Измена. Ты стал другим

Глава 1. Последняя соломинка

У объективов есть странная привычка отражать правду без жалости. Можно растянуть кожу светом, можно сгладить тени, но если в кадре труха – никакой софтбокс не спасёт.

– Мария, у нас десять минут, – шипит проджект с планшетом, будто этот гаджет – её позвоночник. – Клиент уже пишет «где фото».

Я меняю насадку на моноблоке и считаю про себя: «раз», «два», «дыши». В студии пахнет пылью от фанеры и давно остывшим кофе, который никто не пьёт. На белом фоне передо мной стоит человек, который продал компании мечту – и теперь мечта сидит у него в плечах и мешает ровно дышать.

– Плечи вниз, – говорю мягко. – Не в зал, в пол. Ноги расслабь, словно у тебя под ступнями тёплая плитка, а не рабочий ад.

Мужчина кивает. Кисти всё ещё деревянные. Щёлк. Щёлк. Камера как метроном: 1/125, f/8, ISO 100, мой безопасный стандарт. Я двигаюсь на полшага вправо, подсвечиваю бликом скулу, и в этот момент дверь в студию открывается.

Леонид, мой мужчина. Серый костюм, белая рубашка, узел галстука светит идеальным контролем, ткань гладкая без единой морщинки. Его взгляд скользит по сцене быстро, как курсор по пустому документу: проверил – закрыл. Он кивает клиенту, проджекту, мне – по очереди и одинаково.

– Две правки, – говорит он. – Убираем пересвет по лбу, минимум ретуши. Лицо – живое, не пластик.

«Лицо – живое, не пластик». Иронично, учитывая, как давно у него самого всё на лице – пластик. Я отмечаю правки, даю клиенту шутку на выдохе, чтобы он немного улыбнулся, ловлю пару нормальных кадров и ставлю точку: «Снято».

Команда мигрирует к стойке с кофе, я закрываюсь в гримёрке – сбросить напряжение и побывать в тишине, посмотреть черновую выборку. Листаю, отмечаю зелёным, сдвигаю в «фавориты». Заметила телефон на столе, взгляд ненароком падает на экран. На нем всплывает сообщение: от «Виктория (PM)». Одной строкой, без приветствий: «Сегодня после – как договаривались».

Я не из тех, кто лезет в телефоны. Я из тех, кому телефон сам прыгает под руку, когда вселенной особенно хочется развлечений. Это не мой телефон. Это телефон Леонида. Мы скидывали через него пару референсов, он оставил его здесь – «секунда, Маш» – и ушёл показывать студию следующему клиенту.

И именно сейчас эта «секунда» решила, что быть минутой ей милее.

Гримёрка вдруг сжимается до размеров коробки. В висках – пустой шум. Вместо воздуха – хлопья сухих фактов: «после», «как договаривались». У меня хорошая память на тон общения. У этой фразы тон интимный. Не потому, что там сердечки. Потому что в ней нет ничего лишнего.

Дверь открывается без стука.

– Как оно? – Леонид стоит в проёме. Легкая улыбка на пухлых губах, глаза прищурены. – Успеем к шести финалку прогнать?

– Успеем, – отвечаю. Голос, к счастью, меня не сдаёт. – Что с «после»?

Он не сразу понимает. Мой взгляд падает на его телефон. Его тоже.

– Это не то, что ты решила, – говорит он спокойно, как будто я спросила про баланс белого на фотографии.

– А я пока ничего не решила, – усмехаюсь. – Решайся сам. Что там «после», Леонид?

Пауза длиннее, чем надо. Он выбирает формулировки, как будто подбирает очередную рубашку, я это вижу на его лице.

– Это просто рабочий вопрос, – произносит наконец-то.

– Мне уже ясно, что это, – говорю и закрываю ноутбук. – Мне не нравится многое. Например, как ты перестал писать «мы» только в коммерческих предложениях. В все время у тебя только свое «я». И «после» тоже «я», верно?

Он смотрит на меня, как на пустое место и от этого становится горько.

– У нас большой тендер, – говорит он. – Если мы его заберём, закроем все дырки до сентября. Я не разбрасываю слова, Маша.

– Но разбрасываешь людей.

Каждое слово режет язык. Легче злиться, чем признаться, что мне холодно от его молчания.

– Давай так, – ровно произносит он, как в инструкциях. – Я объясню всё, когда закончим. Не сейчас. Не в гримёрке. Не между кадрами в разгар работы.

– Тогда не между жизнью, – бросаю я. – Потому что моя – не под твоё «после». А раз ты мне изменил, то пора бы взять хотя бы за это ответственность!

Я встаю. Несу себя, сумку, остатки достоинства к выходу. Отличный кадр, Маш. Нарежь его на серию и подпиши: «Женщина осознала, что ты стал другим».

В коридоре проджект суёт мне на подпись лист. Я расписываюсь там, где надо, и там, где не надо. На автомате. У стойки, как раздаточная благодать, лежат конфеты. Беру одну. Не ем.

Квартира встречает меня привычной тишиной: ноут на столе, на стуле – джинсы «на завтра», на подоконнике – горшок с замиокулькасом, который выжил по собственной крепкой воле, потому что я забываю поливать. Возможно, это его основной навык.

Я не устраиваю сцен, я упаковываю. Открываю чемодан – тот самый, учебный, с потертыми углами. Складываю вещи: базовые футболки, чёрный свитер, объектив 50 мм в мягкий чехол, пару книг – одну по свету, одну про керамику (мое новое хобби).

Телефон вибрирует. «Любимый»: «Дай сутки. Не уходи. Ты не понимаешь контекст». И ещё: «Я потом всё скажу». Потом. Это слово пахнет хлоркой и пустым коридором.

Я пишу: «Мне уже не надо потом.» И убираю телефон, пока он не начал снова вибрировать.

Пока я собираю косметичку, в голове крутится простая мысль: я не ревнивая сумасшедшая. Я взрослая. Я умею работать с фактами. Факт: чужая женщина пишет моему мужчин… стоп. Не «моему». Мужчине, который обещал мне быть честным. Факт: он не объясняет. Факт: я не обязана тратить свои нервы на его «после».

Я оставляю на столе ключ от его квартиры – тот, который лежал у меня в сумке просто «на всякий». Пусть этот «всякий» уже не случится. Записываю на бумажке две строки: «Проекты сдам по графику. Комментарии – в письме». Чётко, спокойно, как будто не кровью.

Отражение в зеркале, между делом: я бледная, как мелованая бумага. Кожу стянуло, глаза серые-серые. Рот сжат. Красная помада пытается делать лицо живым, но на деле жалко выглядит, будто насмешка над самой собой. Я смываю помаду, оставляю только голое лицо, напоминающее ветхий папирус. Слезы беззвучно катятся по щекам. Пять лет, которые я прожгла ради него!

В коридоре – чемодан, сумка через плечо, шарф. Смешно: август, а мне хочется шарф, чтобы подержать горло в тепле.

Я дотягиваюсь до ручки двери и в этот момент слышу ключ в замке. Холод бежит из затылка вниз.

Дверь открывается. Леонид. Без галстука, с расстёгнутым верхним пуговицам, но всё такой же собранный – как папка с названием «Важное». Он останавливается, видит чемодан, записку, меня. Глаза на секунду выдают – страх? Нет. Решение. Тот самый бетон, которым он зацементировал место, где раньше было тепло.

– Нам надо поговорить, – говорит он. Голос низкий, тихий, почти вежливый. – Срочно.

– У тебя всё срочно, – отвечаю. – Кроме меня.

Он делает шаг, и я вижу: у него дрожит рука, та самая, которой он чертит стрелки в презентациях.

– Маша, – произносит он и впервые за день звучит живо. – Пожалуйста.

На секунду хочется бросить чемодан, сказать «ладно, говори» и заткнуть уши, чтобы не слышать то, что разобьёт меня окончательно. Но я стою. Смотрю и жду.

– Что именно ты хочешь сказать? – спрашиваю.

Он вдыхает, словно ныряет.

– Про «после» и про то, почему я… – он ищет слово и находит честное, не глянцевое: – резко стал другим.

Я не киваю. Я не улыбаюсь. Я держу руку на ручке двери, как на затворе. И слышу, как в соседней квартире кто-то громко смеётся – какая-то чья-то жизнь может позволить себе смех в этот час.

– Тридцать секунд, – говорю. – Начинай.

Он поднимает взгляд, и в нём впервые нет презентаций, тендеров, «как договаривались» и напускной серьезности. Только голая, неприятная, необходимая правда, от которой адски пахнет горечью.

– Это все из-за Вовы… – произносит он. – Мой отец не виноват.