«Эхо Падших Светил» Книга Первая: Пробуждение Тени

С дрожащей, предательской рукой, против воли своего кричащего, умирающего от страха разума, он протянул пальцы к холодному, пульсирующему, невещественному древку.

Его пальцы почти коснулись поверхности чистой тьмы. В последний миг инстинкт самосохранения, отчаянный, хриплый крик Харгана: «Нет, мальчик, нет! Опомнись!» и образ сурового, разочарованного, но живого лица отца слились в единый, запоздалый, слабый порыв, и он попытался отдернуть руку. Но было поздно. Его воля была сломлена. Любопытство, отчаяние и жажда власти оказались сильнее.

Едва кончики его пальцев скользнули по поверхности чистой тьмы, как по его правой руке от запястья до локтя пробежала волна леденящего, прожигающего до костей, живительного огня. Он вскрикнул от нечеловеческой, душераздирающей боли и отшатнулся, судорожно сжимая предплечье. Сквозь материал рукава проступил и стал ярко виден черный, причудливый, уродливо-прекрасный узор. Он напоминал сплетение треснувшего кристалла и застывшей молнии, сложный кельтский узор, выжженный каленым железом прямо на плоти. Она пульсировала тем же мертвенным, синевато-фиолетовым светом, что и само Копье, и жгла изнутри, вливая в его жилы ледяной яд чужой воли, чужого сознания, чужой, непостижимой цели.

Голос Лордора в его голове прозвучал удовлетворенно, почти ласково, как голос учителя, довольного успехами ученика:

«Метка принята. Связь установлена. Канал открыт. Начало положено. Теперь ты мой, носитель печати. Рано или поздно ты придешь и возьмешь то, что тебе предложено. Добровольно. Ибо ты увидишь истину, скрытую от других. И ты поймешь, что иного пути нет».

Кедрик в ужасе, в отчаянии, в леденящем стыде смотрел на свое предплечье, на это клеймо предательства, боли и вечного проклятия. Он чувствовал, как что-то чужое, холодное, чудовищное и невероятно древнее устроилось в уголке его разума, наблюдая, оценивая, ожидая.

Глава Четвертая: Песнь Сирен и Шепот Бездны

Этерия погружалась в сумерки с такой зловещей, неестественной стремительностью, что даже самые пессимистичные Летописцы, дни и ночи напролет изучавшие астрономические свитки и предсказания о Конце Времен, в своих самых мрачных прогнозах не предвидели столь скорого и необратимого угасания. Багровый, болезненный свет Арк-Элиона, более похожий на зарево далекого, вечно пылающего пожара, чем на животворящее сияние солнца, едва пробивался сквозь удушливую, ядовитую пелену вулканического пепла, поднятого пробудившимися огнедышащими горами, и космической пыли, осевшей на планету после недавних катаклизмов, сотрясших самые основы мироздания. Воздух стал густым, как сироп, тяжелым для дыхания и горьким на вкус, от него першило в горле и слезились глаза. В этом сгущающемся, почти осязаемом полумраке, где день уже почти не отличался от ночи, а серые сумерки стали вечным состоянием мира, тени обретали жизнь, становясь гуще, плотнее и зловещее, а древние, забытые, допотопные страхи выползали из самых потаенных, заброшенных уголков мира, почуяв свою скорую и окончательную победу.

Элвин, все еще слабый от остатков адского яда тварей, который, словно ледяная, разумная зараза, пульсировал в его ране, пытаясь добраться до самого сердца, сидел в седле Громобоя, прижавшись спиной к Айлии. Его собственная сила, сила лайкана, казалась ему иссякшей, выпитой, высосанной той мерзкой тенью, и он целиком и полностью полагался на волю, умение и магию своей спутницы. Девушка-полуэльфийка вела шестиногого механического шагохода с невероятной, почти сверхъестественной ловкостью и грацией, объезжая зияющие, дымящиеся трещины в земле, похожие на свежие шрамы на лице планеты, и поваленные, почерневшие, словно обугленные, скелеты деревьев, словно ее глаза, цвета весенней листвы, видели в этой всепоглощающей, почти абсолютной тьме совершенно ясно, различая малейшие оттенки серого, движения теней и саму текстуру надвигающейся гибели.

– Мы должны добраться до Перевала Слез до наступления настоящей, беспросветной ночи, – сказала она, не оборачиваясь, ее голос был ровным и спокоен, идеально контролируемым, но Элвин, прижавшись к ней, чувствовал тонкое, как натянутая струна, напряжение в ее плечах и спине, выдававшее огромную внутреннюю концентрацию. – Там, у самого подножия Молочных Скал, на древней заставе времен Первого объединения, нас будет ждать стражник Белой Башни. Эта местность… давно уже небезопасна. Даже для подготовленных патрулей Башни. Здесь терялись целые отряды.

– Эти твари… они уже повсюду? – спросил Элвин, его голос прозвучал хрипло, не смело и потерянно, как голос ребенка в темной комнате. Он вцепился в холодные металлические выступы седла, стараясь не смотреть на мерцающие, шевелящиеся, живые тени в глубине леса, на те места, где стволы деревьев сплетались в непроглядную, враждебную стену, полную неведомых, шепчущих угроз.

– Не совсем, – ответила Айлия, ее изумрудный взгляд непрестанно сканировал окрестности, отмечая каждую сломанную ветку, каждую неестественную впадину на земле, каждый камень, сдвинутый с места. – Они пока концентрируются вокруг источников древней силы, вокруг разломов реальности, словно мухи на кровоточащую рану. Но их паутина раскидывается все шире с каждым часом, их тропы прорезают землю все глубже. Они чуют… грядущие великие перемены. Ощущают приближение своего часа. Как стервятники чуют раненого зверя за много лиг. И спешат урвать свою долю до того, как пиршество закончится и тушу растащат более крупные хищники.

Она внезапно замолчала, замерши, и ее остроконечные уши слегка дрогнули, повернувшись подобно локаторам, улавливая звук, недоступный затупленному человеческому слуху.

– Слышишь?

Элвин напряг свой слух, и, хотя дар морского народа обострял его чувства, делая их в тысячу раз восприимчивее, ему потребовалось несколько мгновений, чтобы выделить этот звук из общего хаоса звуков умирающего мира. Сквозь завывающий, тоскливый свист ветра, гулявшего среди голых, мертвых ветвей, и монотонный, убаюкивающий скрежет камней под мощными, неутомимыми ногами Громобоя доносился едва уловимый, мелодичный, призрачный и неестественно прекрасный звук. Словно кто-то пел на незнакомом, древнем и до слез прекрасном языке, языке забытых богов и утраченного рая. Пение было божественно красивым, завораживающим, гипнотическим, пением ангелов, сошедших с небес, но в самой его глубине, в самом его подтексте, таилась леденящая душу, бесконечная тоска, пустота и голод, голод, который не утолить ничем.

– Что это? – прошептал он, и его собственный голос показался ему грубым, уродливым и неуклюжим после той небесной, чистой музыки.

– Сирены Опустевших Озер, – мрачно, без тени сомнения или страха, но с глубокой печалью сказала Айлия, резко сворачивая с едва заметной, заросшей тропы в сторону, уводя Громобоя в самую густую чащу, подальше от источника звука. – Когда-то, в эпоху Рассвета, до Великого Схлопывания, они были нашими верными союзницами, прекрасными, невесомыми духами воды и воздуха, дочерями утренних туманов и лунного света, хранительницами тихих заводи и лесных родников. Их песни лечили раны души, а их смех мог развеять любую печаль. Но Великое Схлопывание, а затем и Тихая Чума, что пришла с кораблями извне, исказили их, извратили саму их суть, вывернули наизнанку, как перчатку. Теперь их песня не предвещает ничего доброго. Она заманивает потерянных, отчаявшихся путников в топи и трясины, на дно черных озер, чтобы забрать их жизненную силу, их тепло, их самые светлые воспоминания и ненадолго, на одно лишь мгновение, отогнать собственный внутренний холод, холод вечного забвения и одиночества.

Пение становилось громче, обволакивающим, оно витало в самом воздухе, пропитывало его, проникало в разум напрямую, минуя уши, обращаясь к самым потаенным желаниям и страхам. Элвину вдруг страстно, до боли в груди, до спазмов в животе, захотелось свернуть к нему, найти источник этой божественной, неземной музыки, увидеть тех, кто ее издает, отдать им все, что у него есть, всю свою жизнь, всю свою душу, лишь бы услышать ее еще немного, еще чуть-чуть. Его тело само, помимо его воли, движимое древним инстинктом, непроизвольно наклонилось, его нога сама по себе толкнула в бок Громобоя, пытаясь заставить механического коня свернуть с пути и понестись навстречу собственной гибели.

– Нет! – резко, почти по-командирски, с железной волей в голосе сказала Айлия, ее сильная, цепкая рука легла на его ногу, отводя ее, и ее прикосновение было обжигающе горячим, словно она прикоснулась к раскаленному докрасна металлу, и на мгновение Элвину показалось, что он почувствовал исходящее от нее тепло живой магии. – Их чары сильны, они говорят напрямую с душой, минуя разум, играют на струнах самых темных желаний! Не слушай! Заткни уши! Доверься Громобою! Он сделан из металла, у него нет души, нет сердца, на которые они могли бы повлиять! Он – наша лучшая защита здесь!

Она что-то пропела на своем языке, языке Ва’лар, слова которого звучали как звон хрустальных колокольчиков и шелест листьев одновременно, и светящиеся руны, выгравированные на шее механического коня, вспыхнули ярким, голубоватым, холодным светом, образовав вокруг него слабый защитный барьер. Шагаход заурчал, качнул своей металлической головой, словно отряхиваясь от наваждения, и уверенно, с удвоенной скоростью пошел вперед, абсолютно игнорируя зовущую, сводящую с ума мелодию, его сенсоры горели ровным синим цветом, не реагируя на психическую атаку.

Но твари, преследовавшие их по пятам, эти бездушные порождения тьмы, не были защищены ни магией, ни железной волей. Из леса позади них донесся тот самый ненавистный скрежет, но теперь в нем слышались растерянность, страх, болезненное смятение и даже какая-то жалкая, животная тоска. Слепые, бездушные охотники тоже попали под чары Сирен, их примитивные, чуждые разумы не могли противостоять древней, утонченной магии, предназначенной для более сложных душ.

Пение Сирен внезапно оборвалось на самой высокой ноте, сменившись пронзительными, победными, ликующими и одновременно жадными криками и звуками жестокой, безмолвной борьбы – всплесками черной воды, хрустом ломающихся хитиновых конечностей, жадными, чавкающими всхлипами и тихими, тонущими всхлипами. Элвин содрогнулся, с ужасом представляя, как темные создания один за другим срываются в черную, бездонную воду трясины, а их искаженная, уродливая сущность поглощается древними, озлобленными, жаждущими тепла духами.

– Мы использовали их как живой щит, – с горечью и отвращением к самой себе произнесла Айлия, и ее плечи поникли под тяжестью этого выбора. – Мир становится все темнее и циничнее, и нам приходится играть силами зла друг против друга, становиться такими же жестокими и расчетливыми, как они. Ради выживания. Ради сомнительной, туманной надежды на то, что наш грех когда-нибудь будет искуплен.

Они ехали дальше в тягостном, гнетущем молчании, каждый погруженный в свои мрачные, невеселые мысли. Холод, исходящий не от воздуха, а от самой искажающейся реальности, проникал все глубже под кожу, в кости, в самое нутро, и Элвин заметил, что его дыхание стало клубиться густым, белым паром, словно вокруг был лютый, сорокаградусный мороз, хотя на самом деле температура почти не изменилась, было просто холодно от безысходности. Айлия, не говоря ни слова, разжала пряжку на своем поясе, и из маленького, расшитого серебром мешочка в ее ладонь выкатился небольшой, но ярко светящийся кристалл теплого, медового, солнечного оттенка и передала ему.

– Держи. Прижми к груди. К самому сердцу. Это Солнечный Осколок, одно из немногих сокровищ, последние осколки истинного света, что удалось спасти и сохранить при падении Солнечных Городов на заре эры Сумерек. Он ненадолго отгонит тьму… и то, что за ней прячется, что шепчет на ухо. Но береги его. Их осталось совсем немного.

Внезапно Громобой снова замер, издав низкий, предупреждающий, почти что испуганный гул, и встал как вкопанный, упересь всеми шестью конечностями в землю, отказываясь идти дальше. Они выехали на открытый, каменистый, безжизненный берег огромного, мертвого озера, раскинувшегося перед ними, как черное, бездонное, безразличное зеркало, в котором не отражалось ничего из этого мира. Вода в нем была абсолютно черной, густой и неподвижной, как отполированное обсидиановое стекло, в ней не отражалось ни угасающее солнце, ни свинцовые тучи, ни они сами – лишь пустота. Посреди озера, словно палец мертвеца, указывающий в небо, возвышался одинокий скалистый остров с почерневшими, разваливающимися руинами какой-то древней, циклопической башни, о которой не рассказывали ни в одних летописях, башни, построенной не людьми и не эльфами, а кем-то другим, забытым.

И на самом берегу, спиной к ним, сидела неподвижная, как изваяние, фигура в развевающемся сером, походном плаще. Она смотрела на черную, безжизненную воду, словно вглядываясь в самые ее глубины, пытаясь разгадать ее мрачные тайны. Рядом с ней, столь же неподвижно и величественно, стоял белоснежный конь невероятной красоты, чья идеальная шерсть казалась единственным ярким, живым пятном в этом море тьмы и отчаяния.

Айлия мгновенно, со змеиной быстротой и точностью, натянула тетиву своего перламутрового лука, но через мгновение медленно опустила его, всмотревшись в спину незнакомца, в его осанку, в линию плеч.

– Стражник? – громко, звенящим, чистым голосом крикнула она, и ее слова упали в зловещей, давящей тишине этого места, как камни в черную, бездонную воду, не оставив после себя ни крупинки.

Фигура обернулась без спешки, плавно, словно пробуждаясь от долгого, векового сна или прерывая глубокое размышление. Это был высокий, худощавый, но крепко сбитый человек в походных, практичных, видавших виды доспехах цвета тусклой, старинной бронзы, с лицом, изможденным не годами, а непосильным грузом бесчисленных знаний, утрат и непомерной ответственности. Это был летописец, ученый, хранитель мудрости, но в его позе, во взгляде холодных, пронзительных, всевидящих глаз горел неугасимый огонь воина, человека действия, видавшего виды и не понаслышке знавшего цену жизни и смерти.

– Айлия, дочь Лунариэль, – произнес он, и его голос был низким, глухим, безмерно усталым, но в нем чувствовалась стальная, несгибаемая воля, воля, способная сдвинуть горы. – Я ждал тебя. Хотя и надеялся, что твое путешествие займет больше времени, даст нам фору. Но ты, как и твоя мать, всегда отличалась поспешностью и безрассудной храбростью. И, как вижу, привела с собой… изрядный, просто-таки королевский хвост.

Он сделал легкое, почти небрежное движение рукой в направлении озера, и в этом жесте была вся его суть – сдержанная сила и презрение к опасности. И тогда они увидели. В черной, зеркальной, неестественно спокойной воде что-то зашевелилось. Бледные, слепые, безликие маски с оскаленными, безгубыми ртами всплывали на поверхность, задерживались на мгновение, словно вдыхая воздух, пробуя его на вкус, и снова уходили под воду, оставляя после себя медленно расходящиеся, жирные круги. Это была не просто группа тварей. Это была целая колония, целый подводный рой, муравейник, и они массово, десятками, сотнями, переплывали озеро, направляясь прямо к ним, к источнику свежей, мощной жизни, который они чуяли в Элвине, в его уникальной крови.

– Ормэйн… – прошептала Айлия с благоговейным ужасом и невероятным облегчением одновременно. – Верховный Летописец? Вы сами пришли? Но почему? Башня… она осталась без своего главного стража?

– Когда мир рушится у тебя на глазах, рассыпаясь в прах, нельзя вечно сидеть в башне, уткнувшись в пыльные свитки, как крот в свою нору, – старый воин-ученый поднялся во весь свой рост, и в его руке вспыхнул простой, но мощный посох из темного дерева, увенчанный пульсирующим, живым, голубым кристаллом, свет которого был ярок и чист, он заставлял тварей на мгновение замирать и отползать назад, шипя от боли.

– Тем более, когда речь идет о последней, чистой крови древнего Морского Народа. Они чуют его в тысячу раз сильнее, чем нас, сухопутных крыс, пахнущих пылью и чернилами. Эта вода… – он ткнул посохом в сторону озера, и кристалл вспыхнул ярче, – она не простая. Она – слеза мира, пролитая в день Великого Схлопывания. Она ведет прямиком в подземные туннели, в самые глубинные, не нанесенные ни на одну карту разломы, что соединяются с их главным логовом, с тем местом, откуда они выползают, как тараканы из-под плиты, когда наступает их час.

Твари, оправившись от первого шока, перестали обращать внимание на слепящий свет кристалла. Они начали вылезать на берег, выбираться из черной воды. Их щупальцеобразные, костлявые конечности впивались в скользкие камни, их тела, мокрые, блестящие и отвратительные, издавали противный, хлюпающий звук. Их были десятки. Сотни. И из воды появлялись все новые и новые, без конца, словно озеро было бездонным колодцем, из которого их извергала сама преисподняя.

– Что нам делать? – почти крикнул Элвин, чувствуя, как знакомая ярость Лайкана снова поднимается в нем, смешиваясь с леденящим страхом, беспомощностью и отчаянием.

Ормэйн повернулся к нему, и его взгляд был пронзительным, всевидящим, словно он видел насквозь не только плоть, но и самую душу юноши, все его страхи, сомнения и тот спящий потенциал, о котором сам Элвин даже не подозревал.

– Ты, юноша, должен научиться слушать. Не только воду. Но и кровь в своих собственных жилах. Твой дар – не просто чувствовать стихию, как обычный рулевой чувствует ветер. Но и командовать ей, быть ее повелителем, ее голосом! Они – порождения чистой тьмы, искаженная, изнасилованная, извращенная жизнь! Разрушители! А ты несешь в себе чистейшую, первозданную, животворящую силу самого Океана! Ту самую силу, что рождает ураганы и усмиряет штормы, что дает жизнь и забирает ее! Попробуй! Прикажи им! Отверни их! Отбрось! Как волна отворачивается от скалы!

– Я… я не знаю, как! – растерялся Элвин, чувствуя на себе тяжесть ожидания обоих спутников, тяжесть всей ситуации, давящую на плечи, как горная порода. – Я никогда не делал ничего подобного! Я просто… слышал шепот воды!

– Тогда научись! Прямо сейчас! Или мы все умрем здесь, и твои кости станут частью этого берега! – скомандовал Ормэйн, и его голос гремел, не терпя возражений, голос человека, привыкшего повелевать судьбами и армиями. – Закрой глаза! Отбрось страх! Он для них – сладчайший нектар! Представь себе не тихую, спокойную воду своих снов! Представь себе грохот прибоя, бьющего о скалы твоего дома! Крик чаек, рвущийся сквозь шум шторма! Ярость девятибального шторма, что сносит целые города! Впусти это в себя! И заставь их услышать это! Не ушами, а самой их уродливой, искаженной сутью! Пусть этот звук разорвет их изнутри!