Ничейные

Талая, теплая ночь в акварельных разводах алого солнца уже касалась макушек грубых тканевых шатров. Птицы не отпевали последние отсветы заката, их провожали клокочущие пулеметные очереди, редкие, но грузные хлопки пушек, утробный звук земли от разрывающихся мин. Это были песни войны, ее верный аккомпанемент.

Но в лагере, поставленным в руинах коровника и на ближайшем пастбище, где от коров не осталось ни рога, ни хвоста, звучал приглушённый, усталый смех, треск костра и тихий шорох перевала. Здесь царило неправдоподобное, книжное спокойствие: часть Дубовки была отбита советскими солдатами, и они, прибывшие за крупицей покоя, разводили отраву гнетущей войны маленькой, зато заслуженной победой.

Из палатки доносился сдавленный, хриплый гогот, подстать звяканью шомпола о стальные толстые грани дула ППШ. Молодость ребят, раздавленная, жестоко растоптанная ужасами войны, сочилась сквозь их облегченные, простые разговоры.

– … ты бы видел его рожу, – разгоряченно рассказывал Женя Панченко, высокий, русый парень лет восемнадцати с яркими голубыми глазами. Он без лишней ласки сунул в рот вилку с ошметками тушенки на острие, кинул взгляд на коротко стриженного, почти лысого мужчину, сидящего на патронном ящике и с нежностью начищающего свой пулемет. – Сиплый, кончай дуло наяривать, садись к нам.

Мужчина медленно, пафосно скрутив брови в узел, поднял взгляд на парнишку.

– Жека, не выпендривайся. Это дуло тебе сегодня жизнь спасло, – он ответил, лишний раз подтверждая свою кличку, показательно натирая внешнюю сторону ствола замасленной, грязной тряпочкой.

Егор Беляев, которого соратники окрестили “Сиплым”, пришел на фронт с самого Петербурга, похоронив с первыми выстрелами своих родителей, тетку и невесту, которые не смогли пробиться с первыми спасительными колоннами, только его младшая тринадцатилетняя сестра Матрена осталась в живых. В их колонну прилетел снаряд, забрав жизни невинных жителей культурной столицы и надежду на спасение. Господь распорядился спасти лишь нескольких, в их числе Егора и Матрену Беляевых, но каждый из них заплатил свою цену: осколки испещрили лицо и шею мужчины, чудом изорвав лишь несколько голосовых связок, а изломанную в нескольких местах руку девочки пришлось ампутировать. Но они выжили. И назло смерти, Беляев отправился на фронт, обещав своей сестрице дойти босыми ногами на восток до ее временного пристанища, когда голыми руками задушит каждого фрица.

– Это кто тут еще выпендривается? – выпалил Женя.

– Это не похоже на благодарность, – Сиплый ласково, почти невесомо отложил свой ППШ, – Я вам, тварям, вчера тт так начистил, что вы ими сегодня по пять фрицев положили.

– Да это удача, – русоволосый пытался победить в неравном бою с Сиплым, но ледяной, до ужаса снисходительный и саркастичный взгляд, приправленный растянутой нитью улыбки гасили молодого парня.

– Хуяча.

– Сплюнь, – наконец подал голос Саша, отскребывая со стенок банки остатки того, что когда-то было мясом, – Погубишь нас.

– Да ладно вам, мы наконец прорвали оборону фрицев, прекратите гундеть, давайте выпьем.

Женя достал из лядунки небольшую флягу с медицинским спиртом, начал разбавлять его в пыльных железных кружках.

– Так бы сразу, – растянул Сиплый, грузно поднявшись и кинул взгляд на парня, сидевшего у него под боком. – Витек, прекрати переводить бумагу на свою жидовскую принцессу, – тот хлопнул товарища по плечу, под его напряженной рукой черная расселина перечеркнула все кривые, угловатые буквы.

– Сиплый, мать твою! – вскрикнул Витя, машинально дернул локтем, задев живот друга.

Он поднял письмо в воздух, стал нежно вертеть его, пытаясь избавить свое творчество от внезапного уродства.

Витя Калинин, двадцатилетний парень с соломенной головой и серыми глазами, писал письмо своей возлюбленной Дине. Витя всю жизнь рос в деревне, под присмотром своей авторитарной бабушки, которая гоняла бедного до посинения, когда родителей погубила болезнь, но выносила знатное хозяйство, доведя деревенскую жизнь практически до порога изобилия. Но жизнь их переменилась, когда в их скромное село прибыла еврейская семья, убегая от ростков гонений. Среди них была Дина. Их любовь была молодой и сочной, как спелое яблоко, что брызжет под зубами и сводит скулы, замаливая боль сведенных мышц медовым соком. И сейчас он наконец добрался до письменных принадлежностей и бумаги, чтобы излить свои чувства и радость за еще один дарованный Господом день, вспомнить ее кудрявые, смоляные волосы, и глаза, которым подражали сапфиры. Но из-за его товарища, той самой занозы, что он не мог вытащить, да и не хотел, пришлось выводить строки заново.

Дорогая, любимая Дина,

Я жив, здоров и люблю тебя с каждым днем все больше. Хочу похвастаться! Мы наконец пробили оборону, завтра пойдем наступать! Впервые за долгое время я бодр духом!

Ужасно скучаю и молю Бога, чтобы мы побыстрее увиделись у бабки на пирогах.

Целую тебя тысячи раз!

Твой Витя

Он бережно свернул письмо в треугольник, окинул взглядом палатку, порывисто встал, тряхнув пылью шинели на Сиплого и кинул через плечо:

– Я к фуфайке.

Он махнул своим товарищам и скрылся за пологом палатки. Имя “фуфайки” было присвоено командиру их взвода Федору Бурьянову, коренастому мужчине лет тридцати пяти, который был олицетворением ответственности и гауптвахты; абсолютно идеальный командир, лишь с одним, малюсеньким изъяном – слово “фуфайка” он выговаривал с до ужаса комичной и разрывающей голову шепелявостью. По меркам нынешней жестокой жизни, он был успешен и, может быть, даже счастлив: дослужился до лейтенанта, писал в тыл своей жене и двум детишкам, резвящимся на просторах Урала. Для этого человека война была просто работой, тяжёлой, непосильной, жестокой, но работой. И сейчас он в своей палатке пологой, идеальной горой навис над чертежами, схемами и картами.

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться? – Витька приставил твердую, открытую ладонь к виску, выпрямился по струнке.

– Разрешаю, – хриплый, басистый и по-дикторски четкий ответ последовал от Бурьянова.

Он поднял взгляд на парня, немного расслабил спину, будто визит юнца дал ему толику отдыха, которую тот принес с собой из палатки. Витя протянул руку со сложенным бумажным треугольником.

– Письмо домой, товарищ лейтенант.

Командир постучал указательным пальцем по столу, не отводя взгляд.

– Клади. Завтра с утра связной в тыл поедет, – протянул тот.

– Спасибо, – Витя быстро приложил ладонь к виску и развернулся, намереваясь уйти, но его окликнул Фуфайка.

– Калинин, – тот обернулся, шаркнул сапогами, – Не бухайте до утра. Завтра важный день, высыпайтесь.

– Есть!

Рядовой вернулся к своим товарищам, в воздухе уже стоял кислый запах спирта, а в голосах молодых поплыли чересчур веселые нотки.

– … врешь, Сиплый! – нахмурившись, выдавил Саня, неаккуратно наматывая на вишер смоченную в остатках алкоголя лоскут ткани.

– Точно ходил.

– И че ты там смотрел?

Сиплый театрально поднял голову вверх, прожевывая остатки тушенки, которую он, по всей видимости, не растягивал, а поглотил минуты за две, втянул носом ночной перегар и тихо, томно промычал:

– “Снежную королеву”…

Палатку разразил надрывный смех, шомпол вывалился из рук Сани и тот, потянувшись за ним, ткнулся лбом о столешницу и обмяк, подрагивая и кряхтя от смеха.

– Я щас обоссусь…

Сашу Журавлева война потянула за собой на первом курсе института. Учился на инженера на Урале, вместе с отцом выхаживал мать инвалида. Затем пришла первая похоронка, а за ней – повестка, и веселая студенческая жизнь оборвалась, заставляя молодого парня учиться выживать.

– Суки вы бескультурные, я сестру водил, а знаешь как сам зацепился! Они там че-то поют, все летает, музыка до костей пробирает!

Витька уселся рядом с Сиплым, схватил железную мятую кружку и осушил ее почти залпом.

– Вы о чем?

– Сиплый втирает нам, что он в театр ходил.

И вновь хриплый, клокочущий смех сотряс палатку. Нечасто выдавалась возможность посидеть за баночкой хоть какой-нибудь еды и выпивкой, расслабить уже совсем расстроенные нервы. Но усталость брала верх, а самодельная, разведенная водка усыпляла не хуже баек Сиплого, и все попадали по койкам, с мыслью лишь о том, что завтра снова придется бороться за свою жизнь, за жизнь товарищей, за Родину.

Но завтра не наступило. Хмельную, больную голову разорвал гул бронетехники, оглушительное стрекотание пулеметов и ядовитая, вражеская речь. Хаос отуплял не до конца протрезвевшие головы, парни барахтались в своих койках, как ужаленные, только Сиплый машинально, как лунатик, пополз к своему драгоценному пулемету, но проползая вдоль полога, замер.

– Hände hoch! Geben Sie auf!

В лысую, испещренную ссадинами голову уткнулось горячее дуло немецкого MP-40. Все застыли, в палатку ворвались фашисты, стали кричать что-то на своем дьявольском языке, а советские рядовые были безоружны, лишь поглядывали на стальные стволы, дымящиеся и грязные от пороха.

– Runter auf den Boden! Sofort!

Рыжеволосый немец, который держал на мушке Сиплого, грубо вдавил его стволом в землю и придавил спину тяжелым сапогом. В жилах молодых ребят кипела ненависть, руки дрожали от похмелья, ярости и, о чем обычно не говорят, страха. В их затуманенных, стремительно протрезвевших головах звучали лишь голоса сестры, матери, любимой девушки.

– Was soll ich mit ihnen machen? (Что с ними делать?)

– Starke Jungs. Sie werden ins Dulag gehen. (Крепкие парни. Пойдут в дулаг.)

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.