Тень забытой розы. 900 лет он ждал её реинкарнацию
- -
- 100%
- +
Звуки. Гул города за окном иногда стихал, и она слышала скрип телеги во дворе, лай собак, крик сокола. Или тихий, ровный голос, читающий ей вслух Овидия на латыни, пока она дремала, положив голову ему на колени. Она включала белый шум, музыку, подкасты – всё, чтобы заглушить это эхо. Но оно пробивалось сквозь любой звуковой барьер, тихое и настойчивое, как стук её собственного сердца.
Самое страшное началось после её возвращения из замка. Теперь, когда дверь в прошлое была приоткрыта сознательным признанием, воспоминания хлынули не обрывками, а полноводной, бурной рекой. Это были не красивые картинки. Это были приступы.
Она могла сидеть на совещании, слышать голос начальника о квотах и сроках, и вдруг её накрывало волной абсолютно иного чувства – всепоглощающей, безрассудной радости от быстрой скачки на лошади по осеннему лесу, ветра в лицо, смеха, вырывающегося из горла, и его фигуры впереди, обернувшейся к ней с улыбкой, в которой читалась такая же дикая свобода. Контраст был настолько мучителен, что слёзы наворачивались на глаза. Коллеги думали, что она переутомилась.
А потом была тоска. Не грусть, не печаль. Тоска – тяжёлая, свинцовая, осязаемая субстанция. Она заполняла лёгкие, вместо воздуха. Она сковывала конечности. Она просыпалась с ней по утрам и ложилась спать с ней же. Это была тоска по дому, которого не существовало. По времени, которое нельзя вернуть. По человеку, который был рядом, но при этом бесконечно далёк, потому что он был другим. Она тосковала по Алойэсу-человеку с его тёплой кожей и бьющимся сердцем. А перед ней был Алойэс-вампир, прекрасный и ужасающий, с любовью в глазах, которую она помнила, и с холодом тела, который её пугал.
Её собственная квартира стала клеткой. Современные вещи – компьютер, смартфон, стиральная машина – казались плоскими, бутафорскими. Её тянуло к камню, дереву, шерсти, к простым, натуральным материалам. Она поймала себя на том, что в Икее, выбирая новую полку, бессознательно искала взглядом дуб, а не ЛДСП.
Пик наступил ночью, через две недели после их разговора в склепе. Она лежала без сна, глядя в потолок, и вдруг её тело вспомнило боль. Не эмоциональную – физическую. Пронзительную, разрывающую боль в груди, ту самую, от когтя Казимира. Она вскрикнула, села на кровати, схватившись за грудную клетку. Сердце бешено колотилось, но боли не было – лишь жуткое, ясное эхо, отпечатанное в мышечной памяти её души. За болью пришло другое воспоминание – последнее. Его лицо, наклонённое над ней, искажённое горем и ужасом. Его руки, держащие её, тёплые от её крови. И его голос, сдавленный, разбитый: «Прости… прости меня, моя любовь…»
В этот момент Изабель поняла, что сходит с ума. Она не просто «вспоминала другую жизнь». Она жила в двух временах одновременно. Настоящее стало блёклой копией, а прошлое – болезненно яркой, навязчивой реальностью. И центром, осью этой реальности, её солнцем и её пыткой был ОН.
Жажда его была не эмоциональной. Она была физиологической, как голод, как жажда. Её тело, её душа, всё её существо кричало о его близости. Не о сексе, даже не о романтике. О присутствии. О том, чтобы видеть его силуэт в дверном проёме. Слышать его шаги по каменному полу. Чувствовать его взгляд на себе, даже холодный. Это была потребность удостовериться, что он есть, что он реальный, что этот кошмар разлуки в сотнях лет наконец-то закончился.
Она больше не могла этого выносить. Разум протестовал, кричал об опасности, о противоестественности всего этого. Но её душа, её древнее, израненное «я» было сильнее. Оно требовало своего.
В три часа ночи она вскочила с кровати, набросила на пижаму первое попавшееся пальто, схватила ключи от машины и выбежала из дома. Она ехала по пустынным дорогам, ведя машину почти автоматически, слезы текли по её щекам ручьями, но она даже не замечала. Её вело незримое тяготение, компас, вшитый в самое нутро.
Когда она снова вышла к подножию тропы, ведущей к замку, начался рассвет. Первые, бледно-розовые полосы на востоке. Для Алойэса это был час наибольшей уязвимости, час, когда он должен был скрываться в самых глубоких покоях. Но она не думала об этом.
Завеса миражей дрогнула перед её отчаянной, слепой решимостью и пропустила. Она бежала по тропе, спотыкаясь о корни, задыхаясь. Когда замок возник перед ней, огромный и чёрный на фоне светлеющего неба, она увидела фигуру на самой высокой башне. Там, где по всем законам ему не следовало быть.
Он стоял, прислонившись к каменной зубчатой стене, лицом к наступающему рассвету. Его фигура была напряжена, будто он стоял под шквальным ветром, хотя воздух был неподвижен. Он смотрел на солнце, которое должно было быть ему врагом.
Изабель, не помня себя, ворвалась в замок, взбежала по бесконечным лестницам, пока не выскочила на открытую площадку башни.
– Ты сошёл с ума! – выкрикнула она, задыхаясь. – Солнце!
Алойэс медленно обернулся. Его лицо было бледнее обычного, кожа почти прозрачной. На ней уже выступали лёгкие, дымчатые ожоги, будто от близкого жара. Но в глазах не было боли. Была та же бесконечная тоска, что пожирала её.
– Оно больше не страшнее, чем твое отсутствие, – сказал он просто.
Эти слова сломали последние преграды в ней. Она бросилась к нему, не думая о том, что он холодный, что он вампир, что рассвет опасен. Она вжалась в него, обвила руками, прижалась лицом к его груди, вдыхая знакомый, древний запах – холодного камня, старого пергамента и той неуловимой ноты, что была только его.
– Забери меня, – прошептала она, голос срываясь от рыданий. – Я не могу… Я не выношу этого. Эти воспоминания… они разрывают меня на части. Я тоскую по тебе так, как будто мы расстались вчера. Моя кожа помнит тебя. Моя душа кричит по тебе. Это больно, Алойэс. Это физически больно.
Он осторожно, словно боясь разбить, обнял её. Его руки дрожали.
– Я знаю, – его губы коснулись её волос. Голос был полон такой же агонии. – Я чувствую это каждый миг, каждую секунду, что ты не со мной. Девятьсот лет этой боли. И сейчас… сейчас она обоюдоострая. Я чувствую и свою, и твою.
– Я не хочу быть Изабель, которая тоскует по Элиане! – выкрикнула она, в отчаянии вцепившись в его рубашку. – Я хочу быть собой. Сейчас. С тобой. Но прошлое не отпускает. Оно тянет меня назад, в ту боль, в тот страх… и в ту любовь, которая была такой сильной, что от неё до сих пор болят шрамы.
– Шрамы затягиваются, – прошептал он. – Но только если их не ковырять снова и снова. Мы оба делаем это. Я – живя в этом замке-гробнице. Ты – пытаясь убежать от того, что является частью тебя.
Он отстранился, взял её лицо в свои ладони. Его пальцы были холодными, но прикосновение жгло её.
– Перестань бежать, Изабель. Прими это. Всю эту боль, всю эту память. Это твоя броня, а не твои цепи. Ты сильнее, чем думаешь. Сильнее, чем была тогда. Потому что теперь ты знаешь цену потери. И теперь у тебя есть я. Не как призрак, а как твой союзник. Твоя тень. Твоя вечность.
Он посмотрел на горизонт, где край солнца уже показался над горами. Дым от его кожи пошёл гуще.
– Мне нужно уйти. Но ты останешься. Здесь. В нашем доме. И мы будем вспоминать не для того, чтобы страдать. А для того, чтобы найти в тех воспоминаниях ключ к тому, как уничтожить Казимира раз и навсегда. Чтобы наша история наконец перестала быть трагедией и стала… легендой, которую мы пишем сами.
Он поцеловал её. В губы. Медленно, глубоко, с вековой страстью и нежностью, в которой смешались отчаяние и надежда. В его поцелуе был вкус древнего вина и горькой полыни, холод ночи и обещание утра. Изабель ответила ему с той же яростью, растворяясь в этом чувстве, позволяя ему сжечь всё – и боль, и страх, и сомнения.
Когда он исчез в тени башни, спасаясь от лучей, ставших уже опасными, она осталась стоять на ветру, встречая рассвет. Слёзы высохли. Внутри всё ещё ныло от тоски, но теперь это была знакомая, почти привычная боль, как боль в старом переломе при смене погоды. Она больше не была пассивной жертвой воспоминаний. Она была их хранителем. И воином.
Спустившись в библиотеку, она не стала листать древние фолианты о вампирах. Она села за стол, взяла блокнот и ручку и начала писать. Выписывать из себя всё, что приходило: обрывки диалогов, описания мест, имена, детали быта. Она создавала карту своего прошлого. Не чтобы утонуть в нём, а чтобы понять его топографию. Узнать врага. И понять, где в той прошлой жизни были их слабости, а где – нерастраченная сила.
Тоска не ушла. Она осталась, тихим, глухим фоном, вечным спутником. Но теперь у этой тоски была цель. И рядом, в тени замка, был тот, кто понимал её без слов. Кто ждал наступления ночи, чтобы снова выйти к ней и вместе продолжить их долгую, тёмную, бесконечно прекрасную дорогу домой. Дорогу друг к другу.
Обет, скреплённый кровью
Изабель писала до тех пор, пока пальцы не свела судорога, а в окнах библиотеки не проступила густая бархатная тьма. Замок ожил с заходом солнца. Тихие шаги слуг-призраков, шелест занавесей, зажжённые канделябры. Она сидела, уставившись на исписанные листы, и не слышала, как дверь открылась.
Он стоял на пороге. Возрождённый ночью. Ожоги с его кожи сошли, и он казался ещё более нереальным, скульптурным, наполненным тихой, сдержанной мощью. Но в его глазах бушевала буря. Та самая буря, которую он сдерживал столетиями.
Они смотрели друг на друга через комнату. Воздух сгустился, стал тягучим, как мёд, и заряженным, как перед грозой. Все слова, все планы, все разумные доводы испарились. Осталась лишь гулкая, невыносимая пустота между ними, которую нужно было заполнить. Немедленно.
Он сделал первый шаг. Не плавный, не грациозный. Порывистый, словно его тянула невидимая верёвка.
– Я не могу больше, – его голос был хриплым от напряжения. – Я пытался быть сильным. Разумным. Но каждый твой вздох, каждый стук твоего сердца… это пытка. И рай.
– Я знаю, – прошептала она, вставая. Блокнот упал на пол. – Я тоже.
Они встретились посередине зала, не в объятиях, а в столкновении. Его губы нашли её губы с жадностью утопающего. Это был не поцелуй, а утверждение, битва, молитва и проклятие одновременно. В нём была вся ярость девятисот лет ожидания и вся нежность, которую он копил для одной-единственной души во вселенной. Она отвечала ему с такой же яростью, впиваясь пальцами в его волосы, прижимаясь к нему всем телом, пытаясь стереть преграду из одежды, кожи, времени.
Он поднял её на руки, и её ноги обвили его талию. Они не шли, а почти парили по коридорам замка, сбивая со стен гобелены, не замечая ничего. Его покои были огромны, мрачны, с гигантской кроватью под балдахином из чёрного бархата. Он опустил её на шелковые простыни, и они на мгновение замерли, глядя друг другу в глаза.
– Последний шанс, Изабель, – его голос дрожал, клыки уже выступали, обнажаясь в предвкушении. – Прикажи остановиться, и я уйду. Я заточу себя в ледяную скважину на сто лет, но не трону тебя.
Она в ответ провела пальцем по его губам, коснулась острого кончика клыка. Капля алой крови выступила на её подушечке.
– Я не прикажу, – сказала она тихо и ясно. – Моя жизнь была тенью, ожиданием этой ночи. Возьми то, что всегда принадлежало тебе. Возьми меня. Всю.
С этого момента всё смешалось. Время перестало быть линейным. Прошлое и настоящее сплелись в единый клубок ощущений.
Его поцелуи были холодными, но там, где касались его губы, она вспоминала их тепло – на сгибе локтя, на шее, на внутренней стороне бедра. Он срывал с неё одежду, и его пальцы, холодные и сильные, вызывали в памяти прикосновения тех же рук, но тёплых, загорелых, с мозолями от меча. Она закрывала глаза, и видела не каменные своды, а полог шатра, натянутый под звёздами, и его лицо над собой, освещённое дрожащим пламенем свечи.
– Помнишь ли ты? – его шёпот разрывал тьму, горячий у неха уха, хотя его дыхание было холодным. – Помнишь, как мы сбежали из замка на летний праздник? Как танцевали с крестьянами у костра?
– Помню, – стонала она, когда его губы скользнули по её ключице. – Ты был в простой рубахе, и все думали, что ты наёмник…
– А ты была в платье служанки, и венок из полевых цветов спадал тебе на глаза… – его голос прервался, когда она вцепилась ему в плечи.
Они вспоминали вслух, бормотали обрывки фраз, смеялись сквозь слёзы и поцелуи. Каждое прикосновение было ключом, отпирающим сундук с памятью. Он целовал шрам на её колене (она упала с лошади в шестнадцать лет, и он сам обрабатывал рану), и она вспоминала его беспокойство, запах лечебных трав. Он проводил ладонью по её животу, и она вспоминала, как они мечтали о детях – мечтали тихо, с грустью, зная, что его проклятие не даст этому сбыться.
Они любили друг друга яростно, отчаянно, как будто пытались за одну ночь прожить все те годы, которые у них украли. Чтобы стереть память о насильственной разлуке, они творили новую память – о страсти, столь всепоглощающей, что её отголоски, они знали, будут жить в них вечно.
Но по мере того, как ночь достигала апогея, в его ласках появилась нотка отчаяния. Горечь. Ярость против времени, против судьбы, против собственной природы. Он держал её, прижимал к холодной груди, и она чувствовала, как его тело напряжено до дрожи.
– Я не переживу твоей смерти во второй раз, – прошептал он в темноту, его лицо было скрыто в её волосах. – Я сойду с ума. Я стану тем чудовищем, которым всегда боялся стать.
– Ты не позволишь мне уйти, – ответила она, целуя его веко. – Ты никогда не позволял мне уходить по-настоящему.
И тогда наступил момент. Они лежали, переплетённые, сердце Изабель бешено колотилось, приливая кровью ко всей поверхности кожи. Её шея, её вена, пульсирующая у самой поверхности, была так близко к его губам. Он замер, вдыхая этот аромат – аромат её жизни, её души, её смертной, хрупкой, драгоценной сущности.
Он боролся. Видно было, как сведены его челюсти, как дрожат мышцы спины. Он оторвался от неё, пытаясь отползти, сжав голову руками.
– Нет… я не могу… я не стану твоим палачом…
Но она сама подошла к нему. Встала на колени перед ним, взяла его лицо в ладони. В её глазах не было страха. Была абсолютная, совершенная любовь и решимость.
– Ты не мой палач, – сказала она твёрдо. – Ты мое спасение. Ты мой вечный рассвет. Сделай это, Алойэс. Освободи нас обоих. Дай нам вечность.
И в его глазах что-то надломилось. Девятьсот лет сдержанности, контроля, страха – всё рухнуло перед этим взглядом, перед этой готовностью. В нём взыграло не только желание вампира, но и яростная, всепобеждающая любовь мужчины, который больше не мог терять.
С тихим, похожим на стон рыком он притянул её к себе. Его взгляд стал тяжёлым, гипнотическим, золотые искры в глазах закружились, словно в водовороте.
– Смотри на меня, – приказал он мягко, но непререкаемо. – Дыши ровно. Не бойся. Я с тобой.
Она не отводила глаз. Видела, как его лицо приближается. Чувствовала холод его дыхания на коже. И затем – укол. Острый, точный, почти хирургический. Не та грубая, разрывающая боль, что причинил Казимир. Это был пронзительный, почти эротический спазм, от которого всё её тело выгнулось в дугу. Вскрик застрял в горле, превратившись в прерывистый стон.
Сначала было больно. Потом боль отступила, сменившись странным, волнующим теплом, расползающимся из места укуса. Он пил. Медленно, глубоко, с тихими звуками наслаждения, которые вибрировали у неё в самой кости. Она чувствовала, как жизнь, тепло, сила уходят из неё вместе с кровью. Её мир сужался до его лица, до его губ на её шее, до его рук, держащих её, не дающих упасть.
Наступили видения. Яркие, стремительные. Не только Элиана. Она увидела себя ребёнком в этом веке, подростком, студенткой. Все радости, все печали её нынешней жизни пронеслись перед её внутренним взором, будто прощаясь. Она увидела лицо матери, смех отца… и поняла, что это действительно прощание. Смерть.
Но вместе с отступающей жизнью приходило и другое. Чувство невероятной близости. Она чувствовала его. Его голод, его восторг, его бездонную любовь, его ужасающий страх причинить ей боль. Их сознания на миг слились в одно. Она была им, а он – ею.
Когда её сердце начало замирать, биться едва слышно, он оторвался. Его губы были алыми. В его глазах стояли слёзы – кровавые, густые слёзы вампира. Он поднёс своё запястье к острым клыкам, вспорол кожу и прижал рану к её безвкусно приоткрытым губам.
– Пей, моя любовь, – прошептал он, и в его голосе была мольба. – Вернись ко мне. Навсегда.
Первая капля его крови коснулась её языка. Вкус был ошеломляющим. Медь, сила, темнота, мощь веков, тоска по солнцу, ярость бури, тишина библиотек… и любовь. Бесконечная, неизмеримая любовь. Она захрипела и инстинктивно припала к его руке, впиваясь губами в рану, жадно глотая живительный, чёрный эликсир.
Её тело затряслось в конвульсиях. Клетки умирали и перерождались. Кости ломались и собирались заново, становясь прочнее. Свет, который горел внутри неё как душа смертной, не погас, а преобразовался – стал холодным, устойчивым, внутренним пламенем, не нуждающимся в солнце.
Боль была вселенской. Она горела изнутри. Она кричала, но звук терялся в его плече, в которое она впивалась зубами, уже чувствуя, как её собственные клыки удлиняются, прорезая дёсны. Он держал её, качал, как ребёнка, шептал на забытых языках слова утешения, клятвы, заклинания защиты.
Процесс занял остаток ночи. Когда конвульсии стихли, она лежала без сил, облитая чем-то тёмным и липким – потом, кровью, выходившими токсинами смертной жизни. Она была ледяной. И не дышала.
Он с трепетом смотрел на неё. На её кожу, ставшую фарфорово-белой и гладкой. На ресницы, казавшиеся ещё чернее на этом фоне. На грудь, которая не поднималась.
И тогда её глаза открылись.
Радужка, раньше тёплого карего оттенка, теперь была цветом тёмного янтаря, почти золотой, и светилась изнутри собственным, призрачным сиянием. В них не было ни паники, ни страха. Было спокойное, бездонное понимание. Она увидела мир в новом свете – буквально. Темнота комнаты отступила, всё было видно с кристальной, до мучительности чёткой детализацией. Она слышала биение сердца мыши за стеной, шорох падающей пыли, тихий, отчаянный стук его собственного небьющегося сердца.
Он замер, боясь пошевелиться.
Она медленно подняла руку, разглядывая её. Кожа была безупречной. Старые шрамы, родинки – всё исчезло. Сила, текущая по жилам, была опьяняющей. Она села. Движения были непривычно плавными, точными, полными скрытой мощи.
Изабель повернула к нему лицо. Их взгляды встретились. Века тоски, боли, поисков и страха – всё осталось позади. Теперь перед ними была только бесконечная дорога ночи. Вдвоём.
Она открыла рот, чтобы что-то сказать. Первое слово в её новой, вечной жизни.
– Алойэс, – произнесла она, и её голос звучал иначе – чуть ниже, с лёгким, музыкальным эхом, как звук в пустой раковине.
На его имя, сказанное этим новым голосом, он содрогнулся всем телом. И тогда она улыбнулась. И в этой улыбке была и нежная Элиана, и решительная Изабель, и теперь – что-то третье. Вечное.
Он притянул её к себе, и их лбы соприкоснулись. Никаких слов больше не было нужно. Они чувствовали друг друга на уровне, недоступном смертным. Их связь, и так сильная, теперь стала абсолютной, кровной, неразрывной.
Рассвет снова заалел за горами. Но теперь они встретили его вместе, стоя у того же окна на башне. Солнечный свет больше не жёг её. Он казался далёким, красивым, но чужим фейерверком. Её мир, её солнце, её вечный день и ночь – был здесь, рядом, держал её за руку.
Они обрели друг друга. Ценой смерти. Ценой бессмертия. Ценой, которую оба были готовы заплатить. Теперь они были не влюблёнными, разлучёнными временем, а союзниками. Воинами. Целителями ран друг друга. Им предстояло научиться жить заново, с новой силой, новыми правилами. И найти того, кто когда-то разлучил их, чтобы предъявить ему счёт – счёт, который наконец-то можно было оплатить сполна.
Их история не закончилась. Она только началась. И первая глава этой новой, тёмной и прекрасной вечности, называлась «Кровное обещание».
Голод и нежность вечной ночи
Первые недели были странным, болезненным карнавалом, где восторг смешивался с отвращением, а любовь – с первобытным ужасом.
Привыкание.
Мир обрёл неестественную чёткость. Изабель могла разглядеть пылинки, пляшущие в луче лунного света за сто шагов, слышать шёпот сов в лесу за милю. Это было ошеломляюще. Она шла по замку, и её новые чувства атаковали её: запах сырости веков, мириады ароматов от воска, пыли, дерева, металла, шерсти ковров – всё разделялось на отдельные, мощные ноты, каждая из которых могла вызвать воспоминание или тошноту. Она слышала, как бьются сердца немногочисленных слуг – людей, нанятых из глухих горных деревень, знавших старые легенды и предпочитавших не задавать вопросов. Этот звук, ровный, живой, ритмичный, сначала завораживал, а потом начинал раздражать, как навязчивый стук.
Собственное тело было чужим. Сила, приходящая от простого движения, была опьяняющей и пугающей. Она случайно согнула ручку массивного дубового кресла, просто оперевшись на неё. Её движения стали слишком быстрыми, слишком плавными. Она пыталась вести себя «как человек» – специально замедляла шаг, делала вид, что дышит, но это требовало невероятной концентрации. И она была холодной. Вечно холодной. Даже когда Алойэс обнимал её, их объятия были объятиями двух мраморных изваяний, согреваемых лишь внутренним пламенем их страсти.
Солнце. Его свет теперь вызывал не боль, а глубокий, инстинктивный дискомфорт, как оглушительный шум для чувствительного слуха. Дневной свет казался плоским, выцветшим, лишённым тайны. Истинная красота открывалась ночью, когда мир тонул в серебристо-чёрных тонах, а звуки обретали глубину. Она поняла его вечную тоску по рассвету – не как по свету, а как по символу потерянной жизни, по контрасту, который делал ночь осознанной.
Голод.
Это было хуже всего. Голод был не в желудке. Он был во всём теле. Он начинался как лёгкий зуд в горле, перерастающий в сухое, жгущее ощущение, будто она неделю шла по раскалённой пустыне. Потом в висках начинал стучать молот, и каждый звук – особенно стук сердца, дыхание, пульсация крови в живых существах – становился невыносимо громким, навязчивым.
Запахи. О, запахи! Запах человека, приехавшего с провизией из деревни, ударял в ноздри, как удар кулака. Не просто запах пота и кожи. А аромат самой жизни – тёплый, сложный, пряный. Он вызывал слюноотделение, которое было мучительно сладким и горьким одновременно. Её клыки сами собой выступали, напрягались дёсны. В глазах мутнело, мир сужался до одного желанного объекта – живой, пульсирующей шеи.
Первая охота была кошмаром. Алойэс взял её с собой в глухой лес, подальше от людей. Они вышли на одинокого путника – бродячего торговца, спавшего у своей повозки. Алойэс показал ей, как подойти бесшумно, как наложить лёгкий гипнотический взгляд, чтобы успокоить жертву, как выбрать место укуса.
– Не забирай всё, – прошептал он, его голос был бархатным, но твёрдым. – Возьми ровно столько, чтобы утолить жажду. И оставь воспоминание о хорошем сне.
Изабель подошла. Дрожала вся. Запах мужчины был одуряющим. Его сонное, загипнотизированное лицо, открытая шея… Она впилась клыками, и первая струя горячей крови хлынула ей в рот. Вкус был… божественным. И ужасающим. Это был не просто напиток. Это был взрыв жизни, энергии, эмоций, памяти самого человека – смутные образы его дома, запах хлеба из детства, усталость от дороги. Она пила, и её охватывало чувство эйфории, всемогущества, пьянящей близости к этому незнакомцу. И тут же – волна чудовищного стыда, отвращения к себе. Она оторвалась, едва не зарыдав, с алыми слезами на глазах. Алойэс поймал её, прижал к себе.
– Тихо, моя любовь. Это наша природа. Наша тьма. Но мы можем управлять ею. Мы не должны становиться монстрами.
Она рыдала, обвившись вокруг него, чувствуя, как новая сила растекается по её жилам, а душа кричит от профанации. Утолённый голод приносил ясность и новую волну горя. Она оплакивала свою человечность, свою простую, смертную жизнь, где запах крови был угрозой, а не вожделением.
Нежность и сладострастие.
Но в этой тьме было и спасение. Их связь после превращения стала абсолютной. Они чувствовали колебания настроения друг друга, как лёгкий ветерок на коже. Голод одного отзывался лёгким позывом у другого. Боль – эхом.
Их ночи теперь длились вечность, и они проводили их, исследуя новые грани своей любви. Страсть, и раньше пламенная, теперь обрела сверхъестественную глубину и выносливость. Они могли часами просто лежать, переплетённые, не двигаясь, общаясь без слов, мыслями и ощущениями. Их холодная кожа, лишённая смертного тепла, обострила другие чувства. Малейшее прикосновение – проведение пальцем по внутренней стороне запястья, губы, едва касающиеся ключицы – вызывало целые симфонии ощущений, резонирующих в их бессмертной сущности.