По ту сторону небес. Девочка по имени Ника… к

Глава пятая. Где начинается тишина

Когда ребёнок больше не может дышать в привычной реальности, приходит мир иной – не в мистическом смысле, а в глубинном: другой воздух, другие ритмы, другая правда. Уход – это не всегда побег. Иногда это шаг к себе. И если повезёт, на этом пути встречается человек, который не будет трогать рану, но научит слышать тишину, поможет понять, как она поёт.

Жизнь дома стала невыносимой. Вроде всё шло своим чередом – школьный звонок, картошка с сосиской, чьи-то шаги за дверью… но что-то в этом порядке каждый день царапало изнутри. Молчание в комнатах было таким тяжёлым, что даже шаги отца пробирали до мурашек.

Пришло лето. И меня, девочку, потерянную и рано повзрослевшую, отправили в деревню.

К бабушке.

К Анне.

Она была мамой моего отца. Между ними давно висела странная тяжёлая тень. Я не знала, из чего она соткана – из обид, несказанных слов или чувства вины, – но чувствовала, как воздух между ними становился тугим, словно намотанным на нитку, которую вот-вот потянут.

Но со мной она была другой.

Она называла меня «Изюминка».

Так мягко, с теплотой, как будто в этом слове был не просто образ – а знание о чём-то моём, особенном.

Дом бабушки стоял на окраине деревни, впритык к лесу, где деревья шептали в сумерках древние слова. За изгородью – небольшой сад, где росли не просто цветы, а травы, которые она знала по именам. Мелисса, зверобой, душица, календула – в их запахах было больше силы, чем в аптечном шкафу.

Кусты смородины шептались с ветром, мята пряталась под яблоней, а в палисаднике весело росли крапива и подорожник – не сорняки, а стражи. Летом в воздухе стоял густой запах нагретой земли, полынного цвета и тихих травяных песен.

Дом был деревянный, со скрипучим полом и светлой верандой, где вечерами закипал самовар, а в окошке отражался закат. Рядом – речка, холодная и прозрачная, а за ней – поля, по которым ветер гулял, как вольный бог.

Бабушка работала бухгалтером в колхозе – строгая, собранная, точная.

Но после работы к ней шли люди. Не с бумагами, а с болью.

Кому отлить испуг, кому – заговорить грыжу, а кто-то просил вернуть утраченное, узнать судьбу, понять, почему сердце не на месте.

Она не обещала чудес – она просто знала. Видела. Чувствовала. И в её глазах не было осуждения, только спокойное понимание. Она умела слушать сердцем.

Целители того времени не ставили диагнозов – они просто помогали. Без шума, без рекламы, без «я».

Я наблюдала за ней – тихо, из тени. Мне было девять, и я уже прошла сквозь страхи, что опускаются к ребёнку раньше срока: прикосновение к грани жизни, потеря, одиночество. Я не знала, что ищу, но чувствовала – бабушка ведёт меня.

Не словами. Не взглядом.

Просто – знала.

Иногда она говорила мимоходом:

– Ты слышишь, как душица шуршит? Она тебе сегодня что-то шепчет.

И уходила по своим делам.

Я прислушивалась.

Сначала было пусто. А потом – что-то отзывалось.

Будто мир стал не внешним, а внутренним – и начал говорить.

Тогда я ещё не знала, что это и есть начало Пути.

Пути, на котором мир растений, сила предков и сама земля перестают быть легендой, становясь живым откровением.

И что бабушка Анна – первая, кто откроет мне двери.

Тихо.

Без спешки.

Как лето, которое не наступает внезапно, а подступает медленно – сначала шелестит в листве, потом касается плеча тёплым ветром, а потом ты вдруг понимаешь – оно уже здесь.

Так и началось моё лето у бабушки.

Было утро. Тёплый ветерок колыхал занавеску на веранде, и в доме пахло сушёной мятой и свежим хлебом. Бабушка уже сидела за столом, аккуратно раскладывая что-то в белой миске – маленькие травы, ниточки, кусочки воска. Я хотела войти, но остановилась у двери. Что-то внутри меня попросило тишины.

– Постой тихо… не мешай, – сказала она негромко, не оборачиваясь.

В её голосе не было ни строгости, ни мягкости – просто тишина, в которую нельзя было вмешиваться.

Я застыла у двери, затаив дыхание.

Я ещё не понимала, что именно делала бабушка, но не могла оторваться – будто душа моя узнавала что-то, чего разум пока не мог уловить.

В комнате, напротив неё, сидела женщина.

Глаза у неё были покрасневшими, руки дрожали.

Она не говорила – бабушка и так всё знала.

Она взяла в ладони ту самую миску, посмотрела внутрь, как в озеро, потом закрыла глаза и заговорила едва слышно – точно не для женщины, а для чего-то большего.

Я не понимала слов, но чувствовала, как что-то меняется в воздухе. Он становился гуще, как если бы в него вплелись чьи-то шёпоты. Бабушка взяла платок, накрыла голову женщины, потом прошлась по ней рукой, словно снимала невидимую пыль.

– С тяжёлым ходишь. Не твоё. «Надо отпустить», – сказала она наконец.

Женщина заплакала.

Негромко, прямо внутри, а потом встала и, не сказав ни слова, вышла, оставив на столе яблоко и тканевый мешочек с травами.

Бабушка не смотрела ей вслед.

Она повернулась ко мне, и в её взгляде не было ни вопроса, ни удивления – словно всегда знала, что я стою там.

– Это не игра, Изюминка, – сказала она. – Тут надо сердцем смотреть. И душу держать в чистоте. Тогда и ответы приходят.

Я кивнула, не понимая до конца, но зная – внутри меня что-то отозвалось. Как неведомая дверца, которую я даже не замечала, приоткрылась.

С этого утра я стала приходить чаще – не спрашивая, не мешая. Просто сидела рядом. Бабушка не прогоняла.

Она знала: я слышу.

И я знала – она ждёт, когда я научусь понимать.

Не торопила. Не подталкивала.

Была рядом – как тишина, как лес за околицей, как утренний туман, что приходит не для того, чтобы объяснить, а чтобы почувствовать.

Даже кот Васька это чувствовал.

В доме бабушки жил рыжий проказник – кот Васька. Он был куда больше, чем обычный кот – настоящий хозяин двора и всех обитателей. Рыжий и с хитрым блеском в глазах, Васька появлялся и исчезал, как тень, оставляя после себя лёгкий запах шалостей и тёплую ласку. Он умел находить уютные места на солнце и всегда знал, когда нужна помощь – тихо подходил, трогал лапкой, будто напоминая: «Я рядом».

Жизнь у бабушки текла спокойно, по-сельски размеренно. Утром она выходила в сад – срывала мяту, чабрец, сушила травы на веранде. Пекла вкусные калачи, наливала парное молоко в кружку, звала завтракать.

В доме всегда пахло хлебом, травами и чем-то родным. Вечерами мы сидели на лавке у крыльца, слушали, как стрекочут кузнечики, и молчали рядом – по-доброму, по-настоящему.

В деревне я быстро познакомилась с местными ребятами – простыми, весёлыми, добрыми. Они сразу приняли меня в свои игры, угощали яблоками с соседского сада, бегали наперегонки до реки. Но встреча с одним из них, Мишкой, стала для меня настоящим испытанием. Он с порога встретил меня колкой шуткой, улыбался вроде как по-доброму, но его слова щипали, как крапива. Между нами, сразу пробежала молния – не вражда, но что-то острое, непонятное и цепляющее.

– Это чё, сандалии такие? – прищурился Мишка. – Я думал, тапки у бабушки спёрла.

Он сделал шаг в бок и, склонив голову, добавил нарочито вежливо:

– Добро пожаловать, принцесса. Только аккуратнее – у нас тут земля настоящая, не из асфальта.

Ребята вокруг захихикали, кто-то фыркнул, а кто-то уже толкнул другого в бок, повторяя слова Мишки. Смех прокатился волной – короткой, но цепкой.

Я стояла молча, чувствуя, как щеки наливаются жаром, внутри всё съёжилось. Я сжала кулаки и подумала про себя: «Ну подожди, я тебе покажу ещё…»

Я ничего не ответила. Посмотрела на него – долго, внимательно. Он не отвёл взгляд, наоборот – будто ждал. Потом фыркнул, точно сам себя высмеял, и убежал к остальным.

С тех пор мы постоянно пересекались: в играх, в разговорах у калитки, в забеге за прохладной речной водой. Он никогда не был «одним из». Он постоянно держался чуть в стороне – озирался, оценивал, молчал больше, чем говорил, но, когда говорил, попадал точно.

И всё равно – я замечала, что он наблюдает за мной. Не враждебно, не с интересом даже, а скорее ищет во мне что-то знакомое. Я не знала, как к нему относиться: он раздражал меня и привлекал одновременно. Его слова не ранили – они вплетались в мысли, словно острые колючки среди густых зарослей, запутанные и не отпускающие, с которыми трудно расстаться.

– Не обижайся на Мишку, – как-то сказала одна из девочек. – У него так с детства. Шутит, потому что говорить по-другому не умеет. А так он добрый. Только по-своему.

Эти слова не прояснили ничего, но я стала внимательнее. За шутками, за насмешками, за привычкой убегать первым я начала чувствовать в нём… одиночество. Такое, которое не видно. Такое, что ни взрослые, ни дети не трогают – потому что не знают, как.

Иногда я замечала его у реки – он сидел тихо, бросая камешки в воду. В один из таких моментов я подошла ближе и села рядом. Мы не сказали ни слова, но вместе чувствовали, что молчание говорит гораздо больше.

Так незаметно, без слов, между нами начала тянуться нить – тонкая, но крепкая. Мы всё ещё дрались словами, дразнили друг друга, спорили, кто быстрее добежит до леса. Но я уже знала – это не ссора. Это – знакомство по-деревенски. Не через разговор, а через терпение.

А потом был один вечер, когда всё чуть-чуть сдвинулось. Но это – уже другая история.

Глава шестая. Там, где молчат даже деревья

Иногда кажется, что мы просто дружим – бегаем по лужам, спорим из-за ерунды, смеёмся над прозвищами. Но внутри каждого ребёнка – целый мир. Закрытый, как старый сундук, что открывается только тогда, когда рядом оказывается тот, кто не спрашивает, а просто сидит рядом в тишине.

Мы не выбираем, кому довериться. Сердце само знает.

Так случилось и с Мишкой.

Он был не из тех, кто рассказывает.

Мысли прятал за улыбками.

Обиды – за колкими словами.

А боль выдавали глаза, когда думал, что никто не смотрит.

Но я чувствовала, что он несёт в себе что-то большее, чем обидчивый характер или мальчишеское упрямство.

Однажды, когда всё вокруг стихло – и вечер будто затаил дыхание, – он рассказал мне то, о чём молчал с тех самых пор.

И с того момента я уже не могла смотреть на него, как раньше.

Солнце клонилось к горизонту, растекаясь в воде тёплым золотом. Река чуть шуршала – как будто разговаривала сама с собой.

Я сидела на старом бревне, поджав ноги, щекой уткнувшись в коленку. Рядом – Мишка. Он не шевелился. Только изредка бросал в воду мелкие камешки – один за другим, словно от чего-то отмахивался внутри.

Мы сидели молча, как уже, бывало. Мне не нужно было ничего говорить – тишина с ним была настоящей. Настолько тихой, что даже мысли звучали яснее.

– Она приходила, – вдруг сказал он негромко, не поворачивая головы.

Я не сразу поняла.

– Кто?

Он посмотрел на меня, и в его глазах было что-то странное – не испуг, не грусть… Скорее, как будто он устал держать что-то в себе.

– Мама. – Он сжал в руке последний камешек, но не бросил. – После смерти. Несколько раз. Просто сидела рядом. И пахло от неё… как раньше – молоком, печёными пирожками и свежестью утра. Такой, какой бывает только у мам.

Он замолчал, потом добавил почти шёпотом:

– Говорила, что будет рядом, даже если никто не видит. А потом исчезла. Совсем.

И это слово резануло, будто по живому.

Камешек, который он так долго держал, наконец упал в воду. Без всплеска, как будто река знала и приняла его.

– Я никому об этом не говорил, – выдохнул он. – Только тебе.

Я молчала. Не потому, что не знала, что сказать. Просто он подарил мне самое важное – доверие. Его боль тихо отозвалась в моей. Я поняла это сердцем.

Мы оба потеряли своих мам. Может, в этом и была та тайная ниточка. Её не назовёшь словами. Она росла – в молчании, в доверии, в странной взрослости, которая пришла слишком рано.

После реки я шла медленно. Словно не ногами, а мыслями. Камешки под сандалиями, запахи трав – всё стало будто приглушённым.

Мишкины слова крутились в голове, как сухие листики в осеннем ветре. Я не могла их остановить. И не хотела. Что-то важное он открыл, и я не знала, что теперь с этим делать.

Когда я вошла в дом, бабушка уже ждала.

Я не сказала ни слова.

Просто подошла и положила голову ей на колени.

Она молча провела рукой по моим волосам – медленно, нежно. Как ветер гладит траву. Как солнце – тёплое, доброе, не обжигающее – ложится на щёку в конце лета.

Я всегда любила этот момент – когда бабушка гладила мою голову. В эти минуты всё лишнее уходило, даже мысли, даже тревога. Казалось, будто она вытаскивает изнутри тяжесть – пальцами, любовью, своей бесконечной тишиной.

И вдруг потекли слёзы.

Я даже не поняла сразу – откуда.

Не от боли, не от страха.

А потому что сердце стало большим, и в нём не уместились все чувства сразу.

– Что тревожит? – спросила бабушка тихо, почти шёпотом.

Я сглотнула и, не открывая глаз, спросила:

– А что с мамой Мишки случилось?

Бабушка на миг замолчала. Её пальцы чуть замедлились. И я почувствовала, как в этой тишине вдруг что-то меняется.

– Не всё там было просто, – заметила она, вздохнув. – Не в теле только болезнь жила. В мыслях. В страхах. В делах, что рядом с ней плелись.

Я приподнялась чуть-чуть, заглядывая ей в лицо. Она смотрела в окно, будто видела прошлое на фоне полей.

– Свекровь у неё была непростая. Люди шептались… Говорили, что в тёмные дела она влезла. Бабка была злая, на людей злилась, на судьбу. Силы у неё были – да только не оттуда, откуда надо.

Бабушка перекрестила воздух и снова погладила меня.

– Такие не лечат – калечат. Мать Мишки жила рядом с этой тенью, и день за днём в ней самой что-то угасало.

Я затаила дыхание. От этих слов стало прохладно внутри.

– А Мишка?.. – прошептала я.

Бабушка помолчала. Потом крепче прижала меня к себе.

– Он сильный. Слишком рано это понял. Теперь носит в себе не только своё, но и мамино. А ты… – она посмотрела на меня мягко и серьёзно. – Ты рядом оказалась не просто так. Таких встреч судьба не раздаёт просто так, как орешки на празднике.

Она провела пальцами по моему виску, как будто разглаживая мысль, которую я ещё не успела подумать.

– В его роду остался след. Но и сила осталась. Спящая. А может – ждёт, когда её разбудят.

Глава седьмая: Свет или Тьма?

В каждом из нас живут две силы – светлая и тёмная. Не важно, с чем ты пришёл в этот мир, важно, что ты взрастишь в своём сердце.

Некоторым дар даётся как испытание.

А некоторым – как оружие.

И если внутренний компас сбит, можно не заметить, как вместо доброго дела в руках окажется чужая боль.

Такой была Баба Нюра. Мишкина бабушка по отцу.

Тьма по крови – как родимое пятно, что не смыть ни молитвой, ни временем.

Её никто не называл ведьмой вслух.

Только шептались за заборами:

– Нюра-то… с той стороны ходит…

– В ней от бабки Анисьи осталась сила… мрачная.

И правда, род у неё был особый.

Все женщины в роду – ведающие, но не те, что лечат и спасают.

А те, что ломают. Губят. Наводят. Молча, по ночам, через ветер и кости.

Передавалось это по женской линии.

Бабка Анисья, прабабка Мишки, была самой страшной в округе.

Люди обходили её дом стороной, особенно ночью.

Говорили, что не спала она по ночам. Впрягала в телегу лошадей, брала топоры и ехала в лес.

– Зачем ночью-то? – спрашивали односельчане друг друга. – Кто ж дрова в такую тьму рубит? Лес ведь тёмный, ничего не видно…

Но никто не осмеливался подойти или спросить в лицо. Лишь приподнимали угол занавески, крестились тайком, украдкой.

А утром – телега дров, наколотых до единой щепки.

Только кто колол – не видно.

Говорили:

– Это не её труды были, а черти помогали.

Такими слухами полнилась деревня.

Но за спиной шептались не просто так – знали, что у бабки Анисьи всё было не как у людей.

Кто-то видел в окнах избы странные образы, кто-то слышал голоса, будто не человеческие, а другие.

А Нюра всё это помнила.

Помнила тот самый вечер, когда бабка впервые позвала её «на дело».

Было ей тогда лет двенадцать.

Тихо сидели они вдвоём в полутёмной хате. В углу потрескивал огонь, на столе лежало сырое куриное яйцо…

– Смотри, – произнесла бабка.

Она взяла яйцо, подбросила в воздух – и убрала руки.

Яйцо не упало. Оно как будто висело, потом начало прыгать по столу само, словно его кто-то невидимый ловил и перебрасывал. Потом оно тихо вернулось в ладони Анисьи.

Нюра сглотнула слюну.

– Пойдём. Познакомлю тебя, – обронила бабка, – посмотрим, готова ли ты дар взять.

Они вышли в огород.

Луна была высокая, круглая.

Бабка начертила палкой круг:

– Встань. Из круга ни шагу. Ни под каким видом. Даже если страшно будет – стой. Уйдёшь – назад уже не вернёшься.

Нюра встала в круг.

Ноги ватные, зубы стучат.

Бабка начала шептать, шептать, как ветер в дымоходе.

Вдруг всё стихло.

Даже кузнечики – и те замолчали.

Ни шелеста, ни дыхания мира вокруг.

– Сейчас услышишь, – сказала Анисья. – Если хрюкать начнут – приняли. Своя. Если лаять – чужая ты. И не будет тебе ни силы, ни дороги.

И тут началось.

Нюру вдруг кто-то стал хватать за плечи. За руки.

Не видно – а тянет.

Воздух вокруг сгущался.

В ушах – визг, хрюканье, словно в свинарник попала.

Страх был такой, что сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Но она стояла.

Ноги в землю вросли.

Глаза закрыты, мысли как раскалённые иглы: бежать! Спастись!

Но голос бабки звучал в голове, как удар колокола: «Из круга не выйдешь. Ни шагу».

Когда всё затихло – она стояла ещё долго. Дрожа. Не веря, что всё кончилось.

– Приняли, – пробурчала бабка Анисья. – Твоя теперь сила. Только помни: за такой дар платят. Иногда – своей жизнью, а иногда – чужой.

Так родовое тёмное знание перешло к Нюре.

Но с ним не пришло продолжение.

Род прервался – не было у неё дочерей, чтобы передать дальше то, что жило в их женской линии веками.

Словно сама судьба решила остановить эту тень.

С тех пор Нюра стала другой.

Суровой, молчаливой.

И в ней всегда было что-то, от чего собаки лаяли, а дети замирали.

Жизнь решила иначе.

У Нюры не родилось ни одной девочки.

Только сыновья.

И будто свыше сказали: хватит. Этот род зла должен прекратиться.

Но Нюра не сдалась.

Когда в их дом вошла молодая невестка – мама Мишки – она сразу почувствовала: способности в ней есть.

Светлая.

И в этой светлой душе Нюра увидела угрозу. И надежду.

Шанс сохранить своё – если перекрестить чужое.

Она не ломала её в лоб – нет.

Действовала по-старому. Тихо, плотно.

Как паутина ложится на лицо.

То траву в чай подсыплет – «от усталости».

То зеркальце оставит под подушкой – «чтоб сны добрые снились».

Заботилась, словно по-доброму.

А на самом деле – путала.

Оморочкой вязать решила.

Словами обволакивала, как туманом, в котором теряешь путь и не знаешь, куда идти.

То шепчет: «Ты не бойся, дар у тебя сильный, я лишь направить хочу», то смотрит в глаза – долго, до мурашек, ищет трещинку в душе, чтобы туда капля за каплей – своё лить, тёмное.

Она не приказывала.

А вела – шаг за шагом, мягко, как будто изнутри.

Чтобы уже не понять, где твоя воля, а где чужая.

Но Мишкина мама не поддалась.

Улыбалась, благодарила, но не пила того чаю.

Не глядела в те зеркала.

Не верила.

И чем отстранённей она держалась, тем злее становился взгляд бабы Нюры.

Она отказалась.

Не пошла по той дороге.

Выбрала своё – простое, чистое, без хитростей и мрака.

И за это… поплатилась.

Так в жизни Мишки осталась лишь тоска.

Молчаливая, тяжёлая. Та, о которой не говорят. Но которая живёт рядом.

А теперь… часть этой истории знает ещё кто-то – я.

И, кажется, я тоже стала её частью.

Глава восьмая. Песнь Души

Где звучит Песнь Жизни – там Душа вспоминает себя. В этой тишине – истоки. В этом звуке – возвращение. В этом трепете – связь с Тем, Кто создал. Через слёзы, дыхание, любовь и память она вновь обретает дом – внутри.

Когда тебе хорошо и светло, время летит незаметно. Но приходит время возвращаться в повседневную жизнь, где холодно и одиноко, и на Душе становится тяжело. Но это неизбежно.

Так и моё лето подходило к завершению, пора домой.

Вечером я аккуратно собирала свои нехитрые вещи – каждый платочек, каждую ракушку, записочку и листик, что стали мне дороги. Всё, что хранило тепло этих беззаботных дней. За окном на небосводе висела полная луна – большая, белая, словно фонарь. Светила ярко, но холодно, как прощание без слов. По щеке покатилась слеза.

Бабушка Анна подошла и крепко прижала меня к груди.

– Ну, ты чего, моя Изюминка? – прошептала она, гладя меня по спине.

Меня это не успокоило, а ещё больше накатило, словно огромная волна окутала и распалась на миллионы хрустальных слёз…

Плакала моя Душа, которая свернулась в комочек, она желала быть рядом с тем, кто любит и понимает, с тем, кому не безразлична…

Я рыдала так, как будто со мной плакало небо – каплями дождя, ливнями непроглядными…

Пора было остановиться, ведь этому не было конца и края.

Бабушка, видя моё состояние, взяла гранёный стакан, налила родниковой воды, что-то пошептала, умыла меня и сказала:

– Пей, хватит… Душа так выйдет, улетит – где потом искать будем? Возвращать Душу надо будет.

Я, всхлипывая и шмыгая носом, спросила:

– Какая такая Душа…

– Такая, – ответила бабушка.

Я положила голову на бабушкины колени и спросила:

– Бабуля, расскажи мне, что такое Душа и почему она может уйти?

Бабушка начала гладить меня по голове, что-то шепча, а потом стала напевать какую-то мелодию, укачивая и успокаивая меня.

И я словно поплыла в потоках тёплых вод, которые укачивали, словно детская люлька.

Было ощущение, что я вернулась в то время, когда мама пела мне колыбельную и качала в своих любящих объятиях. На Душе стало так хорошо и светло, по сердцу начало разливаться тепло, пришло спокойствие и умиротворение. Словно живительная вода напитала и исцелила меня.

– Бабуля, а что это было? Почему мне так спокойно стало, и мысли худые ушли? – пробормотала я.

Бабушка улыбнулась и начала свой рассказ.

Она говорила не сложными взрослыми словами, а всегда рассказывала любую непонятную для меня информацию какими-то сказаниями, сказками, притчами…