Запах псины

В воскресенье вечером мамаше позвонил Серый. Попросил разрешения прийти в гости. Причина прихода? У Серого только одна причина: уговорить мамашу на продажу будки. Мамаша решила дать Серому окончательный отказ. Как мамаша может продать будку, если с дохода от торговли из этой будки живёт вся семья?

По телефону такие дела не решаются, потому мамаша сказала Серому, что ждёт его в гости. Серый сказал, что заедет около десяти, плюс-минус час, а то и два. Как проснётся, как управится с завтраком, так и приедет. Серый – он такой, по нему сверять часы нельзя.

Мамаша попросила Оксану при деловых переговорах с Серым быть рядом, а то вдруг придётся помочь, воды подать. При сиделке Кате мамаша обсуждать дела не хотела. В прошлый раз, когда приезжал Серый, мамаша отправила Катю во двор. Тогда мамаша осталась одна, чувствовала себя скованной, для жёсткого разговора с Серым мамаше не хватало поддержки. Когда мамаша разбиралась с конкурентом на рынке, да здоровая – это одно. Дома, больная, считай без ног – это другое.

Точное время визита Серого осталось загадкой, потому как где у Серого десять утра, там запросто может оказаться полдень. Потому Оксана решила в колледж не идти вовсе. Если бы знала точно, что Серый приедет в десять, то Оксана пропустила бы одно, ну пусть два занятия, а так пришлось учёбу пропустить полностью. Если Оксана в колледж не пойдёт, то зачем лишний раз платить сиделке? Потому Оксана в воскресенье вечером позвонила Кате и назначила сиделке выходной.

В понедельник утром, в начале одиннадцатого, Серый удивил и мамашу, и Оксану: приехал почти в то время, как и договаривались. Наверняка Серому мамашина будка приглянулась позарез, раз нарушил свои традиции, и приехал вовремя. Хотел мамаше показаться хорошим.

Но не тут-то было. Мамаша при поддержке Оксаны дала Серому от ворот поворот. Да так дала, с такими эмоциями, что у мамаши на нервной почве начался один из тех мощнейших приступов астмы, при которых Оксана не знала кому молиться, лишь бы мамаша выжила. Так что Серый умотал несолоно хлебавши. Впрочем, мамашиных нервов хлебнул, гад, сполна.

Оксана даже не провела дорогого гостя до ворот. Серый ушёл из дому сам. Как Оксана могла бросить мамашу, когда приступ в самом разгаре?

Как ни странно, а приступ, хоть вначале зубы и показал, но закончился быстро. Уже через пять минут после ухода Серого мамаша пришла в себя.

Само собой, ни о каком отъезде Оксаны в колледж после такого приступа не могло быть и речи. Тем более что Кате дали выходной. Не вызывать же девчонку на работу, когда та могла настроить себе планов на весь день! Да и Оксана всё равно уже в колледж не пошла. Потому Оксана осталась дома.

Так и получилось, что весь понедельник, восьмого, Оксана просидела с мамашей. После отъезда Серого Оксана из мамашиной комнаты не отлучалась до самого обеда. Не ходила даже в туалет. Боялась: вдруг приступ повторится, а помочь мамаше некому. Сидела рядом с кроватью, читала. Мамаша пару раз провалилась в сон, но спала недолго, минут пять-десять. Вот такое у Оксаны алиби.

Я качнул головой.

– Оксана, алиби у вас не фонтан.

– Я уже поняла. Кроме мамаши, никто не подтвердит, что я в неткафе не ездила, да? Ведь раз вы говорите, что Серый после того, как ушёл от нас, заказать эсэмэску мог, то могла и я. Типа, села девочка на такси, смоталась в неткафе, заказала эсэмэску… Вы хотите сказать это?

Я кивнул.

– Ян, вы не подумали о том, что если бы я уезжала, то мамаша наверняка рассказала бы Лёве, что я бросила её сразу после тяжёлого приступа? Спросите Лёву, такое мамаша ему сказала бы обязательно.

– Спрошу.

– Неужели вы мне не верите?

– С какой стати мне вам верить?

Оксана закатила глаза, шевельнула губами. Наверняка матернулась в адрес моей подозрительности.

Доставать Оксану подозрениями и расспросами я счёл лишним. От того, что я завалил бы Оксану кучей вопросов, Оксане бы не добавилось ни алиби, ни обвинений. Из того, что Оксана рассказала, улик не нацедишь и на напёрсток. Если Оксана виновна, то мне преподнесла заготовленную, продуманную сказку. Оксана наверняка придерживалась бы того, что сочинила, и вытянуть из неё лишнее слово было бы нереально. К тому же кроме Оксаны на пост заказчика эсэмэски метили и другие претенденты, с куда большими шансами.

Я обратил внимание Оксаны на приступ астмы, которым закончился визит Серого. Ведь, зная о такой мамашиной реакции на нервное потрясение, Серый мог запросто заказать эсэмэску из чувства досады: мол, “не съем, так хоть понадкусываю”. Вдобавок Серый приезжал к мамаше на машине. Значит, добраться от мамашиного дома до неткафе Серому раз плюнуть.

Мои слова Оксана обдумала за пару секунд, затем сказала, что согласится с версией “заказчик – Серый” только после того, как я объясню, почему Серый поехал именно в то неткафе, а не в любое другое. Почему Серый выбрал неткафе, до которого надо добираться – если Оксана поняла меня правильно – около получаса на машине, когда рядом, в пяти минутах ходьбы, таких неткафе полным-полно?

Я жестом выразил восхищение полётом оксаниной мысли: мол, я до такого и не додумался. Оксана комплимент приняла как должное. Даже не зарделась, не загордилась.

На оксанин вопрос я так и не ответил. Пообещал подумать. Хотя что там было думать? И так было ясно, что Серому мотаться за тридевять земель куда накладнее, чем заказать эсэмэску в ближайшем неткафе. Ответить на этот вопрос мог только Серый, а спрашивать такое не станет даже дурак, ведь Серый ответом подпишет себе приговор. Поэтому ломать голову над ответом на вопрос Оксаны я передумал сразу после того, как пообещал Оксане над вопросом подумать. Однако версию “заказчик – Серый” я отбрасывать не стал.

Затем я сказал, что Серый и Димон если эсэмэску и заказывали, то наобум, без жирного мотива и уверенности в смертельном эффекте от эсэмэски.

Оксана после коротких раздумий согласилась, затем отоварила меня взглядом из серии “и к чему вы это сказали?”.

Я обошёлся без выкрутасов. Сказал, как думал.

– Оксана, я подозреваю Лёву. Похоже, эсэмэску заказал ваш брат. Проверю и остальных, но Лёва…

Оксана мотнула головой, словно отгоняла наваждение.

– Ян, почему? Почему он? У вас есть… улики?

– Вы знали, что Лёве на учёбу в Париже срочно понадобились деньги?

– Знала.

– Заплатить за учёбу девяносто тысяч долларов Лёве надо до этого августа. Это мотив, Оксана. Это жирный мотив. А вы его скрыли. Почему?

– Ну… Мне надо подумать.

– Заодно подумайте над тем, что неткафе, в котором заказали эсэмэску, стоит на углу Никольской и Наваринской. На том же перекрёстке – колледж Лёвы. На втором этаже, над неткафе, есть магазин. Камеры наблюдения того магазина засекли Лёву всего через полминуты после того, как заказана эсэмэска.

Под конец моей тирады Оксана напряглась. Я замолчал, дал Оксане переварить то, что наговорил. Затем я добавил, что Оксана, если ей есть что рассказать о Лёве, может не стесняться. Я выслушаю всё, и указывать на Оксану пальцем “она сдала родного брата!” не буду. А вот Оксана сэкономит, причём немало, если я не буду тратить оплаченное Оксаной время на то, чтобы искать факты, известные всем.

Оксана жестом взяла тайм-аут, ушла в раздумья.

Через пару минут Оксана очнулась, заговорила.

Да, Оксана о письме от мсье Дидье говорить не хотела. Да, Лёва говорил, что пришло письмо из Парижа, и в письме поторапливают с оплатой за учёбу. Да, Оксана сумму знала.

Но в то, что Лёва ради учёбы во Франции способен заказать мамаше эсэмэску, Оксана поверить до конца так и не смогла. Потому Оксана и скрыла всё, что связано с мсье Дидье. Мол, если я инфу о Франции найду, то так тому и быть, и дальше всё зависит от меня. Если б я о лёвиной нужде в сотне штук баксов не узнал, то Оксана сдавать брата и не собиралась. Если б узнал, но не уцепился, то Оксана вздохнула бы с облегчением: мол, брата подозревала зря.

Раз уж я всё знаю, то что Оксана может добавить? Разве что лёвины просьбы взять кредит на обучение под залог дома, да мамашины отказы.

Я сказал Оксане, что нового не узнал. Оксана сказала, что большего не знает и она.

С минуту мы посидели в тишине.

Затем я спросил, где мамашина больничная карточка. Та, которую, если не ошибаюсь, ещё называют историей болезни, и которая обычно хранится в поликлинике того района, где больной прописан.

Мамашина история болезни оказалась у Оксаны дома. Когда мамаша слегла, тот частный доктор, что мамашу наблюдал и заодно прописывал дорогущие пилюли, попросил предоставить ему мамашину историю болезни. Оксана историю из поликлиники принесла, да так и оставила дома.

Я попросил историю болезни одолжить. Оксана согласилась, даже встала, чтобы принести. Я попросил, чтобы Оксана даром туда-сюда не моталась, захватить с собой и бабушкины дневники. Оксана грохнулась в кресло с такой скоростью, что можно было подумать, будто у неё от страшной новости подкосились ноги. Глаза Оксаны чуть не выпрыгнули на стол.

– Ян, вы… Вы собираетесь читать бабушкины дневники?! Это ж дневники! Читать дневники всё равно, что письма. Это некрасиво, вы не знали?

– Если искать убийцу вашей мамаши некрасиво…

– Но это же личное! Это же дневники!

– Когда именем закона вам прикажет следователь казённый, вы принесёте ему не только бабушкины дневники, но и свои любовные письма. Но я не следователь. Я не приказываю. Не хотите – не надо.

– Я принесу. Но что можно найти в дневниках? Кстати, откуда вы о них узнали?

Я сказал, что о дневниках узнал от Кати. Мол, когда Катя сидела с лёвиной бабушкой, то читала старушке дневники вслух. На вопрос, что можно узнать из дневников, я разразился пространным ответом.

Для начала посоветовал Оксане почаще читать детективы. Там нередко говорится, что причина убийства, как правило, кроется в личности жертвы. Когда знаешь, кем была жертва, убийцу искать куда проще. Бабушка могла написать такое, что сразу откроет глаза всем. Может, в дневниках какая-то страшная семейная тайна? Или найдётся древний враг семьи, которому мамаша в бесшабашной юности насолила, оставила незаживающую сердечную рану… О том, что я хотел лишь подтвердить инфу Кати об аллергии, я умолчал.

Закончил я словами: “Считайте это моей блажью, но без бабушкиных дневников я не уйду”.

Оксана пожала плечами, ушла в дом. Вернулась с тонкой книжицей и виновато-растерянным выражением лица. Книжицу положила передо мной.

– Ян, с дневниками я поторопилась. Вот, возьмите, это история мамашиной болезни. А с дневниками… Я и не думала, что их так много. Сама я их не утащу.

– Вместе осилим?

– Думаю, хватит и вас одного. Просто их там столько… Когда же вы будете их читать? Там надо минимум месяц. Так вы все мои деньги потратите на…

– Не волнуйтесь. Буду читать по-диагонали, быстро.

– Тогда пошли.

Я захватил с собой историю болезни мамаши, прошёл вслед за Оксаной в дом.

В коридоре нос к носу я столкнулся с заспанным Лёвой. Мне показалось, что Лёва так и не понял, с кем разминулся – настолько сонным выглядел. Во всяком случае, приветствия от Лёвы я не услышал. Оксана взглядом показала мне, что удивляться нечему, обронила: “Сиеста!”, продолжила путь. Я последовал за Оксаной. Лёва всласть зевнул, потопал к ванной комнате.

В комнате бабушки Оксана достала из-под кровати чемоданище, в который поместилось бы полное собрание сочинений Ленина, уложила туда дневники – пухлые тетради в клеточку. Поначалу я подумал, что столь немаленькую ёмкость Оксана приготовила зря, и чемодан останется наполовину пустым.

Ошибся. Оксанина бабушка накатала дневников столько, что здоровенного чемодана едва хватило. Оксана на чемодан ещё и села, чтобы придавить крышку. Иначе замки застёгнуться отказались. Чемодан весил столько, что у меня затрещала спина. Я похвалил себя за то, что приехал на машине, хотя собирался прошвырнуться пешочком.

Уже после того, как погрузил чемодан в машину, меня посетила умная мысля из тех, что приходит опосля: чтобы не рвать чемоданом спину, можно было взять только те дневники, что написаны в годы, когда мамаше было от трёх до пяти. Вслед за умной мыслёй пришла ещё более умная: как бы я Оксане объяснил интерес к конкретным годам в мемуарах бабушки, если об аллергии до поры до времени говорить не хотел?

Когда я вернулся во двор после погрузки чемодана в багажник, Лёва уже продрал глаза, выглядел вменяемым. Сидел в тени ореха, в компании запаха детского крема, хлестал минералку.

Оксану я попросил удалиться, потому как разговор с Лёвой во многом касался только Лёвы. Оксана во взгляд сожаления вложила немую тираду: “Ну, раз надо, так надо. Нельзя ли остаться? Интересно ведь – жуть! Нельзя? Ну, я пойду…”.

Я заговорил не раньше, чем Оксана вошла в дом.

– Лёва, представьте, что у вашей мамаши случился приступ астмы. Приступ такой силы, что мамаша чуть не умерла. В момент приступа рядом с мамашей – и вообще во всём доме – была только Оксана. Через пять минут после того, как приступ закончился, Оксана оставляет мамашу одну в доме, и уезжает по дел…

– Этого не может быть. Оксана мамашу одну, да ещё после приступа, не оставляла.

– Вы даже не дослушали.

– Вы сказали представить. Я и постарался. Но вы начали говорить такое, чего я представить не смог.

– Ну, хорошо. Тогда допустите, что после сильного приступа Оксана оставляет мамашу одну в доме, и уезжает по делам. Вопрос вот в чём: мамаша бы вам рассказала, что Оксана её бросила сразу после приступа, или вы бы об этом не узнали?

– Хм… Думаю, что мамаша пожаловалась бы мне по-любому, даже если бы Оксана оставила её одну в доме безо всяких приступов. Мамаша в последнее время жаловалась постоянно. А если бы Оксана бросила мамашу сразу после приступа…

– Вы бы об этом узнали?

Лёва кивнул. В глазах Лёвы я прочёл желание узнать, зачем я расспрашиваю про такую чепуху. Я поспешил увести разговор в сторону: я спросил, когда в последний раз и по какому поводу Лёва скандалил с мамашей. В ответ получил твёрдый взгляд прямо мне в душу, и возмущение на тему “Не твоё собачье дело!”.

Тогда я спросил, когда Лёва собирается платить за учёбу в Париже девяносто штук баксов. Челюсть Лёвы шмякнулась об лёвино толстое пузо.

Лёва захлопнул хлебальник секунды через три. Чуть позже Лёва обрёл дар речи. Лучше бы Лёва остался немым: я выслушал столько обвинений в свой адрес, да таких пафосно-книжных, что впору было просить у Лёвы тетрадку, чтобы завести цитатник. Все обвинения вились вокруг лёвиного права не отвечать на провокационные вопросы.

На вопрос Лёва так и не ответил. Я вопрос напомнил. Лёва спросил, откуда мне известно о цене учёбы. Я сказал, что порылся где надо, и нашёл письмо от мсье Дидье, да заодно узнал, что срок льготного тарифа истечёт первого августа. Вместо ответа Лёва засыпал меня обвинениями во вторжении в частную жизнь, в незаконном просмотре почты, во взломе электронного почтового ящика, и ещё в семи или восьми – точно не помню – смертных грехах.

Когда Лёва наговорился, я сказал, что лёвины песни меня не трогают нисколечко, и если Лёва будет продолжать в том же духе, то свои соображения я передам следователю казённому. Жирный мотив Лёвы – как раз то, что следователю только дай. Лёва не успеет и оглянуться, как станет подозреваемым номер один со всеми вытекающими. Потому я предложил Лёве выбор: беседовать в тени ореха со мной, или отвечать на вопросы в душном кабинете следователя.

Лёва потёр затылок, выбрал беседу под орехом, приложился к бутылке с минералкой.

Когда планировал разговор, я хотел посмотреть, как Лёва среагирует на то, что о письме-торопилке от мсье Дидье я знаю. Посмотрел. Лёва отреагировал бурей эмоций, но страха в его глазах я не нашёл, как ни старался. Взгляд Лёвы спрашивал, каким же надо быть недоноском, чтобы рыться в чужой почте. Кроме того, Лёва своим видом показывал, что вины не чувствует. Мол, да, Лёва не хотел, чтобы о его мотиве стало известно, но это и всё. Наличие мотива – это ещё не вина. Лёва-то знает, что не убивал.

Манера держаться и мимика подозреваемого говорят, конечно, о многом. Вот только если подозреваемый с отличием окончил курсы актёрского мастерства, то нужные манеры и мимики может состряпать в секунду и без труда, и тогда даже самый опытный сыщик, прежде чем уловит фальшь, обломает себе глаза.

Когда минералки Лёва нахлестался, я спросил, что Лёва делал в понедельник, восьмого, в одиннадцать утра. Лёва сказал, что сидел на занятиях в колледже. Я пожурил Лёву за наглое вранье, рассказал о зорких камерах охраны “Женских штучек”. Под конец моего рассказа Лёву чуть не трясло. Колбасило не по-детски, как сказала бы Катя.

Затем я озвучил подозрения, что легли с моей лёгкой руки на Лёву. Лёву чуть не хватил удар.

Фактов, чтобы Лёву добить, у меня не хватило, потому я переключил разговор на Катю. Я спросил, где была Катя, когда Лёва подошёл к “Женским штучкам”. Лёва для приличия покочевряжился, напомнил мне о своём праве на мои вопросы не отвечать. Я напомнил Лёве о возможности допроса в кабинете следователя казённого. Ещё через минуту пререканий я узнал, что Катя ждала Лёву на втором этаже, в фойе, перед входом в “Женские штучки”.

Я решил добить Лёву Катей. Зачем? Чтобы посмотреть, как будет выкручиваться. Всё-таки они могли заказать эсэмэску и вдвоём. Я надеялся найти расхождения в показаниях. С другой стороны, искать несостыковки в сказках, которую Лёва и Катя могли сочинить вдвоём, и отработать до мелочей… И всё же я решил попробовать.

В двух словах я объяснил Лёве, какой мотив у Кати. Мол, Катя знала, что Лёва мечтал уехать во Францию, и наверняка знала, что удовольствие это не из дешёвых, а таких деньжищ у Лёвы нет. Катя хотела, чтобы Лёва получил наследство, и оплатил учёбу в Париже. Старалась ради лёвиного будущего. Мамаше-то всё равно умирать, рано или поздно. А вот Лёве второй шанс учиться у самого мсье Дидье судьба может и не подкинуть.

Потому Катя и заказала мамаше эсэмэску в надежде на нервы мамаши и на приступ астмы. Ради любви Катя – как и все женщины – готова на всё. Даже на убийство.

Я обратил внимание Лёвы на то, что когда Лёва поднялся на второй этаж, ко входу в “Женские штучки”, то Катя уже там стояла. Где гарантия, что Катя не поднялась на второй этаж за две секунды до того, как пришёл Лёва?

Лёва обратил моё внимание на то, что приступов было сто, а умерла мамаша от последнего. Как Катя могла быть уверена, что именно катина эсэмэска мамашу убьёт?

Я сказал, что на этот счёт у меня есть намётка, но она требует проверки, потому озвучивать её пока рано. Лёву мои слова насторожили. Во всяком случае, Лёва сузил глаза, склонил голову набок, приклеил маскировочную улыбку.

Напоследок я сказал, что кроме прочего, Катя могла заказать мамаше эсэмэску в отместку за потерянную весну. Ведь катин отец общаться с парнями Кате запрещал. Вечером контролировать дочурку папаша мог, но что мог сделать днём? Пока отец на работе, Катя могла бы встречаться с парнями, гулять, веселиться. На катино горе, сидеть с мамашей приходилось именно днём, когда могла бы гулять. А вечером домой приходил папаша, и у Кати начинался домашний арест. Так что повод приблизить мамашину смерть у Кати был.

Лёва улыбнулся, выпятил грудь, расправил плечи.

– Ян, вы ошибаетесь. Катя с другими парнями не встречалась, только со мной. Так что последний мотив отпадает. Общения с парнями Кате хватало.

– Вы уверены? Откуда вы знаете? А если Кате для полного счастья вас одного не хватало? Думаете, вы бы узнали, если бы Катя кроме вас хотела бы встречаться ещё и с парочкой других молодых и красивых?

Лёва фыркнул. Я улыбнулся.

– Лёва, не прикидывайтесь наивным. Если Кате хотелось кроме вас встречаться с кем-то ещё, то ей мешала только ваша мамаша со своими утренне-дневными посиделками. И не забывайте, что у Кати кроме мотива была ещё и возможность. В общем, если не вы, Лёва, то Катя. Если не Катя, то вы.

– Или третий. Ни я, ни Катя эсэмэску не заказывали.

– Вы можете говорить только о себе. Катю вы могли увидеть уже после того, как она заказала эсэмэску. Утверждать, что Катя не заказывала, вы не можете. Катя заказать могла. У Кати был мотив, и была возможность. Точка.

Вдогонку я Лёве напомнил, что рядом с неткафе в полуминуте от момента заказа эсэмэски Лёва и Катя засветились вместе. Что, если Лёва с Катей в сговоре? Чтобы всё было тип-топ, эсэмэску заказала Катя. Если на Катю подозрения и падают, то где мотив? Для судьи у Кати мотив дохлый. У Лёвы мотив есть, но Лёва в неткафе не заходил. Если кого в неткафе и опознают, то Катю. Другими словами: у Кати была возможность, но не было мотива, а у Лёвы был мотив, но не было возможности. Классика.

Лёва с ехидной ухмылочкой сказал, что в случае лёвиного с Катей сговора что-либо доказать практически невозможно.

Я ответил, что докажу. Ловил хитрецов и похлеще. Буду рыть носом, и как только найду хоть малейшую зацепку, то докажу. Сядут оба. Не поможет и то, что у Кати мотива как такового не было, а Лёва в неткафе не заходил.

Лёве мои последние слова понравились, как подсудимому приговор.

Лёва встал, опёрся пальцами о стол, крикнул в сторону дома: “Оксана, проведи гостя!”. Протягивать мне руку для прощания Лёва не захотел. Я и не настаивал, ведь в прошлый раз после лёвиных рукопожатий от ладони разило детским кремом за версту до тех пор, пока не выдраил с мылом. А мне ещё браться за руль…

Когда Оксана появилась на пороге дома, Лёва с любезной улыбкой спрятал руки за спину, указал мне подбородком на выход: мол, пшёл вон!

На ответной улыбке я сэкономил, выбрался из кресла. Оксана подошла к нам, взглядом спросила, что случилось. Я пожал плечами. Пока не забыл, сказал, что назавтра собрался смотаться на рынок, к мамашиному реализатору и конкуренту. Спросил, когда Димон и Серый начинают торговать. Оксана сказала, что раньше десяти мне на рынке делать нечего. Если подъеду к половине одиннадцатого, то будет в самый раз.

Я кивнул Лёве в знак прощания, ответного кивка не заметил, улыбнулся лёвиному детскому поведению, потопал к воротам.

Оксана меня провела до калитки. Я уже подошёл к машине, когда терпение у Оксаны лопнуло.

– Ян, как вы поговорили с Лёвой? Что узнали?

– Всё, что рассказал Лёва, я знал и раньше. Так что нового Лёва не добавил.

– А почему вы поцапались? У Лёвы был такой вид…

– Лёве понравилось не всё, что я сказал.

– Ян, если Лёва вас чем-то обидел… Вы на него не злитесь, а? Ведь ему сейчас нелегко.

– За что злиться-то? Он ещё держится молодцом. Я бы на его месте меня ещё бы и послал.

– Что ж вы ему такого наговорили?

– Если захочет, расскажет сам.

Я сделал Оксане ручкой, клацнул сигнализацией. Оксана улыбнулась, клацнула калиткой, дважды провернула в замке ключ, зашаркала тапочками в глубь двора.

Джипчик покатил меня домой. В дороге я подытожил: разговор с Лёвой провалился. А чего я ожидал? Что Лёва от моих подозрений наделает в штаны, и накатает признание в убийстве?

Раскатывать рукава я не спешил. Ведь в багажнике меня ждал чемодан пухлых тетрадок в клеточку.

*

*

По пути домой я заехал к знакомому доктору. Оставил ему историю болезни мамаши и монетку за работу. Попросил поискать, что в мамашиной “книге нездоровья” сказано об аллергии на собак. А то я мог читать ту книженцию хоть год, а понял бы ровным счётом ноль. Всё же книжица хоть и тонкая, но исписана неразборчивыми каракулями, да на латыни, а если русское слово где и попадалось, то это был заумный термин, понятный только врачу, пусть и ветеринару.

Доктор сослался на дикую занятость, книжицу мамашиного нездоровья оставил себе, пообещал позвонить, как управится с клиентами и моим заданием.

Дома я засел за дневники лёвиной бабушки. Я разложил пухлые тетрадки по годам, что вензелями красовались на обложках. На один год приходилось две тетрадки, на другой – три, а то и четыре. Если учесть, что лёвина бабушка покинула нас сразу после юбилея в семьдесят лет, а вести дневники начала в пятнадцать… До ровного счёта – двух сотен – бабуля не дописала всего три тетрадки.

Чтобы не перечитывать все дневники, – так можно было просидеть вечность, – я нашёл тетрадки, где на обложке лёвина бабушка написала год, когда дочурке стукнул трёшник. Со слов Кати аллергия оставила мамашу в покое к пяти годкам, потому я отобрал ещё и те дневники, что описывали следующие после трёшника два года мамашиной жизни.

Итого вышла стопка в восемь толстых тетрадей. Поначалу я запаниковал: читать немало. Затем я вспомнил, зачем дневники брал, и паниковать перестал.

Ведь я хотел проверить, говорила ли Катя насчёт записей в дневниках правду. Если Катя не врала, то я хотел узнать, какая именно порода собак вызывала аллергию, и насколько сильную. Верить на слово Кате – значит играть в испорченный телефон. Катя могла ошибиться, а я из-за своей доверчивости увёл бы следствие в лучшем случае в сторону, в худшем завёл бы в тупик. В обоих случаях потеря времени – причём колоссальная – гарантирована. В сравнении с той потерей один вечер, отведённый на чтение восьми – пусть даже толстых – тетрадей, я счёл пустяком.