– Вам-то это зачем? Что я плохого сделал вам лично? – отчаянно затараторил он, стараясь распалить себя и войти в кураж: – Вам больше всех надо? Вы самый честный? Это вы-то?! Да кто вы такой?! Опомнитесь! Они же не настоящие дети!

– Ну что ты заладил про ненастоящих. А кто они? – спокойно спросил Маевский.

– Биоматериал! Копии, бездушные организмы, просто плоть!

Судья направляет револьвер в переносицу простовчанина.

Простовчанин сдулся так же стремительно, как и надувался. Он осознал: не помогут ни крики, ни позы. Собравшись с духом, приговорённый сказал с надменной покорностью:

– Только не в голову. Стреляйте в сердце.

– У тебя нет сердца, – ответил Маевский.

Грянул выстрел, голова взорвалась. Маевский вздрогнул, поёжился. Пару минут его фигура стояла неподвижно, как будто над обезглавленным трупом сгорбилась ледяная статуя.

«Вы здесь?» – шепотом спрашивает Маевский и осторожно, будто опасаясь услышать ответ, смотрит по сторонам. «Вы здесь?» – снова спрашивает он, обращаясь к невидимым собеседникам.

Ему не отвечают.

Маевский переключил вездеход в режим экскаватора. Зубастый ковш размашисто долбит грязь. Скоро здесь будет чернеть ледяная могила, от которой через пару часов не останется и следа: всё занесёт мутным снегом. Маевский морщится: кажется, в левом сапоге у него опять дырка, пальцы неприятно немеют, и носок мокнет…

Нам следует извиниться перед читателями, поскольку мы описали убийство, не относящееся к сюжетообразующим двенадцати убийствам, вот и выходит, что увертюра нашего повествования несколько затянулась. Однако мы не могли перескочить через этот эпизод, поскольку внесудебные расправы над простовчанами занимали значительную часть жизни Петра Маевского.

И раз уж мы взяли паузу, то воспользуемся ею сейчас, чтобы не останавливаться лишний раз в другом месте. Откроем секрет: Маевский заблуждался на наш счёт. И не только он. Все простовчане ошибочно полагали, что свидетели не могут покидать пределы Простова. Что ж, они имели право на подобное заблуждение, поскольку каждый свидетель с рождения привязан к своему драккару, а ваш город Простов и был плотью умирающего драккара. Свидетельская технология является частью психофизической городской системы; свидетели – это незримые психические организмы, участвующие в тотальном мысленном контроле. Задача свидетелей состоит в том, чтобы формировать у экипажа (или у потомков экипажа) коллективный иммунитет от чрезмерного насилия. Простовчанин может ударить простовчанина по лицу – это пожалуйста, на здоровье, сколько угодно. Простовчанин может даже убить простовчанина при соблюдении необходимых формальностей. Разумеется, можно убивать на дуэлях, при самообороне. А вот безнаказанно убить без предупреждения и без вызова на поединок – не получится. Убийца будет моментально обездвижен и передан судьям, с которыми свидетели поддерживают постоянный мысленный контакт. Нет такого места в городе, где бы не было свидетелей; мы присутствуем повсюду, в каждом уголке, мы читаем мысли всех горожан, так что скрыться он нас не получится. И все простовчане об этом знают; гарантированная неотвратимость наказания – лучшая профилактика смертоубийств.

Всё то же самое мы могли делать и за пределами Простова, более того, вся эта планета находилась в нашем полном распоряжении. Способность свидетелей контролировать умы и тела простовчан ограничивалась лишь продолжительностью жизни драккара. Но был пикантный нюанс. За городской чертой драккар не мог принудить свидетелей к слежке. Вне Простова мы были свободны, и здесь мы не были обязаны копаться ни в чьих грязных мыслях – занятие это, прямо скажем, малоприятное. Простовчане ценили свою свободу, а мы ценили свою, поэтому за городом мы не мешали вам истреблять друг друга.

Пока мы давали объяснения насчёт наших возможностей, судья уже подъезжает к Простову. Городские очертания напоминают огромную птицу, которая словно обнимает землю крыльями – или пытается оттолкнуться от этой земли. По сути, драккар и есть птица, только покрыт не перьями, а чешуёй.

Маевский заехал на моечную станцию, где заказал органическую чистку вездехода (каннибал обгадил весь багажник, и теперь машина воняла не слабее мусорного полигона). Пока чистильщики драили багажный отсек, Маевский покуривал в комнатушке для клиентов, смакуя дрянной кофе из автомата.

В застенках шли новости. Популярная журналистка с глубоким декольте рассказывала о рестораторе Константине Краснове, подозреваемом в растлении клонированных детей. Она смаковала гнусные подробности, причмокивала. Застенки показали лицо простовчанина, которого застрелил Маевский. Пухлый адвокат, сидевший в новостной студии напротив декольте, сетовал, что не может призвать ресторатора Краснова уже несколько дней. Вот же беда-беда, огорчение, с печалью и озабоченностью говорил он. Пропал куда-то подзащитный, и никто найти его не может.

«Вам не стыдно защищать педофила? Не стыдно?» – спрашивала журналистка, томно закатив глаза. «Очень стыдно, переживаю. Но право на защиту есть у каждого», – отвечал адвокат; его честное лицо светилось от чувства долга.

Маевский сел в очищенный от смрада вездеход и поехал в музей.

Полутёмный музей пуст. Ваши учёные так и не выяснили, зачем праотцы Простова построили в центре города бетонное здание, похожее на первобытную ракету. Внутри этого здания ничего не было, кроме окон, высоченного потолка и стен, расписанных фресками. Сюжеты фресок были посвящены трудовым подвигам первых горожан, покорявших холодную планету. Праотцы Простова, бившиеся насмерть за жизненное пространство, делали всё возможное и невозможное ради процветания будущих поколений. Они остановили наступление ледников, угрожавших раздавить город. Они помогли драккару вырастить бункерную сеть, способную выдержать любые катаклизмы. Научились добывать полезные ископаемые и возводить комфортные здания. Наладили экономику, установили правопорядок. Преодолев уныние, неизбежно возникающее из-за простовского климата, они научились жить с надеждой на возвращение в космос. Всех подвигов ваших праотцев и не перечислить.

Стены в ракетоподобном здании были древними буквально: застенков показывать не могли, предоставляли досуг только в виде фресок. Маевский остановился напротив изображения древнего простовчанина, окутанного в пурпурный комбинезон. В отличие от персонажей других фресок, этот простовчанин не был занят ни строительством, ни спортом. Он просто стоит и пристально смотрит на зрителя. Дуэльная каска, стилизованная под небольшое солнце, как бы висит в воздухе над его головой. Из всех фресок музея Пётр Петрович почему-то предпочитал именно эту. Кто здесь изображён? Первый пращур? Собиратель звезд? Добытчик черноты? Первобытный дуэлянт? Может, это Фёдор Михайлович Простов, погибший капитан драккара? Нет, вряд ли. Это кто-то другой. И явно нездешний. Лицо у этого древнего ассиметричное. Правый глаз аквамаринового цвета значительно больше левого красноватого, как бы очень уставшего глаза. Несмотря на явную диспропорцию, неприятного впечатления лицо не вызывает, это лицо хочется разглядывать. Правая половина лица кажется лёгкой и воздушной, а левая половина вызывает ощущение приземлённости. Жаль, что праотцы не оставляли подписей под фресками. Старый, потрескавшийся портрет источает безмятежность, рядом с ним сердечная червоточина Маевского наполняется пусть и временным, но покоем.

Маевский закрывает глаза и беседует с самим собой, беззвучно шевеля губами. Он слегка покачивается и выглядит как пьяный. Проходивший мимо смотритель музея недоуменно смотрит на странного посетителя, пожимает плечами. Вот же чудик.

Мы знаем дословно, о чём говорил и думал Маевский. Но цитировать не станем, потому что мы свидетели деликатные и понимаем, что самое сокровенное разглашению не подлежит. Каждый имеет право на личные, так сказать, глубинные тайны (даже в нашем более чем откровенном повествовании есть пределы и оголять судью полностью перед публикой мы не собираемся). Но приоткрыть дверь в духовную жизнь судьи мы всё же можем.

Маевский относился к тем немногим простовчанам, что время от времени приходили в музей для размышлений и рефлексий. Именно из-за этих посещений судья и стал нам интересен – задолго до того, как начались многосерийные убийства 492 года. Маевский не мог не привлечь нашего внимания: простовчанин с больной совестью – редкий экземпляр, вымирающий вид. Мы бы назвали эти разговоры исповедями, ведь по смыслу это наиболее близкое их наименование. Но самокопания перед фресками исповедями не являлись.

Настоящее покаяние предполагает наличие у кающегося хоть какого-нибудь, пусть даже самого малого, но всё-таки благоговейного трепета перед невидимой метафизикой. Родной матерью такого трепета является смерть. Однако в вашем городе смерть не имела положения священной тайны; простовчане жили в мире, где смерть и обморожения ног были неприятностями одного порядка, – вполне себе излечимыми неудобствами. Не то чтобы простовчане совсем не боялись смерти (всё-таки это событие бывает крайне неприятным, а подчас и весьма болезненным, а иногда так и вовсе необратимым), однако они боялись её в полсилы, постольку поскольку и абы как, то есть не по-человечески, не по-людски. А когда человек полусмертен, или полубессмертен, то это уже, простите, не человек, а чёрт знает что такое. Именно по этой причине мы предпочитаем называть жителей вашего города Простова простовчанами, а не людьми, хотя, конечно же, здесь нет никакого лукавства: они и были простовчанами буквально, в силу топонимического факта. Но простовчане не были человеками – на этом мы настаиваем.

Для того, чтобы подвергнуться оживлению, простовчанину достаточно было сохранить голову. Наличие неповрежденного, без механических повреждений, мозга было обязательным условием, иначе оживляющая технология предков не работала. Лишиться же головы по случайности, ненароком, простовчане не боялись. Согласитесь, что падение кирпича на голову – событие столь же редкое и маловероятное, как и падение на чью-нибудь макушку залётного метеорита; к тому же дома в Простове строились не из кирпичей, а из чешуи драккара, и они даже не строились, а, скорее, выращивались, так что фобий, связанных с потерей головы, среди горожан не наблюдалось. Прицельно стрелять по головам простовчанам не позволяли мы, свидетели (исключением были дуэли, поскольку поединки по своей сути предусматривают свидетельское невмешательство). Но и во время поединков соперники старались не целить в головы; выстрел в лоб – чрезмерная и варварская жестокость; более того, приличные дуэлянты всегда предлагали своим противникам использовать дуэльные каски, поединок без головной защиты считался моветоном.

Если же простовчане намеревались выяснить отношения между собой по полной, так сказать, программе, без свидетелей, то им достаточно было покинуть пределы города, и уже там, среди ледяных пустошей и снежных равнин, они могли вытворять всё, что угодно – за это городские власти не несли никакой ответственности; то, что происходило за городом, оставалось за городом. Разумеется, никто не мог лишить простовчанина свидетельской защиты и принудить его покинуть пределы Простова; за этим власти следили внимательно; так что судье Маевскому, силком утащившему детоубийцу на мусорный полигон, было из-за чего чувствовать чину и было в чём каяться.

Однако судья Маевский мучился не тем, что он окончательно убил педофила и каннибала (на самом деле Константина Краснова убили свидетели; да, дорогие читатели, вы не очитались; наши пояснения будут предоставлены позже). Больше всего судью мучило осознание того, что сердечная червоточина на какое-то время перестала ныть и свербеть из-за чужой смерти. Неужели Маевский обречён на то, чтобы затыкать червоточину убийствами? Не проще ли уехать куда-нибудь в снега да и выпустить пулю в висок? Уж своя-то смерть станет куда более честным средством от душевных мук. Но выстрелить в голову судья не решался из-за преувеличенного чувства долга; окончательное самоубийство равнозначно предательству – ведь таким образом он оставит маленьких простовчан без защиты, а гурманы, жадные до детского мяса, никуда не денутся и сами себя не истребят.

Выговорившись, Маевский вышел из музея, чтобы покурить под шелестом июльского снегопада. Домой он поехал после третьей папиросы.

Глава 3. Первый пассажир

В квартире Маевского царит бардак. Жилище судьи почти не отличается от мусорного полигона; для полного сходства не хватает только снега по углам. Куда ни посмотришь, везде груды хлама, под ногами противно скрипит многомесячная грязь. Попахивает. Россыпи пустых бутылок, осколки, склянки, окурки, грязные носки, в общем, все приметы окаянного холостяцкого быта (или надвигающейся душевной болезни). Единственный предмет, с которого здесь иногда счищают пыль – памятный золотой шприц, которым когда-то был инициирован судья Маевский. Шприц, прикреплённый к изящной пластиковой рамке, поблёскивает на стене.

Каждый раз, когда судья делает шаг, раздается скрипучее чавканье. Маевский опускает взгляд на скукоженный левый сапог. Неплохо бы обновить пластиковую заплатку на подошве, а то опять подтекает. Впрочем, это подождёт. Судья садится на продавленный диван и призывает файл с покойной супругой Ксенией. Прозвучала мелодия призыва. Когда показались очертания её лица, Маевский выключил изображение и оставил только звук: сейчас у него нет сил на то, чтобы ещё и смотреть.

Ксения сказала хмурым голосом:

– Чего тебе надобно?

– Привет. Я могу поговорить с сыном?

– Ваня спит.

Маевский посмотрел на время. Полдень.

– Ваня ещё слишком юн для хронического алкоголизма. Зачем ему спать до обеда?

– У него температура.

Лицо Маевского осталось прежним – уставшим, безучастным и словно пустым. Известие о болезни мёртвого сына на лицевые мускулы никак не повлияло.

– Как? Неужели опять болеет? – спросил он.

– Да, Петя, опять.

– И врачи, конечно же, уже были?

– Да, Петя, уже были, – в голосе Ксении отчетливо звучала ирония, как бы заранее утомлённая и вошедшая в привычку; Маевскому казалось, что с её слов стекает наркоз уныния. – Если к вечеру Ване не станет лучше, заберут в больницу.

Оба какое-то время помолчали. Зелёные глаза Маевского стали влажными и блестящими: казалось, что на квартирной помойке сверкают два смарагда.

– Я тебя так ненавижу, – тихо сказал Маевский. – Ты знаешь об этом?

– Знаю, – ответила Ксения и разорвала призыв.

Маевский вспоминал её белое безупречное лицо: как оно освещало мрак спальни ровным мраморным светом, когда он изо всех сил вжимался в Ксению, а потом её лицо взрывалось гримасой наслаждения и он подолгу вдыхал запах её шеи, боясь только одного: что когда-нибудь этот запах ему надоест.

Пётр курил жадно и скоро – высосал папиросу в две затяжки. Затем он взял с полки ржавую жестянку из-под кофе. Поставил жестянку на стол. Вытащил из револьвера утреннюю стреляную гильзу. Положил гильзу рядом с жестянкой. Постоял, задумчиво рассматривая натюрморт. Вытряхнул из жестянки груду гильз, не поленился пересчитать. Вместе с утренней их стало сорок восемь (sic!). Судья снова закурил, но теперь курил медленно, без спешки. Ему было над чем поразмыслить.

Маевский истово верил, что побеждать в первобытной рулетке ему помогают некие ангелы; юный Пётр встречал упоминания об этих мифических существах в древних поэмах; в одной были такие строки:

шпионы человеческих сердец

бесплотные свидетели порока

скажите, ангелы, куда ушёл Отец

и где моя последняя дорога

Нам самим интересно: ангелы – это кто? что за психические организмы? «Бесплотные свидетели порока…» Возможно, первобытный поэт пытался рассказать о каком-то особом подвиде свидетелей. Ведь в тех или иных формах свидетели были всегда; о них знали даже в те допотопные времена, когда ваши пращуры только начинали приручать драккаров. А, может, и не было никогда никаких ангелов, и поэт всё придумал? Кто знает?

И всё же фантастическая вера Петра Петровича откровенным сумасбродством не являлась, поскольку имела под собой основания и помимо древней поэзии. Эта, скажем так, ангельская иллюзия зиждилась на первобытной рулетке как таковой. Согласитесь: за сорок восемь игр невозможно не снести себе полголовы, когда в твоём шестизаряднике пять патронов и ты всегда начинаешь первым (Маевский всегда начинал первым, это был истинно благородный судья). Математические законы исключений не делают. После череды невероятных выигрышей даже самый упёртый скептик заподозрит вмешательство сверхъестественных сил. Судья почуял неладное уже на пятой игре, а лучшего объяснения, чем ангелы, отыскать не смог. Однако мы поспешим объясниться немедленно: выигрыши Маевского не были ни антинаучным чудом, ни ангельскими кознями. От проигрышей Петра Петровича оберегали мы, самые обыкновенные, так сказать, обыденно-прозаические, простовские свидетели. Направить барабан револьвера в нужную сторону – дело для нас плёвое; поэтому-то мы давеча и признались в убийстве ресторатора Краснова, ведь это мы убили выродка, а не случай «пять против одного». Мы и не на такое способны. Если бы судья Маевский в пьяном угаре нырнул в простовскую полынью, мы бы окутали его тёплым воздухом да унесли бы отсыпаться в сухое место. Не знаем, как на других ваших планетах, а на планете Простов не водилось никаких ангелов, а были только мы – свидетели, сотворённые драккаром. Мы не стали объявлять судье Маевскому о том, что он взят под нашу особую защиту, вот он и придумал себе ангелов. А сказать ему напрямую – словами – мы не могли. Если бы Маевский услышал наши голоса у себя в голове, то наверняка бы сошел с ума по-настоящему, а не по ипохондрическому кокетству. Впрочем, мы не могли отказать себе в удовольствии намекнуть ему о нашем покровительстве, ведь небольшие нарциссические наклонности есть даже у нас (а наше психическое устройство можно считать совершенным, поскольку драккар создал нас для очень важного и ответственного дела – для профилактики убийств). Впрочем, мы хотели не только покрасоваться перед Маевским, но и воодушевить его: нам было тошно смотреть на его последуэльные самоедства. Мы действовали тайно, исподволь – через сновидения, ведь в сновидениях всё сумрачно, зыбко и призрачно, и там всегда можно прикинуться кем угодно. Тени, приходившие по ночам, шептали Пётру, что он поступает правильно. Окончательно убить того, кто подло убивает беззащитных – хорошее дело, нужное. Однако Пётр спорил с тенями. Доказывал, что они неправы. Дескать, любая насильственная смерть омерзительна. Ему возражали: не всякую смерть можно назвать убийством. Взять, к примеру, казнь. Разве это убийство? Нет, это возмездие во имя справедливости, общественная необходимость. Но Пётр продолжал спорить с тенями о целях, о средствах, о намерениях. А с нами довольно трудно спорить. Ведь мы бесконечно мудры не потому, что тени; нет, мы просто очень старые. Мы бороздили просторы вселенных ещё на драккарах ваших пращуров…

Судья потушил окурок, убрал гильзы в ржавую жестянку. Теперь нужно выпить. Он вскрыл бутылку водки, наполнил гранёный стакан до краёв.

Стены квартиры задрожали. Пётр Петрович с сожалением опустил стакан. Призывался верховный судья Григорий Горшков – и сослуживец, и старый друг. Они вместе учились в кадетке. Это был тот самый Гришка Отрыжка – обладатель ошпаренных ушей. В застенках возник тридцатипятилетний мужчина с широкими плечами и короткими седыми волосами. Вид у него строгий, даже несколько чопорный. Тонкие и крепко сжатые губы указывают на то, что их обладатель бывает строг не только к окружающим, но и к себе тоже. Горшков внимательно оглядел унылое жилище судьи Маевского. В глазах читалось сочувствие.

– Опять пьянствуешь? – строго спросил судья Горшков.

– У меня выходной.

– Выходной отменяется, ты нужен трезвым. В метро пассажира толкнули под поезд.

– Соболезную родным и близким, – сказал Маевский и потянулся к стакану, – но сегодня я занят.

– Дело в высшей степени важное.

– Важное? Обоснуй.

– Свидетели отпустили убийцу.

Маевский пристально посмотрел на Горшкова и сказал:

– Шутишь.

Горшков сторицей вернул Маевскому пристальный взгляд и ответил:

– Не шучу.

Долгое время они стояли и молча смотрели друг на друга. Казалось, каждый хотел подловить визави на жесте, движении, волнении губ или бровей.

Горшков медленно повторил, чеканя каждое слово:

– Свидетели отпустили убийцу.

Маевский с сожалением посмотрел на стакан и выплеснул водку в кухонную раковину.

– Какая станция? – спросил он.

– Двенадцатая, кольцевая линия.

Через полчаса в подземном вестибюле судья Маевский и верховный судья Горшков наблюдали за тем, как судейские механизмы аккуратно собирают ошмётки трупа. Стажёры судебной коллегии выставили оцепление перед платформой. За оцеплением толпятся зеваки.

– Убитый – Михаил Семёнов, пятьсот четырнадцатого года рождения, – сказал судья Горшков. – Школьный учитель истории.

– С Михаилом получится поговорить? – спросил Маевский.

– Голова целая, но без тебя я не проверял.

Маевский подошел к краю перрона и потребовал: «Дайте кровь потерпевшего!» Механизмы протянули ему окровавленный ботинок. Маевский дал нам команду проверить кровь, и мы проверили – увы, очередной отказник.

– И этот туда же, – пробурчал Маевский. – Все живут и терпят, а эти что, особенные?

– Согласен, измельчал народец. Сплошные слабаки да нытики, – поддакнул Горшков и даже усилил филиппику Маевского: – Дезертиры, бегущие с фронта жизни!

– А кто убийца?

– У нас только внешность. Ни имени, ни фамилии.

Маевский бросил на Горшкова очередной пытливый взгляд.

– Скажи честно, не обижусь… Розыгрыш?

– Не шутка, не прикол, не розыгрыш. И даже не комедия, – ответил Горшков. – Всё предельно серьёзно.

– Свидетели не задержали убийцу и не установили его личность. Я правильно понимаю ситуацию?

– Ты понимаешь её совершенно верно.

– Покажи убийство, – попросил Маевский.

Горшков призвал файл для Маевского. Запись, размером с хоккейный шлем, длилась десять секунд. Убийца, одетый в чёрный комбинезон, приближается сзади к пассажиру, стоящему на краю перрона, и в момент прибытия поезда толкает жертву на рельсы. Убийца как ни в чём не бывало уходит с платформы и направляется к эскалатору. Лицо убийцы скрыто за тёмными очками и стерильной маской.

– Почему файл немой? Где звук? – спросил Маевский.

– Понятия не имею. Это файл убийцы. Убийца сам разместил его в застенках.

– Сам разместил?.. Интересно.

Маевский почесал затылок, задумался.

– Сколько свидетелей было на станции в момент убийства? – спросил он.

Горшков развел руками:

– Я не физик. Ты ещё спроси, сколько квантов вокруг драккара крутится-вертится?

– Приблизительно, Гриша, приблизительно.

Горшков наморщил лоб, помогая мыслительному процессу.

– Триллиарды, квинтиллионы, квадриллионы… Что-нибудь в десятой степени. Допустим, здесь были мириады свидетелей.

– Ладно, пусть будут мириады, – согласился Маевский. – Итак. Мириады свидетелей в упор рассматривают убийцу и ничего не делают, хотя должны сразу его обездвижить… Как такое могло произойти?

– Подобный сбой у нас впервые. Технари пытаются разобраться.

– И как прикажешь ловить убийцу?

– По старинке, – улыбнулся Горшков.

– А по старинке – это как? Расскажи, – Маевский улыбнулся в ответ.

– Да откуда мне знать? Это ты у нас человек творческий, с нестандартным мышлением. Тебе и карты в руки. Импровизируй, ищи способы.

– Без свидетелей работать? Пойди туда – не знаю куда, поймай того – не знаю кого.

– И что теперь? Искать другого судью? Ладно, найду тебе замену, раз ты такой нежный.

– Уж и поломаться нельзя? Сразу заменой грозишь?

– Так ты берёшь дело или нет? Говори прямо, как есть… Или тебе слабо?

– Беру, успокойся.

– Вот и чудненько. Кстати, в старину практиковались опросы очевидцев. И очевидцев у нас полно. А одна очевидица – весьма прехорошенькая.

– Кто такая?

– Покойный учитель был в метро с ученицей. Провожал барышню домой.

– Сколько ей лет?

– Пятнадцать, но выглядит на восемнадцать, – Горшков некрасиво облизнулся.

– Полагаешь, у них это самое?

Судья Горшков заулыбался и сказал:

– Не осуждаю. С пятнадцати – можно.

– Где она?

– В больнице у психологов. Разнервничалась девушка, потрясение…

<12345>