АРХИВЫ ЗАБВЕНИЯ КНИГА 1: ПРАКСИС

– Майор Сорокина считает иначе, – заметила Роза.

Волхов поморщился, как от неприятного запаха.

– Майор Сорокина отвечает за безопасность. Её задача – обезвредить угрозу. Моя задача – понять её. Наши методы… разнятся. – Он посмотрел на неё оценивающе. – Я могу предложить вам сделку, мисс Мортель. Вы помогаете мне понять механизм «Праксиса». Делитесь своими ощущениями, позволяете проводить неинвазивные тесты. А я, в свою очередь, буду вашим адвокатом перед майором. Гарантирую вам максимально комфортные условия, отсрочку от более… агрессивных методов изучения. Вы получите доступ к нашей библиотеке аномалий. Вы сможете, наконец, понять что вы такое.

Это было ловко. Он предлагал ей именно то, чего она хотела всегда: знания. Ценой стала бы она сама.

– А если я откажусь?

– Тогда, – Волхов вздохнул, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то похожее на сожаление, – вы переходите в исключительную юрисдикцию майора Сорокиной. И её методы не предполагают диалога.

Роза посмотрела на Соколова за стеклом. Он стоял, прислонившись к стене, его лицо было скрыто в тени. Но он смотрел прямо на неё.

– Мне нужно подумать, – сказала она.

– Конечно, – Волхов кивнул. – У вас будет время в ваших новых апартаментах. Капитан Соколов проводит вас.

«Апартаменты» оказались комнатой, очень похожей на больничную палату или камеру в дорогой клинике: кровать, стол, стул, душ, полка с книгами (беллетристика, никаких древних текстов). Всё белое, чистое, безличное. Единственное зеркало было, двусторонним.

Дверь закрылась с тихим, но окончательным щелчком магнитного замка.

Роза осталась одна. В тишине, нарушаемой лишь едва слышным гудением вентиляции. Она подошла к стене, прислонилась к холодному бетону лбом и закрыла глаза.

У неё не было союзников. Были только враги: один – в погоне за контролем, другой – в погоне за истиной. Оба готовы были разобрать её на части ради своих целей.

Но был ещё капитан Кирилл Соколов. Солдат системы, который дал ей совет. Который смотрел на неё с узнаванием, а не с вожделением или страхом. В его усталости была история. И, возможно, ключ к чему-то.

Роза открыла глаза. В зеркале на неё смотрело бледное отражение с серебристыми искорками глубоко в зрачках. Она была в ловушке. Но ловушки, как и книги, можно было читать. И, если очень повезёт, переписывать.

Первая ночь в «Лилит» обещала быть долгой. Но теперь у неё была не только угроза. У неё была задача: выжить, понять правила этой безумной игры и найти в стане врага слабое звено.

А за стеклом, в коридоре, капитан Соколов, закуривая у поста охраны, смотрел на монитор с изображением её камеры. Он видел не ведьму и не угрозу. Он видел признак. Такой же, как у его сестры десять лет назад. Перед тем, как та навсегда замолчала, уставившись в пустоту. Он взял эту работу в «Лилит» не для того, чтобы служить. А чтобы найти ответ. И, возможно, Роза Мортель была тем самым ключом, который он искал все эти годы. Даже если этот ключ мог открыть двери, закрывать которые было куда безопаснее.

ГЛАВА 3

ПЕРВЫЙ КОНТАКТ

Сон не шёл. Он наползал.

Как только Роза закрывала глаза, стерильная белизна камеры растворялась, замещаясь другими образами. Не чёткими, а обрывчатыми, как страницы, вырванные из контекста и подкинутые в сознание.

Первое воспоминание: запах. Не озон и бетон. Тяжёлый, сладковатый аромат сушёных трав, смолы и пчелиного воска. Запах дома. Запах материнского кабинета – той комнаты на чердаке старого дома в Переделкине, куда детям вход был воспрещён. Роза, тогда ещё девочка лет десяти, стояла на пороге, заворожённая. Полки, заставленные склянками с мутными жидкостями и высушенными корешками. Пучки растений, висящие вниз головой, как маленькие повешенные. А в центре – большой дубовый стол, заваленный свитками, кристаллами и чёрным бархатом.

И она. Аглая Мортель. Сидящая в кресле с прямой, как клинок, спиной. Её длинные, чёрные, как смоль, волосы были распущены по плечам, а пальцы с длинными, острыми ногтями перебирали янтарные чётки. Она не читала. Она внушала. Шёпот, струящийся с её губ, был не на каком-либо языке, а потоком чистого намерения, от которого воздух в комнате густел, а пламя свечи на столе гнулось в такт, не мигая.

– Мама? – прошептала тогда Роза.

Аглая обернулась. Её глаза, такие же зелёные, как у дочери, но бездонные и холодные, как лесное озеро в ноябре, уставились на неё. В них не было ни гнева, ни ласки. Была проверка.

– Ты почувствовала зов, дитя? – её голос был низким, музыкальным, и каждое слово казалось вырезанным изо льда. – Кровь не лжёт. Подойди.

Роза сделала шаг, потом ещё один. Её маленькая рука потянулась к столу, к одному из свитков. И в тот миг, когда её пальцы были в сантиметре от старинной кожи, в голове щёлкнуло. Яркая, как удар молнии, но беззвучная вспышка: образ повешенной вороны, крик боли, вкус железа и предательства. Она дёрнула руку назад, как от огня.

Аглая наблюдала за ней. И впервые за многие месяцы в её глазах что-то шевельнулось. Не радость. Интерес. Как у учёного, обнаружившего у лабораторной мыши неожиданную мутацию.

– Так, – протянула она. – Не просто чувствуешь. Читаешь. Слишком рано. Слишком… прямо. – Она встала, и её тень накрыла Розу целиком. – Это дар, дщерь. И клеймо. Мир за этими стенами не поймёт его. Они назовут тебя уродом. Сожгут на костре страха. Ты должна научиться скрывать. Зарывать это глубоко. Или оно сожрёт тебя первой.

Второе воспоминание: звук. Не гул вентиляции. Гул голосов. Низких, ворчливых, переплетающихся в диссонансный хор. Заседание «Совета Теней». Розе шестнадцать. Её впервые допустили на окраину круга, не как участницу, а как наблюдаемую. Она стояла у стены, чувствуя на себе тяжёлые, оценивающие взгляды старейшин – мужчин и женщин с лицами, хранящими молчание камней. Они спорили о каком-то нарушении границ, о «новых бездушных методиках» (уже тогда она слышала намёки на что-то вроде «Лилит»). И тогда один из них, дядя Лука, с седой бородой лопатой, указал на неё костлявым пальцем.

– Аглая! Твоя кровь уже заражена любопытством к их мертвым знакам! – прошипел он. – Она проводит дни в их храмах-библиотеках, копается в их сухих буквах! Наша сила – в крови, в траве, в шепоте ветра! Не в чернилах!

Аглая, сидевшая во главе стола, даже не пошевелилась.

– Моя дочь изучает язык врага, Лука, – её голос резал тишину, как сталь. – Чтобы знать, как его обойти. Или сломать. Её дар… уникален. Он требует уникальной подготовки.

– Подготовки к чему? К предательству? – вскрикнула другая женщина, тётка Варя, и её глаза, маленькие и злые, как у птицы, впились в Розу. – Она видит не суть, а оболочку! Она читает слова, а не потоки силы! Это ущербно!

Роза чувствовала, как жар стыда и ярости поднимается к её лицу. Она не сказала ни слова. Но в тот вечер, вернувшись в свою комнату, она взяла с полки не гримуар с травами, а томик Хлебникова, подаренный школьным учителем. И, прижав его к груди, поклялась себе, что сбежит. От этого тесного, душного мира, где сила измерялась древностью крови и умением шептать страху в ухо.

Третье воспоминание: последний разговор. Уже здесь, в этой самой библиотеке, пять лет назад. Роза только защитила диплом по реставрации. Аглая приехала без предупреждения. Они стояли в пустом читальном зале после закрытия, и между ними висела та самая тишина, что теперь была в камере «Лилит», – тишина после взрыва.

– Ты выбираешь пыль вместо корней, – сказала Аглая. В её голосе не было крика. Была ледяная, окончательная ярость. – Ты променяла живое знание, переданное через поколения, на мёртвые буквы в книгах, написанных трусами и еретиками.

– Я выбираю понимание, а не страх! – выдохнула Роза, впервые за много лет позволив голосу дрогнуть от гнева. – Вы боитесь всего нового! Вы хороните свои силы, как клад, и охраняете могилу! Я хочу знать, почему это работает!

– «Почему»? – Аглая усмехнулась, и это было страшнее любой угрозы. – «Почему» падает дождь? «Почему» дует ветер? Сила – это данность. Это дар и проклятие. Его не разбирают на части, как твои книжки. Ему служат. Или он уничтожает тебя. Твой путь, дитя, ведёт в никуда. К одиночеству. К тому, что однажды ты останешься наедине с чем-то, что не сможешь ни прочесть, ни понять. И тогда ты вспомнишь мои слова. И будет уже поздно.

Она развернулась и ушла, не оглянувшись. Её чёрное пальто скрылось в сумерках за дверью. Больше они не виделись.

________________________________________________________________

Роза резко открыла глаза, отрываясь от холодной стены. Она дышала прерывисто, как после бега. По щекам текли слёзы – ярости, тоски, непрощённой боли. Призрачный запах полыни и воска всё ещё стоял в ноздрях, смешиваясь со стерильным воздухом камеры.

Мать была права. Она оказалась в ловушке. Наедине с чем-то, что она не могла до конца понять. «Праксис» был воплощением того самого слепого, безличного принципа, против которого бунтовал «Совет» – только в тысячу раз страшнее. И «Лилит» с её холодной наукой была не спасением, а всего лишь другим видом тюрьмы.

Но в одном мать ошиблась. Роза была не одна.

Она подошла к двери, к тому месту, где, как она знала, с другой стороны был глазок камеры наблюдения. Она не знала, смотрит ли сейчас Кирилл Соколов. Но она посмотрела прямо в чёрную точку стекла, вытирая слёзы тыльной стороной ладони. В её глазах, помимо серебристых искр, теперь горел новый огонь – не страх перед прошлым, а ярость от того, что прошлое снова оказалось право. И решимость доказать ему обратное.

Она не вернётся в тот тёмный, душный дом на чердаке. Даже если путь вперёд вёл сквозь свинцовые двери «Лилит» и бездну «Праксиса».

Она отойдёт от двери, сядет на кровать, закроет глаза. Но на этот раз не чтобы спать. Чтобы готовиться. Готовиться к утру, к тестам, к игре, в которой она была и пешкой, и, возможно, единственным игроком, понимавшим истинные правила.

А в далёком доме в Переделкине Аглая Мортель, сидя перед потухшим камином, вдруг резко подняла голову, будто услышав далёкий крик. Она потянулась к стоявшей на столе чаше с водой, провела над ней рукой. Вода помутнела, а затем на её поверхности проступило смутное, искажённое отражение – лицо дочери, за решёткой невидимой клетки, с глазами, полными непокорного серебристого огня. Аглая стиснула зубы. Боль, острая и ясная, кольнула её в грудь. Не зов крови. Предупреждение.

Её дочь не просто в беде. Она в эпицентре. И то, что приближается, угрожает не только ей. Оно угрожает самим основам всего, во что верил «Совет».

ГЛАВА 4

ТАКТИЛЬНАЯ ЛЕКСИКОГРАФИЯ

Её пришли забирать на рассвете. Не Соколов, а два бесстрастных санитара в белых халатах. Они без слов помогли ей встать, надели на запястья мягкие, но прочные браслеты с датчиками и повели по белым, безликим коридорам. Роза шла молча, отмечая про себя каждую развилку, каждый номер на двери. Картография плена.

Её привели не в ту же лабораторию, где был Волхов. Это было больше похоже на операционную или помещение для МРТ. В центре стояло кресло, похожее на стоматологическое, опутанное проводами и гибкими шлангами. Вокруг – мониторы, мерцающие холодным синим светом. И везде – стекло. Стеклянные перегородки, за которыми маячили тени людей в халатах.

Волхов был уже там. Он стоял перед главным экраном, изучая какие-то графики, и при её появлении обернулся. На нём был полный комплект: халат, маска, перчатки. Он выглядел как хирург, готовящийся к рискованной операции. Что, в общем-то, было недалеко от истины.

– Роза! Прекрасно, вы хорошо отдохнули, – его голос звучал приглушённо через стекло и динамик. – Сегодня мы проведём базовое сканирование. Без стимулов. Нам нужно зафиксировать фоновую активность вашего… э-э, нейросемиотического поля после контакта с артефактом.

Санитары усадили её в кресло, пристегнули мягкими ремнями за грудь и запястья. Не слишком туго, чтобы не пугать, но достаточно, чтобы исключить резкие движения. На голову опустили лёгкий шлем с десятками холодных присосок-электродов. Роза сглотнула, чувствуя, как сердце начинает биться чаще. Она ненавидела замкнутые пространства. А эта комната, со всеми своими приборами, была самой изощрённой клеткой.

– Не волнуйтесь, это абсолютно безболезненно, – сказал Волхов, словно угадав её мысли. – Мы лишь будем считывать энцефалограмму, кожно-гальваническую реакцию, тепловое излучение. Стандартный набор.

Она знала, что это ложь. Ничего «стандартного» в ней не было. И она чувствовала, как её собственный, изменившийся после «Праксиса» дар, встревоженный и загнанный внутрь, начинает зудеть под кожей, реагируя на самую настоящую магию этого места – магию тотального наблюдения, сжатых в числа жизненных показателей, безличного анализа.

– Начинаем калибровку, – раздался голос техника.

Свет в помещении притушился. На мониторах ожили зелёные, жёлтые и красные линии, заплясали цифры. Роза закрыла глаза, пытаясь отключиться. Но чем больше она старалась ни о чём не думать, тем ярче в голове всплывали вчерашние воспоминания: лицо матери, запах трав, ледяные слова. И сквозь них – фраза, выжженная «Праксисом»: «Clavis absolvit».

Она почувствовала не просто зуд. Она почувствовала давление. Будто все эти датчики, все эти считывающие устройства были не пассивными приборами, а щупальцами, которые пытались нащупать, вытянуть наружу то серебристое, чужеродное что-то, что теперь жило в ней.

И её дар, защищаясь, ответил.

Она не видела код, как тогда с книгой. Она ощутила его. Не глазами, а кожей, как статическое электричество. Буквы и цифры на ближайшем мониторе перестали быть просто символами. Они обрели ауру. Цифра «8» излучала ощущение бесконечного цикла, замкнутого и удушающего. Буква «А» в логотипе «Лилит» на экране дышала холодной, абсолютной властью. Это был тот же механизм, что и всегда, но усиленный в тысячу раз, доведённый до боли. Её сознание автоматически начало «читать» окружающую среду, и среда эта была агрессивно-информационной, напичканной техногенными смыслами.

На главном экране у Волхова взметнулись графики. Запищал сигнал тревоги.

– Фантастически! – воскликнул он, не скрывая восторга. – Смотрите! Активность в зонах, отвечающих за синестезию и семантическую обработку, зашкаливает! Идёт спонтанная эмиссия! Тело не источник, оно… проводник!

– Профессор, – вмешался техник, – мы также фиксируем слабое электромагнитное поле вокруг субъекта. Оно… искажает показания соседнего оборудования.

– Прекратите тест! – раздался новый, резкий голос из динамика.

Роза открыла глаза. За стеклом, в соседней комнате, появилась майор Сорокина. Она не была в халате. Она была в своей обычной форме, и её лицо было напряжённым.

– Активность вышла за рамки безопасного протокола. Мы не можем рисковать оборудованием.

– Елена, мы на пороге открытия! – парировал Волхов. – Она неконтролируемо взаимодействует с информационной средой на базовом уровне! Это то, о чём я говорил!

– Именно поэтому нужно остановиться, – холодно сказала Сорокина. – Мы не понимаем механизма. Нельзя позволять непредсказуемому фактору влиять на критическую инфраструктуру объекта. Отключите датчики. Верните её в камеру.

Волхов выглядел так, будто ему предложили отрубить собственную руку. Но он был учёным. И приказ был отчётливо формулирован в категориях безопасности. Он кивнул, разочарованный.

Санитары двинулись к Розе, чтобы отстегнуть её. Но в этот момент она поняла кое-что важное. Она была не «непредсказуемым фактором». Она была сенсором. И её реакция была предсказуема. Она реагировала на давление, на вторжение. Так же, как «Праксис» отреагировал на её кровь.

Она подняла голову и, глядя прямо на Сорокину через стекло, сказала чётко и громко:

– Это не я влияю на ваше оборудование, майор. Это оно влияет на меня. Ваша «критическая инфраструктура» – это агрессивный информационный шум. Мой дар пытается его прочесть. И он не справляется. Если вы хотите стабильных показаний, вам нужно не изолировать меня. Вам нужно изолировать всё остальное.

Она произнесла это с ледяным спокойствием, в котором не было ни капли страха. Только констатация факта, как вчера Волхову. Она видела, как на лице Сорокиной мелькнуло нечто – не гнев, а расчёт. Оценка.

Волхов же замер, глядя на неё с новым, ещё более острым интересом.

– Вы слышите? – обратился он к Сорокиной. – Она не просто субъект. Она диагност. Она может чувствовать сбои в системе, которые не фиксируют наши приборы!

– Или создавать их, – парировала Сорокина, но её тон уже был менее категоричным. Она изучала Розу, как изучала бы новое, сложное оружие с неизвестной областью поражения. – Достаточно на сегодня. Верните её. Но, профессор, я хочу ваш анализ этих… «взаимодействий» на столе к 18:00.

Розу отстегнули и повели обратно. Когда они проходили мимо поста охраны, она увидела Кирилла Соколова. Он стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на процедуру отстраненно. Их взгляды встретились на секунду. И в его глазах, в этой глубине усталого асфальта, она прочла нечто новое – не извинение и не предупреждение. Одобрение. Он видел, как она дала отпор. И это ему понравилось.

Вернувшись в свою камеру, Роза села на кровать. Её руки слегка дрожали от выброса адреналина, но внутри царила странная, холодная ясность. Она только что сделала два открытия:

1. Её изменённый дар делал её гиперчувствительной не только к древним текстам, но и к современному информационному полю, особенно к тому, что было насыщенно намерением (контроль, наблюдение, анализ).

2. Она может использовать это не как слабость, а как аргумент. Как рычаг.

Волхов видел в ней ключ к тайне. Сорокина – угрозу стабильности. А она… она начинала видеть в себе нечто третье. Интерфейс. Точку пересечения двух враждующих парадигм – магии и науки, хаоса и контроля.

За дверью послышались шаги санитаров, не тяжёлые. Лёгкие, быстрые. Остановились у её двери. Щёлкнул замок, и в камеру вошёл Кирилл Соколов. В руках у него был планшет.

– Допрос по инциденту, – сухо сказал он, но дверь за ним закрылась не до конца. – Нужно зафиксировать вашу субъективную оценку произошедшего.

Он сел на единственный стул, отведя взгляд от камеры наблюдения в углу. И, пока он формально спрашивал о её ощущениях во время теста, его палец незаметно провёл по экрану планшета, показывая ей не отчёт, а простую схему бункера. На ней был отмечен один коридор и комната. Подпись: «Архив. Дело Соколовой А.К.».

Он ничего не сказал. Просто показал. И посмотрел на неё. Вопрос висел в воздухе, густом от невысказанного.

Роза медленно кивнула. Она поняла. Его «допрос» был ширмой. А карта – первым шагом в их тайную сделку. Она отдала ему свою кровь и боль как доказательство своих способностей. Теперь он показывал ей свою цель. И предлагал путь.

Тень прошлого отступила перед лицом опасного, но ясного будущего. Игра по-настоящему началась.

ГЛАВА 5

БУНКЕР

План был хрупким, как паутина, и держался на двух столпах: распорядке «Лилит» и человеческой беспечности.

Кирилл объяснил ей всё за те пять минут «допроса», пока его тело блокировало обзор камере, а палец рисовал схемы на планшете.

– Архив уровня «Дельта» – цифровой. Физические дела, если они есть, в хранилище на уровне минус семь. Доступ – по двум ключам: биометрика дежурного архивариуса и одноразовый код с планшета Сорокиной или Волхова. Дежурный – старый контуженый прапорщик Михалыч. Он засыпает с 03:15 до 03:45. Ровно. Каждую ночь. У него на шее – чип-пропуск. – Он посмотрел на Розу. – Твоя задача – получить у него этот чип на пятнадцать минут. Без насилия. Он не должен ничего заподозрить.

– Как? – спросила Роза. – Я не агент-призрак.

– Ты – аномалия, – без тени иронии сказал Кирилл. – И Михалыч… он любит поговорить. Особенно о старых делах. О «феноменах». Он считает это сказками для новичков. Развесели его. Заинтересуй. А я в это время подменю запись с камеры в его секторе на петлю. У нас будет окно.

Это было безумием. Но альтернативой было сидеть в камере и ждать, пока её либо разберут на части, либо её изменённый дар выйдет из-под контроля и сделает это за них.

Операцию назначили на следующую ночь. Розу «по протоколу» должны были выводить на прогулку по круговому маршруту в жилом секторе в 03:30. Под предлогом «стабилизации циркадных ритмов». Этим должен был заниматься дежурный медик. Им оказался молодой, вечно невыспавшийся парень, который вёл её, уткнувшись в планшет с игрой.

Когда они проходили мимо коридора, ведущего в архивный блок, Роза внезапно остановилась, прижав руку к виску.

– Всё в порядке? – неохотно оторвался медик от экрана.

– Голова… странный шум, – прошептала она, делая вид, что вот-вот упадёт. – Как… старый телевизор. Идёт отсюда. – Она показала на архивный коридор.

Медик поморщился. «Шум в голове» у аномалий был в списке потенциальных тревожных симптомов, которые нужно было проверять.

– Там только старый Михалыч и его пыльные серверы. Ничего особенного.

– Пожалуйста, – выдавила Роза, делая глаза максимально большими и беспомощными (она тренировалась перед зеркалом). – На минуту. Может, источник… Я должна понять.

Медик вздохнул, поколебался, затем махнул рукой.

– Ладно. Быстро. Но только до поста.

Он проводил её до тяжёлой бронированной двери с табличкой «Архив 7-Д». За пультом сидел тот самый Михалыч – мужчина лет шестидесяти, с обветренным лицом и добродушно-хитрыми глазами старого служаки. Он что-то жевал, глядя в монитор с черно-белым изображением какого-то коридора.

– Михалыч, – сказал медик. – Объект жалуется на помехи. Говорит, отсюда идёт. Разреши на минуту заглянуть, а?

Михалыч обернулся, оценивающе оглядел Розу.

– Объект, говоришь? Новая? – Он хмыкнул. – У нас тут помех не бывает. Экранировано всё. Наверное, у неё в башке своя радиостанция. – Он засмеялся собственному старому, как мир, армейскому юмору.

Роза сделала шаг вперёд, позволяя свету лампы упасть ей прямо в лицо.

– Это не радио, – тихо сказала она. – Это… как эхо. От старых стен. Они много видели. Много помнят.

Михалыч перестал жевать. Его взгляд заинтересованно задержался на ней.

– Эхо, говоришь? – он медленно потёр подбородок. – Ну, насчёт «много видели» – это ты верно подметила. В этих стенах таких, как ты, побывало… – он сделал паузу для драматизма, – штук пять, не меньше. И все со своими «эхами».

Медик заерзал.

– Михалыч, нам нельзя…

– Отставить! – отмахнулся старик. – Дело-то на две минуты. Садись, девочка. Расскажи, что за эхо слышишь.

Это был её шанс. Роза села на краешек стула напротив. Медик, видя, что его не слушают, вздохнул и отошёл к двери, снова уткнувшись в планшет.

– Это не просто звук, – начала Роза, глядя куда-то поверх плеча Михалыча, будто вслушиваясь. – Это… обрывки. Чужая боль. Страх такой густой, что им можно дышать. И тишина после. Пустая, мёртвая тишина. – Она говорила мягко, гипнотически, используя весь свой опыт чтения эмоциональных отпечатков и добавляя к нему то, что почувствовала от «Праксиса». – Как будто кто-то взял и… выключил свет в душе. Навсегда.

Михалыч слушал, и его добродушное выражение медленно сползало с лица, сменяясь чем-то похожим на суеверный трепет. Он видел этих людей – тех, кто «выключился». Он подписывал бумаги на их передачу в другие отделы. Или в морг.

– Была тут одна… – пробормотал он, почти неосознанно. – Девчонка. Лет двадцать назад. Аннушкой звали. Тихая такая. Говорила, чувствует «боль камней». Её сюда привезли после контакта с какой-то шумерской штуковиной. Через два дня… погасла. Как лампочка. – Он покачал головой и, словно чтобы сбросить мрачные мысли, потянулся за термосом с чаем. Шнурок с чипом-пропуском на его шее натянулся, и пластиковая карточка выскользнула из-под рубашки, повиснув на груди.

Сердце Розы екнуло. Цель была в сантиметрах.

– А что с ней стало? – спросила она ещё тише, наклоняясь ближе, будто делясь секретом.

– А кто её знает, – Михалыч махнул рукой, откручивая крышку термоса. Чип болтался прямо перед её лицом. – В спецхранилище, наверное. Где все такие… – Он вдруг зевнул, широко, по-медвежьи. Его биологические часы, отточенные годами, сработали безотказно. 03:17. – Ох, прости, девочка… старик, силы нет. Ты уж иди… погуляй. У нас тут эха нет. Одна пыль да старые бумаги.

Он потянулся, чтобы убрать чип обратно за воротник. И в этот миг Роза, будто невзначай, протянула руку, чтобы поправить сползшую с плеча хлопковую накидку. Её пальцы, тонкие и быстрые, чиркнули по краю пластиковой карточки. Не чтобы сорвать. Просто коснулись.

И её мир сузился до точки.

Не было видений. Был шквал. Не связных мыслей, а вырванных из контекста клочьев: армейская задержка, скука, страх перед начальством (Сорокиной), горькая обида на «этих учёных типов», которые смотрят сквозь тебя, и… глубокое, тоскливое чувство вины. Вины за ту самую Аннушку. За то, что он тогда, двадцать лет назад, молодой охранник, видел, как она плакала в своей камере, и не сказал ни слова. Просто выполнял приказ.