Судьи вышли из метро, раскрыли зонты, чтобы не мокнуть под снежным крошевом. Над станцией мигала огромная вывеска с надписью: «До конца света осталось 179275 дней». Мерцающие отблески падали на впалые щёки Маевского, отчего судья походил на призрака. Снежинки шелестели, товарищи некоторое время курили молча. Прохожие косились на красные судейские комбинезоны, ускоряли шаг. Горшков мялся, явно хотел о чём-то попросить, но всё никак не мог начать.

– Выкладывай, не томи, – сказал Маевский.

– Возьми на дело стажёра.

Маевский поперхнулся табачным дымом. Откашлявшись, сказал:

– Либо я служу один, либо подаю в отставку.

– Ты задолбал своей отставкой, как вечной мерзлотой. Ну куда ты денешься? Мы же знаем, что от судейства ты не откажешься. Ничего другого не умеешь.

Маевский извлёк из кармана перламутровый файл с рапортом и протянул Горшкову. Тот схватил его, скомкал, бросил в черную слякоть и растоптал калошей: верховный судья Горшков не носил казённых сапог, предпочитал классические валенки.

Маевский пожал плечами.

– Новый изготовлю. Делов-то.

Взгляд Горшкова стал жёстким.

– По-плохому хочешь?

Горшков призвал файл с перемещениями вездехода Маевского.

– Что ты делал на мусорном полигоне?

Маевский оскалился улыбкой, от которой Горшкову стало не по себе, и он даже сделал рефлекторный шаг назад.

– Потихоньку избавляюсь от хлама. Мешок туда, мешок сюда, – сказал Маевский. – Ты же видел мою старую квартиру, там давно пора прибраться.

Горшков взял себя в руки и придал лицу строгое выражение.

– Дай револьвер.

Маевский вынул из кобуры револьвер и передал Горшкову. Тот понюхал барабан и сказал:

– Смердит. Я даже догадываюсь кем.

– Ты умный и догадливый судья. Кто бы сомневался.

– А если вдруг, совершенно внезапно, устроят проверку твоей загородной поездки?

– Пусть проверяют.

– И ты сможешь перед свидетелями заявить, что твой попутчик покинул Простов добровольно? Он был согласен на дуэль?

– Неужели ты меня шантажируешь?

– Да, Петя, шантажирую. Но прошу заметить: делаю это деликатно, по-дружески.

Маевского коробило от прямоты Горшкова; впрочем, Отрыжка всегда был таким – действовал грубо и напролом, ни с кем не церемонился. Дуболом – он и есть дуболом. Но у прямолинейного характера Горшкова был и плюс: он никогда не подличал за спиной.

Маевский сделал протяжный вдох, показывая, какое великое одолжение делает:

– Что за стажёр?

Горшков улыбнулся:

– Александр Иванович Лапин. Окончил кадетку с отличием. Умница, голова светлая. Специализируется на психопатологиях и застенках. Мастерски владеет рукопашным боем. Не пьёт и не курит.

– Не пьёт и не курит? Инвалид?

– Нет, говорю же: спортсмен. К тому же очень высокий. Истинный богатырь и гигант.

– И твой племянник.

– Виноват, – Горшков с комическим сожалением склонил голову. – Оголтелый непотизм, махровое кумовство. Впрочем, каждая личность имеет право на слабости.

Маевский спросил:

– А почему гиганту приспичило стажироваться у меня?

– Потому что он восторженный романтик, а ты судья с дурной репутацией. Молодежь тянется к плохишам, всегда так было, – Горшков перестал кривляться и пристально посмотрел на Маевского. – И потом это для твоего же блага. Живешь в уединении, ни с кем не общаешься. Не обижайся, Петь, но ты совсем одичал.

Маевский бросил окурок в лужицу, окаймленную корочкой чёрного льда.

– Пусть будет у меня через час. Только учти – спуску ему не дам, никаких поблажек.

– Само собой. Муштруй, дрессируй беспощадно, учи уму-разуму… – Горшков приложил ладонь к груди, – и всё же в загородные дела мальчика не впутывай. Я тебя очень прошу: не надо. Он мне как сын родной.

– Не впутаю. Клянусь памятью сына, – ответил Маевский.

Верховному судье Горшкову этого было достаточно. Таким клятвами в вашем городе не разбрасывались.

– Береги голову, – сказал Горшков.

– Голову береги, – сказал Маевский.

Друзья разошлись. Горшкову предстояло доложить о скандальном убийстве в высший городской совет, а Маевский хотел перед знакомством с гигантским стажёром принять горячий душ и сменить липкое термобельё. Судья мечтал о сухих носках с самого утра. Его левый сапог уже даже не протекал, а почти разваливался: нога была насквозь промокшей, онемевшей и жутко чесалась. Маевскому казалось, что в носок подложили ледяную селёдку.

Глава 4. Стажёр

Штаб-квартира судебной коллегии Простова находилась в головной части города – в неприметной 36-этажной высотке, но глубина здания впечатляла: сто сорок подземных этажей. Это было очень по-простовски: календарное время шло назад, здания росли вниз.

На самом верху, в панцирном пентхаусе, располагался персональный кабинет судьи Маевского. Кабинет разделялся на две части: на служебную часть и на зону отдыха – студию, обставленную с максимальным комфортом. Что ж, городские власти иногда заботились о судьях, и кое-какие привилегии у «красных» имелись.

Пётр Маевский постоянно жил здесь, но не из-за удобств, к которым был равнодушен. Имелись другие причины. Во-первых, экономия времени: проснулся – и ты уже на службе, не надо ни в пробках стоять, ни в метро толкаться. Во-вторых, экономия житейская: судейские апартаменты предоставляются бесплатно, плюс чистоту здесь наводят уборочные организмы. В-третьих, экономия чувств: старая квартира напоминает о Ксении и Ване. Заходишь туда и всё: мысли сразу мчатся назад, в прошлое. Домой Маевский приезжал лишь по двум поводам: крепко выпить да пополнить коллекцию стреляных гильз.

В дверь постучали. После пригласительного «Заходи!» в кабинет втиснулся стажёр. Судья Горшков не обманул: племяша и правда оказался истинным богатырём. Высотой метра два, не меньше, ну и в ширину не подкачал. В общем, могучая и весьма внушительная особь. Единственное, что не вписывалось в портрет, который заранее вообразил Маевский – розовые щёчки. От избытка бурлящей молодости щёчки казались чуть ли не алыми и прекрасно гармонировали с красным комбинезоном (стажёры судебной коллегии тоже носили красное). Исполин робко улыбался.

– Александр Иванович Лапин, – пробасил он и почтительно склонил голову. – Огромная честь служить под вашим началом. Приложу все усилия, чтобы не подвести.

Судья Маевский резко встал из-за стола, стремительно подошел к стажёру, – от наскока розовощёкий гигант смутился и оторопел, и даже чуть присутулился.

– Правило первое: без церемоний, по-простому. Я – Петя, ты – Саша. В присутствии посторонних, так и быть, я буду судьёй Маевским, а ты – стажёром Лапиным. Идьёть? (он так и сказал: не «идёт», а «идьёть», с мягкими знаками после «д» и «т», и прозвучавшее «идьёть» напомнило слово «идиот»).

Судья протянул ладонь для рукопожатия. Стажёр долго смотрел, руку пожимать не спешил, подозревая ловушку. Лапин осторожно спросил:

– А второе правило?

Маевский встал на цыпочки, чтобы вальяжно положить ладонь на плечо стажёра.

– Будешь шестёркой, шнырём, мальчиком на побегушках. Будешь выполнять скучную работу, особенно протокольную, будешь исполнять все мои прихоти, терпеть унижения и оскорбления. Я буду хвалить тебя за глупости и ругать за умности. Все твои заслуги я припишу себе, а все мои промахи повешу на тебя. Станешь козлом отпущения. Я буду гнусно шутить над трупами, издеваться над потерпевшими, а ты будешь поддакивать и аплодировать. И да, чуть не забыл: всё время будешь повторять какой я великий и гениальный. Если вытерпишь всё это, то я, так и быть, поведаю тебе пару секретов судейского ремесла и дам хорошую рекомендацию. Согласен?

Маевский впился глазами в стажёра, высматривая его реакцию.

Во взгляде Лапина сверкнула сталь. Он широко расправил и без того сверхширокие плечи, выпрямил спину. Посмотрел на Маевского сверху вниз.

– Многоуважаемый судья, прошу прощения, но я отказываюсь служить под вашим началом.

Маевский скорчил равнодушную рожу и сказал:

– Ну, как хочешь. Береги голову (про себя же с восторгом подумал: «Сработаемся!»).

– Голову берегите.

Стажёр Лапин развернулся к выходу из кабинета, а судья подошёл к столу за очередной папиросой. Маевский нажал неприметную кнопку в углу столешницы: раздался щелчок магнитных замков.

Лапин дёрнул за дверную ручку. Закрыто. Дёрнул изо всех сил. Дверь застонала, но не поддалась. Стажёр повернулся к судье:

– Скажите, а этот детский сад, он к чему?

Судья развалился в кресле и положил ноги на стол. Уставился в потолок, протяжно зевнул. Маевский медленно курил и пускал извилистые колечки дыма.

Стажёр смотрел на судью спокойно, без раздражения. Взгляд Лапина говорит: ничего страшного, кривляйтесь сколько угодно, подожду.

– Да. Ты у нас взрослый и рослый, – сказал Маевский. – А ведь стыдно, ой как стыдно, превышать начальничка на целую голову.

– Вы мне не начальник. Я же сказал: служить с вами не буду. И перестаньте мне тыкать. Это действует на нервы, да и вообще неприлично. Мы же культурные люди.

– Это я-то культурный? Смешно… Но ты будешь служить. Ещё как будешь.

Маевский потушил папиросу, встал, вытянулся по стойке смирно и посмотрел на стажёра просто и открыто. Теперь в зелёных глазах не было ни придури, ни юродства. То ли стажёр почуял торжественность момента, то ли его зеркальные нейроны среагировали: он тоже вытянулся по стойке смирно.

– Многоуважаемый стажёр Александр Лапин. Поздравляю. Ты прошёл тест на холуйство. У тебя есть и ум, и честь, и достоинство. Буду рад служить с тобой, если простишь меня за эту безобразную, но, поверь, совершенно необходимую провокацию.

Маевский подмигнул секретарю и снова протянул ладонь.

– Согласен служить со мной?

Лицо Лапина вспыхнуло от радости.

– Согласен!

Стажёр подбежал к судье. Раздался шлепок крепкого рукопожатия.

– Правило первое не отменяется, – объявил Маевский. – Я – Петя, ты – Саша. И общаемся на ты. Неформальное общение ускоряет обмен информацией.

– Как скажете, Пётр Петрович.

Маевский с укоризной посмотрел на Лапина.

– Не смогу вам тыкать, – сказал Лапин. – Язык не повернётся.

– Ладно, язык твой потом исправим. А сейчас к делу.

Стажёр Лапин призвал стайку разноцветных и выпуклых файлов. Стены кабинета задрожали, простовская подземка полностью завладела пространством. Маевский и Лапин несколько раз пересмотрели десятисекундную запись убийцы, на которой не было звука, а также просмотрели около двадцати опросов пассажиров-очевидцев.

Все показания совпадают. Некий худощавый тип, одетый в чёрный комбинезон, подошёл сзади к школьному учителю истории и вытолкнул бедолагу с платформы под поезд. Записи станционных застенков показали то же самое. Убийцу никто не пытался остановить, пассажиры равнодушно расступались перед ним, когда тот уходил после содеянного. Только спутница учителя, та самая 15-летняя школьница, о которой упоминал верховный судья Горшков, бегала в истерике и отчаянно кричала.

Свидетели на убийцу никак не реагировали. И это свидетельское бездействие потрясало. И это был воистину вопиющий факт (в оправдание мы можем сказать лишь одно: по каким-то необъяснимым причинам у нас не было доступа к разуму убийцы и наш мысленный контроль на него не распространялся).

Нахально рассматривая станционные стены, явно для того, чтобы показать своё лицо, убийца не спеша шёл к эскалатору. И во время подъёма лица он не прятал. Да и прятать там было нечего. Лицо как лицо, самое обыкновенное, у каждого второго простовчанина в метро лицо точно такое же – наполовину прикрытое стерильной маской. Единственное, что убийца использовал для маскировки – солнечные очки.

– Ты когда последний раз солнце видел? – спросил судья Маевский.

Стажёр Лапин задумался, припоминая.

– Год назад, – сказал он. – Вроде бы в августе. Или в сентябре.

– О чём говорят тёмные очки?

– Убийца – не психопат, которому на всё плевать, в пожизненную одиночку он не торопится. Очевидно, что у него есть иммунитет от наших свидетелей, но убийца всё равно соблюдает меры предосторожности, прячет лицо за очками. Он в курсе, что застенки в общественных местах всё записывают.

– Почему свидетели его отпустили? Есть идеи?

– Тотальный сбой свидетельской системы. Маловероятно, чтобы он взломал её. Убийце повезло.

– Везение вероятнее взлома? – Маевский усмехнулся (на слова «везение», «повезло», «удача» и т. п. он почти всегда реагировал нервным смешком).

– Свидетелей невозможно взломать. Самая передовая из всех первобытных технологий.

– Гордость за достижения предков – это похвально, но нет, версия с везением не годится. Пока что будем считать, что убийца свидетельскую систему взломал. У технической комиссии есть комментарии по инциденту? Как такое могло произойти?

– Технари работают над отчётом. Как только, так сразу.

Маевский задумался. Судья бродил по кабинету, рассматривая файлы с показаниями. Его взгляд остановился на файле убийцы. Он спросил:

– Зачем убийца сам записал убийство и сам отправил в застенки немой файл?

– Чтобы привлечь внимание. Чтобы началась шумиха в новостях. Чтобы о нём заговорили.

– Записи со стен наблюдения всё равно бы просочились в общий доступ. Не сегодня так завтра. Наши доблестные судьи всегда рады слить журналюгам пару файлов. Никакой нужды в этой записи не было. Ещё раз подумай: зачем убийца сам записал себя и сам же обнародовал свою запись?

Во взгляде стажёра мутнела тупость непонимания. Маевский вздохнул и пояснил:

– Это его послание. Бессловесный, беззвучный манифест.

– Не понял.

– Странно. А твой дядя говорил, что в кадетке ты специализировался на психопатах.

– О маньяках, неподконтрольных свидетелям, в учебниках нет ни слова. И я не могу знать всего. К тому же, я здесь в том числе и затем… – стажёр попытался придать могучему басу нелепый заискивающий тон, – чтобы учиться у вас, чтобы перенимать ваш бесценный опыт.

Маевский поморщился, как от зубной боли.

– Пожалуйста, никогда так не делай. От лести меня тошнит.

– Вас понял! Океан извинений!

– И сделай себя потише, убавь громкость, а то я уже глохну из-за тебя.

– Вас понял, – громким шёпотом сказал Лапин.

– Так вот. Бессловесное послание… Традиционные манифесты террористов и массовых убийц, как правило, звучат запредельно тупо и убого. Там у них сплошное патетическое словоблудие: слова, слова, слова, ну что-то вроде… Я вас всех ненавижу, вы уроды и мерзость, а я великий и ужасный чистильщик, луч света в царстве тьмы, пришло время вас покарать… и так далее, и тому подобное. А сегодняшний убийца не хочет выглядеть пафосным дурачком. Он же не такой как все. Он особенный. Тот факт, что на записи нет звука – факт, требующий самого тщательного осмысления.

Стажёр возразил:

– А может быть и так, что убийца просто-напросто перенервничал и неправильно настроил параметры записи.

– Исключено. Он подготовился весьма тщательно. Саша, начинаешь раздражать. Ты на убийство глазами смотрел или седалищем? Он нервничал? Суетился? Дёргался? Нет. Убийца действовал спокойно и уверенно. Если на записи нет звука, значит, это часть его плана. В этом деле случайностей нет.

– И что же, по-вашему, означает отсутствие звука?

Маевский подошёл к окну, открыл. В кабинет тут же вползло шипение простовской метели. Судья закурил и, подумав, сказал:

– Отсутствие звука означает тишину… Или молчание? Как думаешь?

– Не понял.

– Вопрос тебе задаю: на записи убийцы тишина или молчание?

– Теперь понял. Вопрос философический, с подковыркой.

– Никто не обещал, что будет легко. Отвечай.

– Молчание предполагает субъекта, который может говорить, но молчит. А тишина в природе сама по себе. Поэтому на записи убийцы, конечно же, молчание. Если звук из файла был удален сознательно, а не случайно, то это жест убийцы. Его волевое действие, его выбор.

– Голова у тебя варит, молодец. Из тебя выйдет неплохой партнёр для дискуссий. Береги голову, береги… – говорил судья, впадая в странную задумчивость.

Папироса в руках Маевского плавно дымится под напором сквозняка.

– Молчание – бесконечность невыраженных возможностей, начало всех начал, – бормочет Маевский, стоя перед окном. – Дети хаоса молчат на обломках звёзд…

– Пётр Петрович, вы о чём?

Погасшая папироса улетает в окно, судья захлопывает ставни.

– Не обращай внимания, иногда накатывают приступы поэзии.

– Вы поэт? – нисколько не удивившись, спросил стажёр. Он умел чтить чужие недостатки.

– Да, поэт. Но стихов стараюсь не сочинять.

– Почему?

– Мои стихи чудовищны.

Стажёр подумал: «А он со странностями». В кабинете повисла тишина – самая обыкновенная, прозаическая.

Лапин почесал широкий затылок и спросил:

– Сейчас что нам делать?

– Готовиться к подсчёту трупов. Прежде чем попасть в одиночку, убийца совершит длинную серию. В этом я не сомневаюсь.

Стажёр позволил себе снисходительную улыбку. Более того, он даже посмел её не скрывать. Саша Лапин изрёк:

– Многосерийных убийц в Простове никогда не было. И никогда не будет. Ибо свидетели всегда рядом. Свидетели всегда с нами. Свидетели всегда нас защитят.

Судья Маевский небрежно отмахнулся:

– Да брось ты эту плакатную демагогию. Наши свидетели сегодня запачкались.

– В смысле?

– В смысле обделались.

Стажёр Лапин вспыхнул:

– Пётр Петрович, ну нельзя же из-за единичного сбоя вот так огульно…

– Ты так и не понял, что на самом деле произошло в славном городе Простове. Убиенный учитель Михаил Семёнов никого не волнует. Подумаешь. Одним отказником больше, одним меньше. Ну не хотел человек гарантированной жизни, вот и получил гарантированную смерть. Что ж, каждый имеет право. На душевную травму его малолетней подружки всем тоже плевать. Всё равно ведь девочку вылечат. А вот за невмешательством свидетелей простовчане будут следить не просто пристально, а очень-очень пристально. Будут наблюдать, затаив дыхание, с томной и лютой надеждой… А если сбои станут не случайностью, а чьим-то тайным и контролируемым преимуществом? Убивать безнаказанно, исподтишка, когда вздумается, без дуэльной волокиты – это ли не счастье? Да за такую возможность любой простовчанин мать родную продаст. А что если, давай представим самое невероятное, свидетели вообще перестанут реагировать на убийства? Город сразу захлебнётся в крови.

– Вы так говорите, будто мы только и делаем что убиваем друг друга. Согласен, нельзя не признать очевидное: раз в десятилетие какой-нибудь сумасшедший устраивает крупный теракт, и гибнут сотни простовчан. Но это редкие единичные случаи. А так-то у нас всего пять или шесть убийств в год.

Судья недоумённо посмотрел на стажёра.

– Какие пять-шесть? Ты о чём? В Простове ежегодно случаются тысячи убийств, – Маевский призвал лохматый файл со статистикой. – Вот, пожалуйста: в 493 году было 7295 дуэлей с летальным исходом, в 494-м – 7346, в 495-м – 7404. Многовато для города с миллионом жителей, не находишь? В среднем, около двадцати горожан ежедневно отправляются на смерть. И некоторые остаются там навсегда. И не только отказники.

– Смерть на честном поединке не является убийством. Вы подмениваете понятия. Убийство – это лишение жизни, совершенное с нарушением городского устава. Если соблюдены дуэльные формальности, то какое же это убийство?

– Увы и ах, но я не поклонник казенных эвфемизмов. Отнять жизнь тайно в подворотне или сделать это прилюдно и законно – разницы не вижу.

– Как личность вы свободны в выборе дефиниций, но как судья – нет.

– Будешь читать мне лекции по судейству?! Мальчик, а ты часом не охренел?!

Розовые щёчки двухметрового мальчика побагровели. Он опустил взгляд.

– Прошу прощения, Пётр Петрович. Виноват, увлёкся.

– Ладно, прощаю. Но никогда не забуду, – Маевский еле сдерживал смех, серьёзность стажёра его забавляла. И он решил добить Лапина. Погладив фыркающий статистический файл, Маевский спросил:

– А как быть с пропавшими без вести?

– С какими пропавшими?

– Я о простовчанах, пропадающих за городом. Надеюсь, ты не станешь отрицать общеизвестного факта, что они там проводят дуэли без свидетелей. Вот, смотри: в 493 году таких пропавших было 750 человек, в 494 – чуть поменьше, 710. Получается, что ежедневно в пригородных снегах исчезает, как минимум, пара горожан.

– Пропавшие без вести – не обязательно дуэлянты. Они могли там просто заблудиться. Загородный пеший туризм – экстремальный вид спорта, весьма опасный.

– Ты на самом деле так думаешь? Или прикидываешься дурачком?

– Вы пытаетесь убедить меня в том, что простовчане одержимы убийствами.

– Не то чтобы одержимы, слишком сильное слово. Скажем так: увлечены, заигрались.

– Ну и что? Надо же как-то выпускать пар. Да и вреда особого нет. Технология оживления сглаживает все негативные последствия.

– Для этого наши предки побеждали смерть? Чтобы мы чаще убивали друг друга?

Стажёр Лапин украдкой зевнул и сказал назидательно:

– Пётр Петрович, у вас опять подмена понятий. Ещё раз: смерть на поединке не считается убийством. И давайте закроем эту тему.

Маевский кивнул:

– Согласен. Долой пустые споры. Тем более, сейчас в Простове объявился убийца, который вот-вот станет многосерийным. Предлагаю всю твою энергию направить на его поимку.

Стажёр Лапин картинно почесал огромный кулак и сказал:

– Да не станет он многосерийным. Мы ему не позволим.

Судья Маевский ласково смотрел на самоуверенность юности. Эх, когда-то он был таким же болваном. Впрочем, Пётр Петрович о себе сегодняшнем тоже был не самого высокого мнения. Но! На фоне стажёра Маевский ощущал себя премудрым старцем.

– Ты уже придумал как его остановить? Поделись.

– Для начала заставим пассажиров метро снимать стерильные маски. Чтобы были видны лица.

– Во-первых, бред сивой кобылы. Во-вторых, нельзя. У нас эпидемии гриппа каждую неделю. И потом: убийца же не слепой. Увидит, что с пассажиров снимают маски, да и притормозит. Выждет. Сделает паузу.

– Прикажем городскому комитету изготовить прозрачные маски. Их и будем выдавать пассажирам.

– Насчет прозрачных масок принято, идея гениальная. Но скажи, друг ты мой разлюбезный, а с чего ты решил, что он будет убивать только в метро? Простов – город хоть и маленький, но всё же большой. Мест для кровавых аттракционов наверху тоже хватает.

– В тепле убивать приятнее, чем на холоде. Да и в метро его легче поймать, вот я и подумал… – Лапин запнулся, не договорив, ибо сам понял, что сморозил глупость.

– Потерянные ключи под фонарём тоже искать удобнее, особенно ночью. Но не в нашем случае. Мы и в метро его не поймаем. Если он опять пройдёт мимо свидетелей – ноль шансов.

– Пусть судьи и стажёры снимут красные комбинезоны и переоденутся в гражданские цвета. Будем инкогнито патрулировать на станциях. Попытаемся справиться сами, без свидетелей.

– Без свидетелей? Да ты у нас, оказывается, романтик. А я ещё перед тобой в поэзии признавался. Что ж, зажгу для тебя небо.

Стены кабинета чернеют. На тёмном фоне вспыхивают яркие точки и пересечения светящихся линий. Схема простовского метро напоминает ночное небо – усеянное звёздами и сплошь пересеченное хвостатыми кометами. Огонёк очередной папиросы Маевского на этом фоне кажется квазаром.

– Девятьсот сорок семь проросших станций. Но мы сосредоточимся только на освоенных станциях, и таких у нас двести пятьдесят. На каждую станцию надо отправить хотя бы по одному судье. Это как минимум. Согласен? По глазам вижу, что не согласен. Ладно, уговорил: усилим каждого судью одним стажёром. Двести пятьдесят умножаем на два, получаем пятьсот. Метро работает круглосуточно, значит, патрулировать придётся в три смены по восемь часов. Одни бдят, другие отсыпаются. Итого: полторы тысячи.

– В судебной коллегии всего сто судей, – с грустью сказал стажёр, голова его поникла.

– Мы будем настойчивы и точны в деталях: сто судей и двести стажёров. Всего триста бравых служителей судейства. Но и этих трёх сотен не хватит.

– Ну да, вы правы. Что-то я погорячился насчёт патрулирования.

То ли картинка звёздного неба подействовала на судью, то ли число выкуренных папирос превысило норму, но глаза Маевского вдруг засверкали, поза стала пламенной.

– И каждый второй из этих трёх сотен – лодырь, бездарь и взяточник. Тебя я не имею в виду – ты вроде не совсем идиот. А так у нас подлец подлецом погоняет и все строчат друг на дружку доносы. Долбаная холуятина, валенки отмороженные. А руководство наше? Вообще позор лютый. Санаторий престарелых маразматиков. В общем, вся наша судейщина – тот еще гадюшник.

<12345>