемуся ему бессвязному лепету.

– Ну да, польского принца, который сватался к ней в Прусии и с которым ее заставили обручиться, – тут же закивала Изабелла, обрадованная тем, что герцог воспринимает ее всерьез. – Она рассказывала мне о нем, и каждый раз при этом у нее были грустные глаза.

– Грустные глаза? – герцог потер гладко выбритый подбородок. – Что она еще вам рассказывала, Изабелла?

– Вы ревнуете, Монлери? – рассмеялась молодая женщина, посмотрев на серьезное выражение, появившееся на лице герцога, но тут же, сконфуженная из-за серьезного выражения, отразившегося на его лице, снова быстро заговорила: – Она называла мне имя, но я его не помню. Помню только, что они сговорились с Бартоломео и, разыграв целое представление о ее мнимой смерти от холеры, удрали от этого сватовства из Пруссии в Италию. Мне всегда почему то казалось, что она жалела об этом.

Изабелла на минуту замолкла, а потом с прежним мечтательно-экспрессивным выражением вскричала:

– Боже мой, после всех этих лет, я, может быть, снова увижу прекрасную Эвелин! Единственную женщину, которую я уважала и боготворила! Вы настоящий счастливчик, Монлери!

Герцог внимательно смотрел на взволнованную молодую женщину.

– Изабелла, – наконец, сказал он. – Вы заставляете меня по-настоящему волноваться. Если бы эти экзальтированные высказывания исходили из уст кого-либо другого, я бы просто закрыл на это глаза. У вас же, той, которую я считаю необычайно умной молодой женщиной, и к тому же, моим другом, я хочу спросить, что вы имеете в виду?!

– Лишь то, что я сказала! Вы настоящий счастливчик, Монлери! – почти легкомысленно заявила в ответ графиня Кавальканти. – Эвелин из рода венецианских Контарини – женщина, которую невозможно забыть!

– Звучит скорее, как проклятие, чем благословение! – пробормотал герцог.

В его памяти внезапно возникла картина огромной залы со стрельчатыми окнами, весьма необычной конструкции, пятиугольной по форме, с круглым столом, расположенном посередине. За столом сидят пять рыцарей-монахов, суровых, в воинском облачении и в белых плащах с черными крестами на них. Перед ними, в лучах утреннего солнечного света стоит прекрасная девушка в белом платье – Эвелина Валленрод! Он едва не произнес это имя вслух. Эвелина Валленрод? Что все это могло значить?! Ему называли совсем другое имя. Она … замужем?Не может быть!

Изабелла Кавальканти внимательно посмотрела на внезапно изменившегося в лице герцога.

–Что с вами, Монлери? – осторожно спросила она его. – Вы начинаете вспоминать?

–Да, – медленно произнес герцог, гоня от себя тяжелые подозрения и грустные мысли. – Что-то определенно начинает проясняться в моей памяти, но, к сожалению, эти воспоминания совершенно сбивают меня с толку. Надо полагать, ваш муж, Гвидо, приехал в Венецию из Флоренции вместе с вами?

– О да, конечно, – рассеянно ответила Изабелла, видимо, продолжая вспоминать незабываемую кузину братьев Котарини.

– И где же вы остановились?

– Конечно же, у Энрике Контарини! – Изабелла стряхнула с себя задумчивость и снова ринулась в бой. – Мы приехали вместе с моим римским кузеном Бартоломео. Кстати, когда он узнал, что я собираюсь к вам сегодня, он попросил меня передать вам, что в замке Мальборк Эвелина жила в доме своего дяди, комтура Валленрода. Возможно, поэтому вы можете вспомнить ее под именем Эвелины Валленрод.

Изабелла закончила и с сомнением взглянула на герцога.

– Надеюсь, эта информация как-то помогла вам, Монлери? Мне она кажется полным вздором. Судя по всему, в Польше у Эвелины была очень насыщенная жизнь.

Прикрыв рукой глаза, герцог пытался слушать, что говорила Изабелла, в то время как в памяти его мелькали картины пикника возле старого охотничьего домика в лесу, белое платье девушки с распущенными волосами, придерживаемыми тонким золотым обручем. Вот она останавливается и с улыбкой протягивает ему руку …. Эвелина Валленрод! Затем – темно-вишневое платье с пеной белоснежных кружев, ее откинутая назад голова, полузакрытые глаза, волосы, светлым водопадом обрушившиеся на его плечи и руки, сжимающие ее в объятьях. Он словно снова почувствовал легкий запах лавандовой воды, исходящий от ее волос, вкус ее губ, сладость ее дыхания, сводящие его с ума… Затем в его памяти снова прозвучали ее холодные слова, сказанные с таким леденящим душу презрением, что ему захотелось заткнуть уши: «Мне все равно, жить или умереть! Вы понимаете это, самодовольный болван?!» Белая Роза Ордена, фройляйн Эвелина Валленрод!

–Монлери!

Он опомнился только после того, как ощутил, что Изабелла трясет его за плечо.

– С вами все в порядке, Жан-Луи?

От волнения Изабелла назвала его по имени, чего всегда избегала делать, потому что считала его необычайно привлекательным молодым человеком, принадлежащим, к тому же, к двум могущественным ветвям Анжуйского королевского дома.

– Да, конечно, Изабелла.

Герцог сделал вид, что не заметил ее оговорки.

Он уже хотел было предложить Изабелле выйти на воздух, на мощенную камнем площадку перед домом, окруженную каменной балюстрадой и увитую розами, как внезапная вспышка воспоминаний снова поразила его. На этот раз он увидел лицо еще не старой и прекрасно сохранившейся женщины лет сорока, встревоженное и напряженное, и в то же время словно почувствовал, как к губам его прижимается край стеклянного сосуда с горьковатой тягучей жидкостью. «Пей, Львенок, все будет хорошо, – зазвучал в его ушах знакомый голос, принадлежащий этой женщине. – Королева была права, поляки действительно выиграли эту битву. Ты свободен. Спи!»

Изабелла Кавальканти с жалостью и страхом смотрела в его внезапно побледневшее лицо.

В этот момент двери в приемную залу дома герцога в Венеции широко распахнулись и через них в нее вошли вошли еще две женщины, сопровождаемые тремя мужчинами.

– Гвидо! – с облегчением воскликнула Изабелла, узнавая в одном из них своего мужа.

–Что случилось? – почти в один голос воскликнули обе вошедшие женщины, моментально отмечая необыкновенную бледность герцога и встревоженный вид Изабеллы Кавальканти.

Одна из этих женщин была испанская тетушка герцога, донна Лусия де Монсада, а вторая – графиня Диана Даванцатти, которую сопровождали граф Энрике Контарини и его римский кузен Бартоломео Контарини.

Герцог поднял глаза, чтобы сказать нечто, уверяющее всех присутствующих, что все в порядке, взглянул в лицо сначала своей тетушки, а потом Дианы Даванцатти и в его глазах внезапно вспыхнулл другое воспоминание. Замерев, он некоторое время смотрел прямо в глаза Дианы Даванцатти, не отрываясь, прежде чем, неожиданно для самого себя произнес внезапно выскочившее в его памяти другое имя: