Птичка

Пролог

Вид с высоты всегда усмирял его, успокаивал, давал иллюзию контроля над хаотичным, шумным, вечно куда-то спешащим городом. Мосты, распахнувшие свои крылья над темной, почти черной водой Невы. Золоченые купола, отсвечивающие призрачным, неестественным светом. Отсюда, из-за панорамного стекла, не было слышно ни гула машин, ни пьяных криков с набережной, ни скрипа причальных канатов. Здесь царила стерильная, дорогая тишина.

Руслан Гразовский стоял, прислонившись лбом к холодному, идеально прозрачному стеклу. В руке – тяжелый бокал с остатками выдержанного виски. Лед давно растаял, разбавив элитный алкоголь до состояния горьковатой водички. Ему было все равно.

Его взгляд скользил по знакомым силуэтам, выхватывая знакомые точки: вот изгиб Петропавловки, вот темная зелень Летнего сада, вот где-то там, в гуще спящих улиц, притаилась Садовая. Улица, которой он никогда не замечал, пока она не стала для него центром вселенной. Пока не стала магнитом, стрелкой его внутреннего компаса.

Он сделал последний глоток, поморщился от противной теплой жидкости и отшатнулся от окна. Пустой, вымерший простор трехсотметровой квартиры давил на него. Глянцевый пол отражал безжизненные дизайнерские светильники, дорогие, но абсолютно бездушные кресла, стены, украшенные абстрактной живописью, которую он когда-то купил не потому, что она ему нравилась, а потому, что так было правильно. Так соответствовало статусу. Статусу успешного финансиста, топ-менеджера, хозяина жизни. Владельца этой стеклянной клетки с самым лучшим в городе видом.

Он прошелся по комнате, его шаги гулко отдавались в тишине. Он был здесь абсолютно один. Как всегда. Но лишь сейчас это одиночество стало физической болью. Ощущением пустоты под ребрами, в груди, в самой середине существа.

Он подошел к современной, минималистичной аудиосистеме, на секунду замер с протянутой рукой, а затем все-таки нажал кнопку. Тишину разрезал чистый, бархатный, пронзительный женский голос. Он знал эту запись наизусть. Тихую, сделанную на телефон в душном баре. Он выпросил ее когда-то, умолял, чтобы мог слушать всегда. Это был не профессиональный трек, не отполированный до блеска в студии. Это было живое дыхание. Слышался легкий гул голосов, звон бокалов, а потом… потом начиналось оно.

Она пела старую джазовую балладу. О любви, конечно. О потере. Ее голос был как прикосновение в полумраке – нежное, теплое, обещающее бесконечность. В нем были тысячи оттенков: легкая хрипотца на низких нотах, чистейший, летящий к самым звездам серебряный колокольчик на высоких. Он входил прямо в душу, обходил все барьеры, все защиты, которые Руслан выстраивал вокруг себя, и касался самой сути.

И снова, как уже тысячу раз за эти месяцы, перед его внутренним взором всплыла та самая, первая встреча…

Глава 1.

Воздух на высоте трехсот метров был другим. Не тем, что внизу, в сырой, пропитанной историей и болотными испарениями чаше Петербурга. Здесь он был стерильным, охлажденным до идеальной температуры, лишенным запахов, если не считать едва уловимого аромата дорогой полировки и безупречного кофе. Воздух стоимости, воздух власти.

Руслан Гразовский стоял у панорамного окна, взирая на раскинувшийся внизу город. С этой высоты он напоминал макет, собранный рукой гениального, но безумного архитектора. Извивы Невы – блестящие ртутные дорожки. Кровли исторических зданий – коричнево-серая мозаика. Крошечные машины, застывшие в вечных пробках на КАДе, казались бусинками, нанизанными на нитку. Он любил этот вид. Он напоминал ему диаграмму акций – хаотичную на первый взгляд, но подчиняющуюся строгим, пусть и неочевидным, законам.

Его кабинет в Лахта-центре был обставлен с минималистичной роскошью, где каждая деталь работала на впечатление. Массивный стол из черного дерева, на котором царил безупречный порядок: три монитора, тонкий ноутбук, стакан с карандашами и ни единой лишней бумажки. Кожаное кресло, которое принимало форму его тела, но никогда не позволяло расслабиться полностью. На стене – абстрактная картина в темных тонах, стоившая как хорошая квартира в центре. Ни фотографий, ни безделушек. Ничего личного.

Руслан повернулся от окна. Его мобильный телефон, лежавший на столе беззвучно, вибрировал, подпрыгивая на полированной поверхности. Он посмотрел на экран. «Анастасия».

Невеста.

Палец повис над кнопкой принятия вызова, но он так и не нажал. Вместо этого отправил звонок на голосовую почту и написал короткое сообщение: «Совещание. Перезвоню позже».

Он не врал. Совещание и правда должно было начаться через пятнадцать минут. Но причина была не в нем. Просто ему было невыносимо слышать сейчас ее голос – выверенный, холодноватый, с идеальной дикцией, отточенной в лучших пансионах Швейцарии. Голос, который напоминал ему о предстоящей свадьбе, о сделке и о будущем, расписанном по пунктам, как контракт о слиянии активов.

Брак с Анастасией, дочерью Алексея Владимировича Орлова, патриарха одного из старейших банков страны, был стратегическим решением. Взаимовыгодным. Логичным. Руслан получал доступ к закрытым финансовым потокам и негласную поддержку в высших эшелонах власти. Орловы – его мозги, его дерзость, его современные, подчас циничные методы, которые заставляли старый капитал вращаться с невиданной скоростью. Свадьба была просто красивым ритуалом, скрепляющим союз. Любви там не предполагалось ни капли.

Иногда, в редкие моменты тишины, Руслана посещала мысль: а что, если? Что, если бы он женился на ком-то из своего прошлого? На той самой девушке из университета, с горящими глазами и верой в светлые идеалы? Он тут же отмахивался от этих мыслей, как от назойливой мухи. Сентиментальность была роскошью, которую он не мог себе позволить. Она вела к ошибкам. А ошибки в его мире стоили миллионов.

Дверь в кабинет тихо открылась, пропуская секретаршу – безупречную, как и все в этом помещении.

– Руслан Викторович, совещание через десять минут в зале «А». Все участники подтвердили присутствие.

– Спасибо, Ольга. Я выйду через пять.

Дверь так же тихо закрылась. Руслан взял со стола папку с материалами. Его пальцы, длинные, с аккуратными ногтями, привыкшие к клавиатуре и сенсорным экранам, ощутили шероховатость дорогой бумаги. Физический контакт с реальностью. Ему это нравилось.

Совещание прошло как всегда – эффективно, без лишних эмоций. Он парировал возражения, ставил задачи, его слова не обсуждали, а принимали к исполнению. Он был капитаном на мостике корабля, и его команда беспрекословно выполняла приказы. Когда все стали расходиться, на столе зазвонил внутренний телефон, разрывая тишину, как стеклорез.

– Руслан Викторович, Роман Борисович и Станислав Олегович на связи, напоминаю о ланче в «Метрополе» через сорок минут, – голос секретаря, Ольги, был таким же отполированным и холодным, как столешница его рабочего стола.

– Спасибо, Ольга, – бросил он в трубку и положил ее.

Друзья. Рома и Стас. Единственные люди, с которыми он мог позволить себе быть если не самим собой, то хотя бы чуть менее застегнутым на все пуговицы. Рома – его личный циник и адвокат. Стас – голос разума и связь с большим миром питерской власти. Их треугольник дружбы был таким же прочным и предсказуемым, как и его финансовые схемы.

Он потянулся за пиджаком, висевшим на спинке кресла. Шерсть и шелк от итальянских портных, сидевшая на нем безупречно. Еще одна униформа успеха. Он поймал свое отражение в темном экране монитора – высокий, подтянутый, с правильными, чуть усталыми чертами лица. Волосы, уложенные с небрежной, дорогой точностью. Взгляд, который коллеги называли «пронзительным», а конкуренты – «бесчувственным». Идеальная обложка для журнала Forbes.

«Метрополь» встретил его привычной прохладой и запахом дорогой кожи, старинного дерева и кофе. Его проводили к привычному столику в глубине зала, подальше от любопытных глаз. Рома и Стас уже были на месте. Рома, в своем неизменном темном костюме, с видом вечного обвинителя, что-то яростно строчил на своем айпаде. Стас, более расслабленный, в качественной, но не кричащей рубашке с расстегнутым воротником, лениво помешивал ложкой латте.

– А, наш мессия финансовый явился, – не поднимая глаз от экрана, проворчал Рома. – Заждались уже. Время – деньги, как ты сам любишь говорить.

– Прости, задержался, – Руслан опустился в кресло. – Мировые рынки сегодня немного истеричны. Пришлось успокаивать.

– Успокоил? – поинтересовался Стас, отодвигая от себя чашку.

– На время. До следующего чиха какого-нибудь политика.

Официант с ресторанной бесшумностью возник у стола. Заказ был ритуалом, не требующим обсуждения: стейки средней прожарки, зеленый салат, минеральная вода для Руслана, вино для Стаса, виски для Ромы.

– Ну что, – Рома наконец отложил гаджет в сторону и уставился на Руслана своими острыми, как скальпель, глазами. – Готов к своему последнему выходу на свободу? Скоро о тебе и вспоминать-то будут только в контексте «муж Анастасии Алексеевны».

Руслан поморщился. Тема предстоящей свадьбы с Настей висела в воздухе уже несколько месяцев. Это была не инициатива, не предложение. Это был стратегический альянс, слияние активов, одобренное советами директоров обоих сторон. Она была красива, холодна и умна. Идеальная партия. Дочь основателя крупнейшего банка. Их брак был бы красивым заголовком в деловой хронике и кошмаром в его личной жизни.

– Не начинай, Ром, – предупредительно сказал Стас. – Человек есть хоть хочет, а ты его сразу в могилу брака закапываешь.

– Какая могила? – фыркнул адвокат. – Золотая клетка с евроремонтом и видом на Неву. Мечта любого адекватного человека. Настя – девушка современная, не будет тебя каблуком под сердце тыкать. У нее своих деловых интересов выше крыши. Вы будете идеальной парой – два красивых, успешных деловых партнера, которые иногда спят в одной спальне для галочки.

Руслан молча смотрел на них, чувствуя, как привычная тоска сжимает горло тугим узлом. Рома был прав. Абсолютно, цинично прав. Это был идеальный, беспроигрышный сценарий. Так почему же сама мысль об этом вызывала у него желание встать и выйти из этого дорогого ресторана навсегда?

– Все под контролем, – сухо ответил он. – Отец Насти ждет моего звонка в пятницу, чтобы обсудить детали. Банкет, скорее всего, в Петровском. Человек на триста.

– Ну вот видишь, – Рома удовлетворенно отхлебнул свой виски, который ему принесли раньше еды. – Все решено. Осталось только сыграть роль счастливого жениха. А это, я уверен, тебе по силам. Ты же всю жизнь кого-то играешь.

С этими словами, брошенными мимоходом, Рома попал не в бровь, а в глаз. Руслан откинулся на спинку стула. Да, он всегда играл. Успешного сына, блестящего студента, жесткого переговорщика, холодного стратега. Он так давно играл эти роли, что уже и сам забыл, где заканчивается спектакль и начинается он сам. Если вообще начинался.

Еда не принесла удовольствия. Она была идеально приготовлена, но на вкус была как картон. Разговор вертелся вокруг дел, политики, общих знакомых. Стас пытался рассказывать забавный случай из жизни Смольного, но даже его обычная живость сегодня не спасала. Руслан ловил себя на том, что просто кивает, поддакивает, а сам смотрит куда-то поверх голов друзей, на богатое убранство ресторана, на сверкающие хрустальные люстры, и видел лишь бесконечную, выхолощенную пустоту.

– Что-то ты сегодня никакой, – констатировал Стас, когда официант унес пустые тарелки. – Давление?

– Скорее, предсвадебная депрессия, – усмехнулся Рома. – Это нормально. У всех женихов бывает. Пройдет, как только подпишешь брачный контракт.

Руслан не ответил. Он смотрел в окно, на солнечную улицу, по которой спешили люди. Какие-то обычные, не идеальные люди. С их проблемами, радостями, глупостями. Они казались ему более живыми, чем он, сидящий в этом дорогом склепе.

– Ладно, хватит насиловать жениха, – Стас, всегда чуткий, решил сменить пластинку. – Вечером что планируем? По слухам, на Литейном открыли новую точку «Эклипс». Говорят, пафосно до тошноты. Люди туда деньги возить тележками должны. Надо проверить.

Рома оживился.

– А что? Идея. Развеем предсвадебную тоску нашему другу. Посмотрим на новых русских манекенщиц, выпьем за его светлое будущее в браке.

Руслан почувствовал, как его тошнота усиливается. Еще один пафосный клуб, еще один вечер фальшивых улыбок, дежурных комплиментов, дорогого, но бесполезного алкоголя. Еще одна роль – роль души компании, успешного Руслана Гразовского, который «всегда на позитиве».

– Я не знаю, парни, – начал он. – Может, ну его? Рано вставать завтра.

– Вот именно что рано вставать! – перебил его Рома. – Значит, надо оторваться по полной, чтобы было что вспомнить в процессе утренней пытки беговой дорожкой. Все, твой протест отклонен. В десять встречаемся у меня, оттуда и поедем.

Спорить не было сил, да и смысла. Вечер был предрешен, как и его свадьба, как и вся его жизнь.

Они вышли на улицу. Майский воздух был теплым и пыльным. Руслан задержался на ступеньках, глядя, как к подъезду подъезжает его черный, отполированный до зеркального блеска Mercedes.

– Ты как будто на похороны собрался, а не в клуб, – хлопнул его по плечу Стас. – Расслабься, женишься – остепенишься, а пока грех не повеселиться.

Рома уже сидел в своем Porsche, показывая знаком, чтобы поторопились.

Дорога до дома промелькнула в полузабытьи. Шофер безупречно вел машину по заполненным вечерним трафиком улицам. Руслан смотрел на город, проплывающий за тонированным стеклом. Вот и его дом – новейший, футуристичный жилой комплекс на набережной. Его квартира на последнем этаже. Еще одна стеклянная клетка с самым лучшим видом в городе.

Он поднялся на лифте, который бесшумно поднимался вверх, закладывая уши. Дверь открылась бесшумным вздохом. Он вошел в гостиную, сбросил пиджак на диван, подошел к панорамному окну.

Вечерний Петербург зажигал огни. Они дрожали в прохладной дымке, поднимающейся от Невы. Город преображался, надевая свой вечерний, праздничный наряд. Где-то там, внизу, кипела жизнь. Где-то люди встречались, влюблялись, ссорились, мирились. Жили.

А он стоял здесь, наверху, в своем идеальном, безжизненном улье, и готовился к очередному вечеру бессмысленной, дорогой мишуры. К очередной роли.

Он вздохнул, повернулся от окна и пошел в спальню – переодеваться. Надевать очередной, безупречный костюм для очередного, безупречного в своей пустоте мероприятия.

Мысль о предстоящем вечере вызывала тошнотворную тяжесть. «Эклипс». Название говорило само за себя. Затмение. Полное затмение всего настоящего, живого, подмененного ярким, слепящим, искусственным светом.

«Потерпи, – сказал он сам себе, снимая дневной костюм. – Отработаешь номер, улыбнешься, выпьешь, вернешься домой, ляжешь спать. Завтра наступит новый день. Такой же, как и этот».

Он посмотрел на свое отражение в зеркале гардеробной. Высокий, красивый, успешный мужчина в дорогом белье и идеально отглаженных брюках, и совершенно пустой взгляд.

Он не знал тогда, что этот вечер, этот самый ненавистный, скучный, предсказуемый вечер, станет для него тем самым солнечным затмением, после которого ничего уже не будет прежним. Что очень скоро он сам будет молить всевышнего о том, чтобы вернуть обратно эту самую скуку и предсказуемость. Но будет уже поздно.

Он надел рубашку, автоматически застегнул пуговицы, повязал галстук. Машина. Роль была готова к выходу на сцену. Оставалось только дождаться, когда поднимется занавес.

Глава 2.

Если мир Руслана Гразовского был соткан из стекла, стали и бездушного блеска, то мир Полины был создан из совсем иного материала. Он был соткан из звуков. Из старых, пропахших пылью и временем нотных тетрадей. Из терпкого запаха кофе, которым пахло от пальцев ее педагога. Из сладковатого аромата маминых пирогов, доносившегося из маленькой кухни на Садовой. И из вечного, неумолчного гула большого города за окном, который был не чертежом, а живым, дышащим существом.

Этот гул был саундтреком ее утра. Не гудение климат-контроля, а перезвон трамвайных стрелок, отчаянные крики чаек над Фонтанкой, гул голосов со стороны Сенного рынка. Полина, закутавшись в старый, потертый халат, стояла на балконе, вцепившись пальцами в холодную, облупившуюся краску перил, и пила утренний кофе из огромной кружки с котом. Она любила этот момент – между ночной прохладой и дневной жарой, между сном и явью. Город в это время казался ей самым честным.

– Полечка! Иди завтракать, а то опоздаешь! – голос мамы, теплый и привычный, как плюшевое одеяло, донесся из глубины квартиры.

Квартира… Маленькая, тесная, заставленная мебелью двух поколений. Повсюду – следы ее музыкального взросления: старая фоторамка с ее первым выходом на сцену в музыкальной школе, пожелтевшие грамоты, на книжной полке между романами Достоевского и учебниками по сольфеджио.

За столом уже сидел папа, углубленный в утреннюю газету. Он поднял на нее свои добрые, уставшие глаза поверх очков.

– Ну что, наша певица, как настроение? Готовишься покорять сегодня Большой зал?

– Готовлюсь, пап, готовлюсь, – улыбнулась она, целуя его в щеку и опускаясь на стул. – Сначала покорю «Гриф», а там, глядишь, и до Большого дорастем.

Мама поставила перед ней тарелку с сырниками и сметаной.

– Опять сегодня ночью? – в ее голосе прозвучала знакомая нота тревоги.

– Мам, я же взрослая. И Кира со мной. Да и бар приличный.

– Приличный бар – это как сухая вода, – проворчал папа, перелистывая страницу. – Там же мужики пьют.

– Пап, они приходят музыку слушать, а я получаю деньги за то, что делаю то, что люблю. Это же прекрасно.

Она не врала. Не полностью. Бар «Гриф» и правда был одним из самых адекватных мест в городе. Публика там собиралась своя, богемная. Студенты, художники, завсегдатаи с окрестных улиц. Но выпивали там, конечно. И иногда к ней приставали, но Кира, которая работала там официанткой, всегда была на подхвате. Ее острый язык и решительный вид отпугивали большинство назойливых поклонников.

Завтрак прошел в привычных, уютных разговорах. О папиной работе, о маминых планах на дачный сезон, о предстоящем академическом концерте в консерватории. Это был ее островок стабильности. Ее тихая гавань. Иногда, правда, стены этой гавани казались ей слишком тесными, а забота – слишком навязчивой. Но она знала, что это – из любви.

Через час она уже ехала в переполненном трамвае по направлению к центру. Консерватория. Это слово всегда вызывало у нее трепет. Не просто учебное заведение. Храм. Храм с огромными колоннами, высокими потолками, потертыми мраморными лестницами, которые помнили шаги Шаляпина и Римского-Корсакова. Здесь пахло историей, деревом старых роялей, воском для паркета, пылью и… страхом. Священным страхом перед искусством.

Ее класс был на третьем этаже. Дверь с табличкой «Аглая Львовна Преображенская, профессор». Полина задержалась на секунду в коридоре, прислушиваясь к доносящимся из-за дверей звукам: чьи-то вокальные распевки, гаммы, бегущие по фортепианной клавиатуре. Это был ее мир. Ее стихия.

Она вошла. Аглая Львовна, худая, прямая как трость, с седыми волосами, убранными в строгую шишку, сидела за роялем. Ее пальцы, длинные, с выступающими суставами, бесшумно лежали на клавишах.

– А, Полина, – ее голос был низким, немного хриплым, как будто от вечного курения «Беломора» в студенческие годы. – Вы сегодня на пять минут ближе к пунктуальности, чем в прошлый раз. Это прогресс.

Полина сдержала улыбку. Аглая Львовна никогда не хвалила прямо. «Не хуже, чем в прошлый раз» – это была высшая оценка.

– Простите, Аглая Львовна. Трамвай…

– Трамваи, маршрутки, пробки… Вам, артистам, надо учиться абстрагироваться от быта, – отрезала педагог. – Быт – это то, что съедает талант на завтрак. Романсы Чайковского «Средь шумного бала». Начинайте.

Полина откашлялась, настроилась, взяла с пюпитра ноты. Она знала их наизусть, но держать в руках бумагу было спокойнее. Она сделала вдох, посмотрела на Аглаю Львовну, ждущую ее знака, и запела.

И мир за стенами консерватории перестал существовать. Остались только звуки. Точные, выверенные аккорды рояля и ее собственный голос, который она заставлял лететь, вибрировать, плакать и смеяться. Она пела о случайной встрече, о маске, под которой скрывается трепетная душа. Она проживала эту музыку. Вкладывала в нее всю свою пока еще небольшую, но такую жгучую жизненную силу.

– Стоп! – Аглая Львовна резко отпустила педаль рояля, и звук оборвался. – Вы сегодня поете технично. Даже слишком технично. Где душа, Полина? Где та самая «случайность», о которой поет героиня? Вы вышагиваете по нотам, как по парадной лестнице, а надо парить. Или хотя бы спотыкаться. Еще раз с самого начала. И забудьте, что у вас за окном трамваи, представьте, что за окном – бал и вы пытаетесь разглядеть одного человека в толпе.

Полина кивнула, сглотнула. Иногда ей казалось, что Аглая Львовна видит ее насквозь. Видит все ее страхи, все сомнения. Она снова начала и на этот раз попыталась отпустить контроль. Позволить голосу делать то, что он хочет и это сработало. Она сама почувствовала, как музыка ожила, задышала.

– Вот, – Аглая Львовна позволила себе легкую, почти незаметную улыбку. – Теперь уже что-то. Не идеально, но уже живое. Продолжаем.

Урок длился полтора часа. К концу Полина чувствовала себя выжатой, как лимон, но это была приятная, творческая усталость. Она собирала ноты в потрепанную папку.

– Полина, – остановила ее педагог, закрывая крышку рояля. – Вы много работаете по ночам?

Полина смутилась.

– Ну, да. В баре. Но я стараюсь не пропускать занятия.

– Я не об этом. Я о том, что голос – инструмент капризный. Он требует отдыха. А не работы на износ в прокуренных помещениях. Не превращайте свой дар в разменную монету. Его легко потратить и не заметить, как.

В этих словах не было упрека. Была тревога. Почти материнская забота.

– Я понимаю, Аглая Львовна. Но…

– Но нужно помогать родителям, – закончила за нее профессор. – Я знаю. Будьте осторожны. И помните – сцена в баре и сцена в Мариинке требуют разной цены за выход. Выбирайте с умом.

С этими словами, которые легли на плечи Полины внезапной тяжестью, она вышла из класса. У нее еще была пара по истории музыки, но мысли были уже далеко. Она переживала каждое слово Аглаи Львовны. А что, если она права? Что если она, Полина, тратит свой голос, свой шанс на какую-то сиюминутную необходимость?

Ее спасательный круг появился возле буфета, в виде рыжей, энергичной вспышки. Кира, с двумя стаканчиками кофе в руках, сияла во всю ширину своей улыбки.

– Ну что, как издевательства над неокрепшей психикой? Старая карга опять твои трепетные чувства к искусству в прах растоптала?

– Почти что, – Полина с благодарностью взяла кофе. – Но в этот раз с конструктивной критикой.

– Да она всегда с конструктивной, просто ты слишком близко к сердцу принимаешь, – Кира флегматично отхлебнула свой капучино. – Нам про методы воспитания в Древней Спарте рассказывали. Я сижу, думаю, я бы в их системе не выжила. Меня бы с какой-нибудь скалы сбросили за несанкционированную болтливость.

Полина рассмеялась. Кира была ее антиподом. Где Полина сомневалась, Кира действовала. Где Полина переживала, Кира отпускала шутку. Они были подругами с первого курса музучилища. Их дружба была странной для многих, но абсолютно естественной для них самих.

День тянулся медленно. Лекция по истории музыки, самостоятельная практика в классе, дорога домой на трамвае, где она притворялась, что читает конспекты, а сама смотрела в окно на мелькающие улицы.

Дома ее ждал мамин борщ и вечер, проведенный за учебниками. Но мысли ее уже были там, в баре «Гриф». Она перебирала в голове репертуар. Что спеть сегодня? Что-то веселое, зажигательное? Или, может, наоборот, лиричное, пронзительное?

Перед выходом из дома она дольше обычного крутилась перед зеркалом в прихожей. Надела свое лучшее платье – простое, черное, но идеально сидящее по фигуре. Распустила свои длинные, темные волосы. Накрасила губы чуть ярче, чем обычно.

– Красишься? – удивилась мама, заглядывая в прихожую. – Для бара-то?

– Мам, сцена есть сцена, – уклончиво ответила Полина. – Надо соответствовать.

Она вышла на улицу. Вечер был теплым и тихим. Она шла пешком от Садовой в сторону «Грифа», вдыхая прохладный воздух, наслаждаясь последними минутами одиночества перед работой. Огни города были не холодными и далекими, а близкими, домашними. Они освещали ее путь.

Она обошла угол и увидела знакомую вывеску – скрипучее, кованое изображение грифа, держащего в лапах гитару. Из приоткрытой двери доносился приглушенный гул голосов и музыка – это играл фонограммный микс, пока живое выступление не началось.