Обернись

Глава 1.

Капли дождя барабанили по крыше мастерской с настойчивостью, не сулящей ничего хорошего. Оля отложила кисть, оставив на холсте незаконченный мазок ультрамарина, и подошла к окну. Небо из серого стало свинцово – черным, а улицы Петербурга за несколько минут превратились в бурные реки. Хорошо, что сегодня удалось продать две работы, но теперь эта непогода грозила сорвать все планы.

Она с тоской посмотрела на новый, еще пахнущий свежей краской подрамник у стены. Деньги от продажи как раз должны были пойти на него и на краски для новой серии. Серии, которая, как она надеялась, наконец-то принесет ей долгожданное предложение о персональной выставке. Мечта, ради которой она не спала ночами, работала официанткой и писала портреты туристов на Невском.

Мысли о выставке пришлось отложить. Сейчас главной задачей было добраться до дома живой и не промокшей до нитки. Оля наспех скинула запачканный краской халат, натянула ветровку, которая явно не была рассчитана на такой ливень, и, прикрывая сумкой с эскизами голову, выскочила на улицу.

Ветер тут же рванул на себя дверь, а ледяные брызги хлестнули в лицо. Через два шага она промокла. Вода заливалась за воротник, мокрая ткань неприятно прилипла к спине, а волосы растрепались и покрылись миллионом капелек. Добежав до остановки, она с облегчением юркнула под ее узкий козырек, но это почти не спасало. Стеклянные стены будки были залеплены мокрыми листьями, а внутри, как ей показалось, пахло сыростью и отчаянием.

Оля ежилась от холода, безуспешно пытаясь стряхнуть воду с рукавов. Машины проносились мимо, поднимая веера грязной воды. Улицы стремительно пустели. Она достала телефон – до автобуса еще минут двадцать. Двадцать минут в этом ледяном аду.

Она прижала к груди сумку. Внутри, в пластиковой папке, были сегодняшние наброски, ее сокровище, ее надежда. Они должны были остаться сухими. Она должна была их сохранить.

Именно в этот момент, сквозь водяную пелену на стекле, ее взгляд упал на собственную жалкую фигурку, отражавшуюся в темном окне остановки. Продрогшая, совершенно беспомощная. Художница, которая так стремилась запечатлеть мир в ярких красках, сейчас сама была похожа на размытый, невнятный акварельный эскиз, который вот-вот испортят, пролив на него воду.

Оля глубже засунула руки в карманы и сжалась в комок, пытаясь согреться. Еще пятнадцать минут.

Черный Mercedes G-класса с тонированными стеклами стоял в полусотне метров от остановки, будто приземистый хищник, затаившийся в серой дождевой пелене. Капли воды стекали по глянцевым бортам, словно слезы.

Изнутри мир казался другим – тихим, сухим и идеально контролируемым. Теплый воздух пах кожей салона и едва уловимыми нотами дорогого парфюма. Павел откинулся на заднем сиденье, рассеянно просматривая отчет на планшете. Дела шли как обычно: одни проблемы требовали грубой силы, другие – тонких манипуляций. Рутина.

Он поднял взгляд, чтобы сквозь призму дождя на стекле оценить пробку. Взгляд зацепился за одинокую фигурку под козырьком остановки. Девушка. Промокшая, потертая ветровка, растрепанные волосы. Она прижимала к груди какую-то сумку, словно пытаясь защитить ее от непогоды, и безнадежно ежилась от холода. Совершенно очевидно – ни машины, ни зонта, ни мужика, который бы о ней позаботился. Чья-то потерянная маленькая птичка.

Он уже было отвел глаза, вернувшись к цифрам, но его внимание снова привлекло движение. Девушка отбросила с лица мокрую прядь и на мгновение подняла голову, всматриваясь в поток машин. И он увидел ее лицо. Не просто милое. Оно было… живое, яркое. Даже с этого расстояния и сквозь размытое стекло он разглядел огромные глаза, полные досады и какого-то наивного, детского упрямства. В самой ее позе, в том, как она пыталась сохранить хоть каплю достоинства, промокнув до нитки, было что-то трогательное и неуловимо прекрасное.

Беспомощное. Уязвимое. Настоящее.

В его мире, отполированном до глянцевого блеска деньгами и властью, состоящем из расчетливых улыбок и притворных жестов, такая искренняя беззащитность была шокирующей. Как внезапный луч солнца в темном подвале. Павел отложил планшет. Его пальцы сами собой постучали по колену, выдавая внутреннее напряжение. Он наблюдал, как она переминалась с ноги на ногу, пытаясь согреться, и чувствовал странное, почти забытое щемящее чувство где-то глубоко внутри. Не жалость. Нет. Нечто иное. Острое, собственническое желание… прикоснуться к этому свету. Взять его. Спрятать от всего мира. Чтобы это больше никому не принадлежало. Он видел, как по ее щеке скатилась капля – дождевая или от отчаяния? – и это решило все.

– Артем, – тихо сказал Павел, не отрывая взгляда от остановки.

Водитель, крупный мужчина с непроницаемым лицом, тут же обернулся. – Да, босс?

– Подъезжай к той остановке.

Оля уже почти смирилась с участью ледяной статуи, как вдруг поток брызг от проезжающей мимо машины заставил ее отпрянуть еще глубже под козырек. Она зажмурилась, и когда снова открыла глаза, перед ней, аккуратно притормозив, стоял огромный черный Mercedes. Он был похож зверя, молчаливого и чужого в этом хмуром пейзаже.

Заднее стекло плавно опустилось, и Оля инстинктивно отступила на шаг, сжимая ремешок сумки. Из полумрака салона на нее смотрел тот самый мужчина. Тот, чей взгляд она поймала секунду назад. Вблизи его лицо показалось ей одновременно прекрасным и пугающим – резкие, четкие черты, темные глаза, в которых читалась не привычка просить, а привычка приказывать.

– Садитесь, – его голос был низким, спокойным и не допускающим возражений. Он не кричал сквозь шум дождя, но каждое слово звучало четко, будто удар камешка по стеклу. – Я вас подвезу.

В голове у Оли тут же зароились тревожные мысли, подкрепленные городскими страшилками и материнскими предостережениями. Незнакомцы. Машины. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Ее пальцы сжали сумку еще крепче.

– Я… Я жду автобус. Спасибо, – выдавила она, пытаясь, чтобы голос не дрожал от холода и нервов.

Он не моргнул глазом. Казалось, ее отказ был лишь частью некоего ритуала, который он обязан соблюсти, но исход которого предрешен.

– Автобус будет через пятнадцать минут. Вы замерзнете здесь насмерть. Вы уже дрожите, – он констатировал это как факт, без капли насмешки. – Я не укушу. Просто предложение спасения от непогоды.

Оля украдкой посмотрела на его машину. Дорогая. Очень дорогая. Человек в костюме, который явно стоил больше, чем все ее месячные расходы на еду и краски вместе взятые. Водитель, напоминающий скалу. Это не походило на ловушку какого-то маньяка из подворотни. Это было что-то другое. Что-то более серьезное и оттого еще более опасное.

Она колебалась, чувствуя, как зубы сами собой стучат от пронизывающего холода. Еще один порыв ветра обдал ее ледяной водой, словно подталкивая к решению.

Мужчина следил за ее внутренней борьбой, не выражая ни нетерпения, ни раздражения. Он просто ждал, уверенный в результате.

– Ну? – всего одно слово, произнесенное тише. В нем прозвучал последний, незримый нажим.

Оля отчаянно провела рукой по мокрому лицу, смахнув капли дождя и сомнения. Мысль о теплой, сухой машине перевесила все голоса разума, кричавшие об опасности.

– Хорошо, – прошептала она, чувствуя, как совершает что-то судьбоносное и безрассудное. – Только до дома.

Уголки его губ дрогнули в едва уловимой улыбке.

– Только до дома, – повторил он, словно заключая сделку.

Дверь открылась сама собой, с тихим шипящим звуком, обнажив темный салон. Оля, чувствуя себя Золушкой, забравшейся не в карету, а в логово волка, сделала шаг вперед, навстречу теплу и неизвестности.

Дверь закрылась с тихим, но внушительным щелчком, мгновенно отсекая шум ливня. Олю окутала непривычная, почти гнетущая тишина, нарушаемая лишь мягким гулом двигателя. Воздух был теплым, пахнущий кожей и чем-то еще – дорогим, мужским, чужим.

Она робко пристроилась на краю просторного сиденья, стараясь не касаться бежевой кожи обивки своей мокрой ветровкой. Сумку с эскизами она поставила на колени, обхватив ее руками, как щит. Краем глаза она отмечала детали: полированные деревянные вставки на дверях, хромированные ручки, скрытая подсветка. Это была не просто машина. Это был символ мира, в котором она никогда не бывала. Мира денег, власти и абсолютного контроля.

Машина тронулась с места так плавно, что Оля лишь по движению за окном поняла, что они едут. Она сжалась еще сильнее, глядя на потоки воды, стекающие по стеклу, превращающие город в размытый акварельный шедевр.

– Адрес? – его голос прозвучал совсем рядом, заставив ее вздрогнуть.

– Проспект… Проспект Просвещения, – выдавила она, – дом пять, корпус два.

Он что-то тихо сказал водителю, и тот лишь кивнул, даже не оборачиваясь. Казалось, все было решено еще до того, как она назвала адрес.

Неловкая пауза повисла в воздухе, густая и тягучая. Оля отчаянно пыталась найти что-то сказать, чтобы разрядить обстановку, заглушить внутреннюю панику.

– Спасибо, что… что подвезли, – начала она, запинаясь. – Я, кажется, совсем бы заледенела там.

– Это заметно, – он ответил просто, и его взгляд скользнул по ее мокрым волосам, по капле, скатившейся с пряди на щеку.

Его внимательность смущала ее еще больше. Она заерзала на сиденье.

– Я… я художница, – вдруг выпалила она, сама не зная зачем. Может, чтобы напомнить себе, кто она, в этом чужом пространстве. – Возвращалась из мастерской. Продала сегодня две картины. Это… это хороший день.

Она нервно рассмеялась, жестикулируя. Ее мокрый рукав шлепнулся о кожу сиденья, и она тут же отдернула руку, с ужасом глядя на оставшееся влажное пятно.

– Ой, простите! Я все испачкала!

– Не важно, – он отмахнулся, и в его глазах мелькнула тень какого-то странного интереса. Он наблюдал за ней, как за редким, диковинным животным. – Художница? Что пишете?

– Да всякое… – Оля почувствовала, как разгорячилась. Разговор об искусстве был ее безопасной гаванью. – В основном, городские пейзажи. Но не такие… – она махнула рукой в сторону мрачного, размытого окна, – а другие. Солнечные. Наполненные светом. Мечтаю о своей выставке.

Она говорила, сбивчиво и искренне, о планах, о красках, о том, как видит красоту в самых обычных вещах. Она рассказывала о своей мечте, а он слушал. Не перебивая. Его темные глаза были прикованы к ней, к ее оживленному лицу, к рукам, которые рисовали в воздухе невидимые картины.

Он не произносил ни слова, но в его молчании не было скуки. Была интенсивная, почти хищная концентрация. Он впитывал каждое ее слово, каждый жест, каждый проблеск того самого света, который исходил от нее. Света, которого не было в его мире.

Оля, увлекшись, почти забыла, где находится. Почти забыла, кто этот молчаливый, могущественный незнакомец. Она просто делилась частичкой себя, своей страстью, своей душой.

А он сидел в полумраке салона и слушал. И впервые за долгие годы чувствовал не пустоту, а жгучее, всепоглощающее желание обладать. Не женщиной, не ее телом, а этим сиянием. Запереть его, сделать своим, чтобы оно больше никогда не светило никому, кроме него.

Машина плавно затормозила. – Кажется, мы приехали, – тихо сказал он, и в его голосе прозвучала едва уловимая нотка сожаления.

Машина замерла у знакомого пятиэтажного дома. Дождь все еще барабанил по крыше, но теперь этот звук казался Оле уютным и безопасным, как стук в ее собственной мастерской. Ее парадная. Ее крепость.

– Спасибо вам огромное, – выдохнула она, с облегчением хватая ручку двери. Ее пальцы все еще дрожали, но теперь уже не от холода, а от переизбытка эмоций. – Вы меня прямо спасли.

Он лишь молча кивнул, его лицо снова было скрыто в тени, превратившись в загадочную маску. Только взгляд, тяжелый и пристальный, по-прежнему был устремлен на нее.

Дверь открылась, впуская внутрь влажный, холодный воздух и шум дождя. Оля выскочила на асфальт и, не оглядываясь, бросилась к знакомому подъезду. Ее мокрые кеды шлепали по лужам, разбрызгивая воду. Она чувствовала на себе его взгляд, тяжелый, как свинец, и инстинктивно ускорила шаг.

Не оборачивайся. Просто беги. Домой. В безопасность.

Она влетела в парадную, хлопнув дверью, и прислонилась к холодной стене, переводя дух. Сердце бешено колотилось в груди. От страха? От волнения? Она и сама не могла понять.

***

В салоне Mercedes воцарилась тишина, нарушаемая лишь монотонным стуком дворников о стекло. В воздухе еще витал ее запах – мокрых волос, акриловых красок и страха.

«Обернись…» – пронеслось у него в голове с внезапной, почти болезненной остротой.

Но она не обернулась. Дверь парадной захлопнулась. Она убежала, как испуганная птичка. И эта ее недостижимость, это бегство лишь разожгли в нем то, что он едва начал осознавать – жгучую, собственническую одержимость.

– Поехали, – тихо скомандовал он, и машина тронулась с места, плавно растворяясь в серой пелене дождя.

Он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза, но перед ним все стояло ее лицо – оживленное, озаренное внутренним светом, когда она говорила о своих картинах. Ее жесты, порывистые и искренние. Ее голос, звонкий и чистый, как колокольчик, резанувший по тишине его мира.

В его памяти всплыла картина, которую он видел неделю назад в небольшой галерее на Петроградской. Небольшой этюд – солнечный зайчик на стене старого дома. Подпись: «О. Савельева». Та же легкость, тот же свет, тот же наивный, неподдельный восторг перед жизнью.

Он открыл глаза. В них не было ни усталости, ни рассеянности. Только холодная, отточенная решимость.

Он достал телефон, нашел нужный номер в записной книжке. Не глядя, отправил короткое сообщение своему помощнику.

«Всю информацию по художнице Оле Савельевой. Пр. Просвещения, 5/2. Мастерская, круг общения, расписание. Мне нужно всё.»

Он опустил телефон на колени и снова посмотрел в окно на убегающие улицы. Уголки его губ тронула чуть заметная, безжалостная улыбка.

***

Неделю спустя дождь окончательно сдался, уступив место робкому, почти незаметному осеннему солнцу. Оля, вернувшись из галереи, с наслаждением потягивалась на пороге своей квартиры, доставая ключи. Воздух пах прелой листвой и надеждой. Сегодня удалось договориться о комиссии еще на один пейзаж.

Она уже было сунула ключ в замочную скважину, как ее взгляд упал на пол и замер.

У двери, на потрепанном половичке, лежал букет. Не скромный пучок астр или ромашек, который она могла бы себе позволить, а нечто монументальное и безмолвно – роскошное. Пышные, бархатные бордовые розы, упакованные в грубоватую крафтовую бумагу, от которой их нежность казалась еще хрупкой и ценной. Они лежали там, словно черная дыра, поглощающая весь скудный свет плохо освещенной площадки.

Сердце Оли неприятно екнуло. Она оглянулась по сторонам. Лестничная клетка была пуста. Ни звука, ни шагов.

«Наверное, соседке… перепутали этаж», – попыталась она убедить себя, но внутренний голос тревожно зашептал, что соседка тетя Люда предпочитает герань на подоконнике, а не дорогие розы у порога.

Оля медленно, почти не дыша, подняла букет. Шипы у роз были аккуратно срезаны. Он был тяжелым, влажным и пах так интенсивно и сладко, что голова пошла кругом. Она искала глазами открытку, маленькую белую записочку, объяснение. Ничего. Только цветы. Безмолвные, прекрасные и от этого бесконечно пугающие.

Она занесла их в квартиру, поставила на стол и отступила на шаг, словно ожидая, что они взорвутся. Квартира, обычно наполненная запахом скипидара, масла и старого дерева, теперь была пропитана этим чужим, навязчивым ароматом.

Оля достала телефон, собираясь написать подруге, спросить, не она ли это, но пальцы замерли над экраном. В памяти всплыло черное авто, тонированные стекла, тяжелый взгляд мужчины, который, казалось, видел ее насквозь.

«Не может быть…» – прошептала она, но холодок по спине говорил об обратном.

Она так и не поставила цветы в воду. Они пролежали на столе весь вечер, темным, тревожным пятном, нарушая привычный уют ее мира. И когда она ложилась спать, ей показалось, что сладкий, удушливый запах роз уже пропитал собой все вокруг, и от него не спрятаться.

Следующие несколько дней Оля пыталась выкинуть из головы тревожные мысли о букете. Спишешь на случайность, на ошибку курьера – и жить становится легче. Она с головой ушла в работу. Новый заказ – осенний вид Летнего сада, золото и багрянец, нужно было успеть до затяжных дождей.

Сегодня она принесла в галерею «Арт-подвал» почти готовую работу. Владлен, седой владелец галереи с вечной трубкой в зубах, встретил ее с необычайной оживленностью.

– Оленька, дорогая! Заходи, заходи! – он рассеянно пустил дымом в сторону, не снимая трубки. – У меня для тебя потрясающая новость.

Оля, с опаской озираясь – не стоит ли в углу очередной немой букет? – поставила холст на прилавок.

– Какая, Владлен?

– Твои работы! – он развел руками, словно сам не мог поверить. – Они пользуются бешеным спросом! Тот самый осенний этюд с Мойкой, что приносила на прошлой неделе? Улетел! Вчера забрали.

Оля протерла ладонь о джинсы, смущенно улыбнувшись.

– Правда? Это же здорово! Кто? Может, постоянный клиент?

Владлен замялся на секунду, затянулся.

– Новый. Молодой человек. Не из наших, так сказать, богемных. Деловой такой, в костюме. Говорит мало, смотрит пристально. Спросил, есть ли еще работы Савельевой. Я ему показал те два эскиза, что в углу висели. Он, не торгуясь, взял оба. Наличными.

Оля почувствовала, как по коже побежали мурашки. Сладковатый запах роз будто снова ударил в нос.

– Он… он имя не назвал? – голос ее предательски дрогнул.

– Нет. Скромный очень. Спросил, часто ли ты новые работы приносишь, расписание твое выспрашивал. Я, конечно, ничего не сказал, – Владлен хитро подмигнул, но в его глазах читалась деловая заинтересованность. Деньги ведь не пахнут. – Но, Оль, давай ты мне что-нибудь новое к пятнице приготовишь? А? Парень сказал, что будет заходить. Очень твоим творчеством интересуется.

Оля машинально кивнула, глотая комок в горле. Ей стало холодно, хотя в галерее было душно.

«Деловой. В костюме. Смотрит пристально».

Образ человека из машины встал перед глазами таким ясным, что она почувствовала легкое головокружение. Это не было совпадением. Это была система, план.

– Хорошо, – выдавила она. – Принесу.

Она вышла из галереи на улицу, но солнце уже не радовало. Оно лишь отбрасывало длинные, уродливые тени от прохожих. Каждый мужчина в темном пальто казался ей его посланником. Каждая притормозившая у тротуара машина – той самой, черной и безмолвной.

Она понимала, что стала объектом чьего-то внимания. Безликого, настойчивого и очень богатого. И это внимание не сулило ничего хорошего. Оно было похоже не на поклонение, а на… составление досье.

***

Тревога, поселившаяся в груди Оли, не желала утихать. Она превратила привычную дорогу от дома до метро в полосу препятствий, где каждый темный автомобиль и каждый незнакомый мужчина казались угрозой. Она ловила себя на том, что постоянно оглядывается, и ненавидела это чувство паранойи.

Выйдя из квартиры в субботнее утро, она почти наступила на небольшую, изящную коробку из темного картона, аккуратно поставленную прямо у двери. На ней не было ни логотипа, ни надписи. Просто гладкая, матовая поверхность.

Оля замерла. Сердце принялось глухо и часто стучать где-то в горле. Она оглядела пустую площадку, потом медленно, словно боялась, что коробка взорвется, наклонилась и подняла ее. Она была легкой.

Войдя в квартиру, она дрожащими пальцами развязала шелковую ленточку и подняла крышку. Внутри, на мягкой черной ткани, лежал шарф. Не просто шарф, а поток воздуха, тончайшего шелка нежного персикового оттенка – того самого, каким бывает небо на ее картинах на закате. Ткань была столь невесомой, что казалось, она вот-вот растает в руках.

И снова – ни записки, ни открытки. Ничего.

Оля отступила от стола, словно от чего-то ядовитого. Ее первым порывом было швырнуть коробку в мусорное ведро.

Но ее пальцы, привыкшие ценить красоту и качество, сами потянулись к шелку. Она провела подушечками пальцев по нежной поверхности. Он был идеальным. Теплым и прохладным одновременно. Таким, каким она могла бы любоваться в витрине бутика на Невском, даже не мечтая зайти внутрь.

И этот цвет… Он словно сошел с одной из ее же картин. Тот самый оттенок, который она так долго подбирала для неба в работе «Последний луч».

Мысль ударила с новой силой: Он не просто дарит дорогие вещи. Он наблюдает. Он знает, что ей нравится. Он влезает в ее мир, в ее творчество, и оставляет в нем свои метки.

Это было уже не лестно. Это было по-настоящему страшно.

Аккуратно, почти с отвращением, она сложила невесомый шарф обратно в коробку. На этот раз она не просто боялась. она злилась. Это чувство было новым и горьким.

***

Оля проснулась с тяжелой головой и ощущением тревожного осадка на душе.

Она заварила крепкий кофе и принялась спасать промокшие картины. Краски расплылись, превратив четкие линии в грустные, мутные пятна. Она с досадой отложила самый пострадавший холст – портрет старого скрипача из парка. Получилась сплошная меланхолия.

Ее размышления прервал звонок в дверь.

Оля насторожилась. В стукe не было настойчивости разносчика пиццы – он был твердым, размеренным, как будто кто-то просто сообщал о своем присутствии.

Осторожно взглянув в глазок и не увидев никого, кроме верхней части кепки курьера, она приоткрыла дверь.

– Ольга? Вам, – молодой парень в униформе службы доставки элитного бутика протянул ей огромную, невероятно красивую коробку.

– Вы ошиблись, – автоматически ответила Оля.

– Проспект Просвещения, пять, квартира сорок два. Ольга. Все верно, – сказал курьер, сунув коробку ей в руки вместе с электронным планшетом для подписи.

Оля, не соображая, расписалась и закрыла дверь. Она поставила коробку на стол и открыла ее, как мину – медленно и опасливо. Внутри лежал альбом для эскизов из мягчайшей кожи ручной работы и набор японских графических карандашей – тех самых, о которых она мечтала, но не могла себе позволить. Они были идеальными. Слишком идеальными.

Оля почувствовала тошноту. Он не просто дарил подарки. Он влезал в ее самые сокровенные мечты, и делал это с пугающей легкостью.

***

На третий день ее ждала небольшая картонная трубка. Развернув ее, она ахнула. Внутри был свернут чертеж интерьера мастерской – светлой, просторной, с панорамным окном, выходящим на парк. На полках были аккуратно расставлены ее банки с кистями, мольберты, палитры. Это был проект. План. Обещание.

И снова – ни единой строчки, ни подписи.

Терпение Оли лопнуло. Это было уже не лестно, не загадочно. Это было пугающе. Она нашла визитку бутика и набрала номер.

– Мне нужно узнать, кто заказывал доставку для Ольги Савельевой, – попыталась она говорить твердо, но голос дрожал.

– Простите, конфиденциальная информация. Заказчик пожелал остаться анонимным, – вежливый, но непробиваемый голос на том конце провода.

– Но я не хочу этих подарков! Я хочу их вернуть!

– В таком случае вы можете распорядиться ими по своему усмотрению. Хорошего дня.

Щелчок.

Оля в ярости швырнула телефон на диван. Она схватила тот самый размытый дождем портрет скрипача, раздобыла где-то в закромах толстый черный маркер и с силой, почти рвущей бумагу, вывела на испорченном холсте всего одно слово:

«ХВАТИТ»

Она оставила картину прислоненной к двери изнутри, как щит, как оберег. Как единственно возможный способ дать отпор тому, кто даже не показывал лица.

На следующее утро картина исчезла.

Навязчивое внимание уже стало частью ее жизни, как надоедливый шум за окном. Анонимные букеты, которые она больше не ставила в воду, а сразу выбрасывала. Покупка всех ее картин в галерее – поступок, который лишил ее не только заработка, но и последних капель уверенности в себе. Он методично уничтожал границы ее мира, не появляясь в нем лично.

И вот однажды курьер из уже знакомого элитного бутика принес небольшую, плоскую пачку, затянутую в матовую черную бумагу.

Оля, сжав зубы, приняла ее – лишь бы поскорее закрыть дверь перед невозмутимым лицом посыльного. Она швырнула пачку на кухонный стол и принялась заваривать чай, пытаясь игнорировать ее присутствие. Но черный квадрат манил, как запретный плод.

Сердце колотилось глухо и тревожно. Что на этот раз? Ювелирное украшение? Деньги?

В конце концов, любопытство победило. Сорвав упаковку, она обнаружила коробку из плотного картона цвета слоновой кости. Без логотипов. Только инициалы «O.S.», тисненые золотой фольгой. Ее инициалы.

Внутри, под слоем тонкой папиросной бумаги, лежало оно.