Низвержение Жар-птицы

Солдаты, переполошенные воплем царевича, окружили его; они мало что поняли из его невнятных слов, кроме распоряжения, которое надлежало исполнить. Через две минуты охрана выволокла поселян из домов и, сбив их в кучу, поставила напротив Василия. Крестьяне не смели ни сопротивляться, ни спрашивать, зачем их подняли столь внезапно и в такой поздний час. Они лишь старались плотней прижаться друг к другу – как от страха, так и потому, что дождь промачивал насквозь исподнюю одежду, и какая-то девочка с громким плачем обхватила колени матери.

– Об отметательстве прознайте, служилые!.. – голос Василия звучал надтреснуто, но уже обрел четкость, необходимую для того, чтобы все поняли, что он хочет сказать. – В змеиной яме преклонили головы… Нынче я едва вдругорядь не лишил живота свое дитя из-за насланной порчи. Сохранить же его иначе не можно, кроме как давши острастку. Рубите их!..

– Царевич, то люди безвинные, – тихо, но твердо вымолвил сотник.

– Еще не внимаете? – произнес Василий, делая распальцовку.

Один из солдат сорвался с места и ринулся в сторону крестьян, но сразу же упал ничком – без крика, точно у него на ходу остановилось сердце.

– Что… ты сделал? – выдавил Василий.

Сотник обтер саблю и, чуть выждав, ответил:

– Что надлежало… Такие, как он, вырезали целую деревню ради парнишки из иного царства. И кровь тех смердов тоже на твоей шее, царевич! (Василий, как ни был взвинчен, машинально потянулся к затылку, точно там действительно выступило что-то липкое, не смываемое и дождем). Для повтора не шелохнемся, а ребятенка, мать которого ты убил, отдадим добрым людям на воспитание. Кудель спряжена – более не намотаешь…

Луна выглянула в разрыве между тучами и осветила лицо сотника, на котором читалась непреклонная решимость. Царевич стоял по щиколотку в грязи и воде, и рябь искажала его отражение, так, что чудилось, будто его отбрасывал и не человек вовсе. С губ Василия сорвалось:

– Ах ты!.. Я тебя приневолю слушаться!

Он выбросил вперед руки; четыре выставленных пальца были направлены на сотника и крестьян, находящихся позади него и уготованных в жертву. Сотник недобро усмехнулся, затем вдруг отступил немного и сделал резкий взмах. Царевич заорал; из его тела хлынули две широкие черные струи. Тотчас, как по знаку, четверо солдат с обнаженными кинжалами отделились от общей группы; они окружили Василия, а когда через секунду расступились, царевич неподвижно лежал в той луже, куда ранее упали отсеченные кисти его рук, навсегда застывшие в бесполезных распальцовках.

Жители деревни наблюдали за разворачивающимся перед ними действом, оцепенев и пока не смея верить, что еще более жуткого продолжения все-таки не последует. Сотник стащил с головы шапку и, обернувшись к ним, произнес:

– Оставайтесь с миром… Никто не поставит вас к ответу за кровь, которая пролилась здесь, новой же не бывать. – Издали вновь раздался вой бешеного пса, и сотник, прежде чем отдать команду сниматься с лагеря, сказал, кивнув в ту сторону:

– Его убьете сами, если что… Прощайте.

Глава 21.

Вторая клятва

Максим откинул крышку.

Деревни не было; во всяком случае, язык мальчика не повернулся бы назвать этим словом то, что предстало перед его взором и уцелело лишь благодаря недавнему дождю. Впрочем, огонь, вероятно, тлеющий где-нибудь под кучами остывающего пепла, еще мог разгореться и довершить то, что начал. Желание помочь своим семьям и отомстить за погибшего товарища трансформировалось в другое, и его плоды Максим теперь мог наблюдать воочию.

Аверя также выбрался из погреба и помог сестре сделать то же самое. Подойдя к Максиму и коснувшись его плеча, он указал на валявшийся неподалеку обугленный череп с молочными зубами и произнес:

– Этого ты хотел для нас с Аленкой?

В вопросе не чувствовалось ни злобы, ни насмешки, а только печаль и досада. Максиму было бы не так горько, если бы Аверя рассердился или даже побил его; прижавшись лбом к обгоревшей стене хлева, откуда скот был или переколот, или угнан, Максим еле слышно выдавил:

– Простите, ребята! Я подумал, что равен Богу. Какой же я дурак!..

– Ладно, не сыри глаза: не всякое лыко в строчку, – помедлив, сказал Аверя. – По крайней мере, сведали: Жар-птицы в тебе нет. Но ты можешь ее имать. Ты один!..

– Да пропади она пропадом!..

– И мы – пропади? Или иную дорогу знаешь, что мимо плахи ведет? Мы ж против государева наследника своровали, а руки и ноги секли и за меньшие вины.

– Так что нам теперь делать?

– Выдвигаться к Синим горам! Там она – там ей и овладеешь.

– Как?

– Сама твоей будет…

– И как я найду ее?

– Почуешь. Ты – из иного царства…

– И далеко до этих гор?

Аверя назвал расстояние в верстах, которое Максим сразу же забыл, понял только, что оно значительно.

– Без лошадей, денег и еды…

– Знаю: может, придется побираться да корье жрать заместо хлеба. – Аверя придвинулся к Максиму и горячо зашептал: – А то бают: был в некоем городе воевода шибко неправедный, людей к потолку вздергивал по единому наговору, без улик!.. У одной же вдовы, там же обретавшейся, старший сын к лихим людям подался. Воевода и говорит ей: коли сочту, что по твоей наводке да с твоего ведома было, суставы тебе так выверну, что назад не вставишь… Меньшой же брат того, кто сбег, – а годков ему было помене нашего – пошел во двор к воеводе за мать просить. Воевода велел челядинцам пропустить его, оглядел затем и изрек: окажу-де ей милость, да только и ты мне окажи. Походи ко мне ночью, а покуда ходишь, мать твою не трону… И с братом не буду строг, ежели судьбу его мне решать приведется. Сладенек ты, как свежеотжатый мед… Максим, если до такого приспеет в крайности, содеешь? Я ради Аленки бы…

Максим поначалу вздрогнул, но затем глянул на друга и ответил без дрожи в голосе:

– Я – как ты!.. Только ради вас обоих. И ради Пашки… Ребята, слушайте! Вы не разузнали, что с ним? Когда на нас напали, я не успел спросить…

Аверя, и без того не слишком веселый, еще больше помрачнел; Аленка же, сидевшая чуть поодаль, побледнела и отвернулась.

– Да не тяните вы! – крикнул Максим, заподозривший неладное. – Что случилось?

Аверя опустил голову, точно съежившись под острым, направленным на него взглядом, и наконец откликнулся – тихо, словно опасаясь, что кто-то посторонний услышит:

– Он погиб…

Странного чувства – будто собственного тела больше нет – Максим не испытывал ни до этого, ни после. Происходившее ничуть не напоминало обморок или хотя бы помрачение рассудка – Максим все четко видел вокруг себя и четко осознавал, – но его ноги, видимо, начали подгибаться, так что Аверя предусмотрительно схватил его за локоть. Однако Максим быстро преодолел секундную слабость и, распрямившись, резко спросил:

– Это из-за нее, да?

– Помнишь встречу с Евфимием на дороге?

Максим кивнул.

– Его, едва ссадив с корабля, в застенок потащили, а там принялись кости дробить, и его сердце не выдержало… Тем и избегнул казни!.. А пытали Евфимия о хлопчике, который носил чудную одежду, – только не о тебе. Его короткие штаны были синие, а вот здесь, – Аверя показал чуть выше своей коленки, – занятное клеймо портной вышил – пять сплетенных белых колец. («Олимпийские шорты Павлика!» – мелькнуло у Максима в голове). Евфимий приветил того парнишку и загодя молвил ему, чтобы он уходил от Дормидонтовых истцов, а куда – на север ли, на юг – им не пожелал сказать. За это и претерпел… Пусть теперь подле Бога о нас его молит… Сказывали, что положивший душу свою за ближних или дальних перед смертью уже сподобляется увидеть Господа. И с Евфимием беспременно то случилось…

– Но Пашку схватили-таки?!

– По другому нельзя было… И ты недолго б погулял, кабы не мы – не для бахвальства говорю, по правде. А смерть он принял, как не всякому мужу дано: не выпрашивал пощады и не сморгнул даже, когда к его лбу притиснули пистоль, что и отражено в донесении. Лишь когда уже чиркнули кремнем, служивым померещилось, будто он шепотом помянул какого-то Максима.

– Да, это Пашка – он такой. Храбрый… – Как Максим ни удерживал слезы, они все же закипели у него на глазах. – А я…

– Брось реветь! Ну что же ты… – забормотал Аверя, убедившись, что прежний грубоватый оклик никакого действия теперь не возымел. – Заполучишь Жар-птицу – воротишь и твоего Пашку.

– А так можно?

– Скажи: ты помнишь день и час, когда упустил его?

– Рад бы не помнить… Да разве забудешь!

– Жар-птица – боярыня над местом и временем: мы читали. Правда, Аленка? (Девочка подтвердила, кивнув). Ты при ней волен вновь очутиться в своем царстве – вообразишь наперед, где именно и когда, – и отвратить гибель Пашки. Тебе и потребно всего лишь оказаться на той улице малость пораньше да посильней его толкнуть.

– Аверя, я ведь… – Максим осекся.

– Что?

– Тогда забуду вас! Или нет?

– А ты не хочешь этого?

– Ребята!.. – Максим отступил на два шага, чтобы видеть сразу обоих друзей. – Если у нас все получится… Может быть, у вас тоже есть какое-то заветное желание? Обещаю, что его исполню!

Аверя и Аленка испытующе глянули на Максима; было заметно, что они волнуются.

– Я даю слово, – повторил Максим. – Как клялся отцу уберечь Павлика.

– Хорошо, – произнес Аверя. – В таком случае… верни наших родителей.

Максим в знак согласия молча протянул руку; Аверя пожал ее. Все необходимое и впрямь было сказано; теперь надлежало подготовиться к дороге, насколько это представлялось возможным. Два из трех своих таланов Максим отдал Авере и Аленке соответственно, не считая себя вправе единолично распоряжаться самым ценным ресурсом, имеющимся в наличии, и более полагаясь на опыт друзей, нежели на свой собственный. Среди полуобгоревшего хлама удалось найти обрывок достаточно крепкой веревки; используя его и несколько обугленных кусков дерева, для Аленки соорудили некое подобие носилок. На отныне бесхозном участке Максим накопал немного репы и моркови, чего должно было хватить на ближайшее время; к сожалению, местные крестьяне не слишком пробавлялись огородничеством. Оставаться долее на пепелище не имело никакого смысла, и ребята, не дожидаясь темноты, двинулись в путь. Из-за Аленки шли небыстро – даже не потому, что ее так уж тяжело было тащить: просто Аверя и Максим боялись причинить ей боль, сделав слишком резкое и рассогласованное движение. Сама Аленка еще не могла приступить на раненую ногу, и поэтому даже удовлетворение простейших желаний было для нее сопряжено с определенными трудностями, так что красная как вишня девочка регулярно просила Аверю о помощи, поскольку его стеснялась все-таки меньше, чем Максима. На каждом привале Аверя обходил окрестности с заранее заготовленной расщепленной веточкой, иногда удаляясь километра на два от места стоянки, но обнаружить клад не получилось ни разу. Съестные припасы, несмотря на экономию, быстро убывали; за обедом все получали поровну, и Аверя строго следил, чтобы Аленка съедала свою долю до конца, хотя поначалу девочка противилась, не желая быть чрезмерной обузой. Пополнить провизию ребятам удавалось редко. Однажды Максим добыл яиц из гнезда, свитого почти на верхушке березы, рискуя свалиться и не обращая никакого внимания на отчаянно кричащих птиц. В другой раз Аверя сбегал в деревню, расположенную недалеко от места ночевки (просить там приюта путники не решились). Когда он, боязливо озираясь, воротился, то принес две ковриги еще не совсем остывшего хлеба.

– Откуда это? – покосился Максим.

– Тебе не все едино? Лопай!

– Ты что же – украл?

– А если я отвечу, что выпросил или выменял на талан, ты поверишь?

– Аверя, а если тебя… – Аленка испуганно посмотрела на брата.

– Ничего!.. Год Божьей милостью не голодный: хоть бы и уловили – не дорого встанет. А я, покуда удобный случай стерег, – тут Аверя понизил голос, – слыхал, как мужики промеж себя толковали, что на сарынь отныне-де нет доброй управы, и охочий люд подымется от столицы и далее. Царевичи оттуда уже подались и на Телепнева все дела свалили, а его тоже на все царство не хватит, не природный он государь… Вчера в десяти верстах приказчиков двор и две иные избы шаром покатили, а кто – неведомо. Посему лучше покамест хорониться, и огня не жечь, разве что зверье учнет шнырять по соседству. Мало ли…

Слухи о смуте, что тревожила крестьян и доползла уже до порога их жилищ, подтвердились тремя днями позже. Тогда у ребят никакой еды уже не оставалось, и Максим, дав себе не более пяти минут роздыху, отправился поискать грибов в ту часть леса, где трава была не столь густой. Однако по истечении малого времени он прибежал обратно и выпалил:

– Ребята!.. Там какой-то отряд!

– Разбойники? – Аверя невольно схватился за подвернувшийся под руку камень.

– Не знаю… Говорят, зипуны и волю пошли добывать. Вроде бы человек объявился из иного царства и вместе с другими направляется к Синим горам… За Жар-птицей!

– А они тебя видели?

– По-моему, да…

– И не погнались? Тогда идем за ними!

Неизвестные, с которыми повстречался Максим, шагали неторопливо, так что ребята, из-за Аленки сами вынужденные двигаться с малой скоростью, смогли их настичь. Следуя позади группы вооруженных чем попало простолюдинов, ребята вскоре очутились в незнакомом селе, служившем, по-видимому, чем-то вроде штаба сил, собиравшихся со всей округи. Обыкновенные зеваки мешались с теми, у кого были более серьезные намерения; дома не могли вместить всех, поэтому люди располагались в палатках, шалашах, под телегами и просто на открытом воздухе. Никто не обратил внимания на трех подростков, сразу смешавшихся с основной массой; так монетка, брошенная купцом в почти полный сундук, теряется среди остальных. К тому же мысли каждого были заняты человеком, ради которого все и собрались, и едва ли не сильнее прочих его жаждал увидеть и услышать Максим, поскольку надеялся повстречать своего земляка. Впрочем, он, зажатый в задних рядах вместе с Аверей, почти не смог разглядеть таинственного незнакомца, когда тот предстал перед обступившим его народом и сперва повел речь о царстве, из которого якобы прибыл, а затем – о своем намерении исполнить давнее пророчество и при помощи Жар-птицы овладеть престолом Дормидонта. До второй части, однако, Максим не дотерпел: рассказ неизвестного почти сразу поверг его в недоумение, потом заставил возмутиться и, наконец, вызвал такой смех, что пришлось скорчиться и прикрыть себе рот ладонью. Аверя спешно оттащил Максима за угол ближайшей избы, в тень, где мальчики оставили Аленку, и сердито произнес:

– По шее давно не получал? Пожалуй, дадут!

– Да этот бред про наш мир невозможно слушать! – попробовал оправдаться Максим. – Кто вообще поверит такому? Он бы еще сказал…

– Хватит, – прервал его Аверя. – Тебе, может, и любо поплевывать из высокой светелки, а никто из тутошних доподлинно не ведает, попустил ли Господь быть у вас золотым яблокам или чему иному. И не думай: здесь дураки-то в меньшинстве! Не один я смекаю: вот он, – Аверя мотнул головой в сторону оратора, еще далеко не окончившего, – в царство твое, как и прочие, не совал носа, а на поверку – просто чучело, нужное лишь затем, чтобы другие им прикрывались. А за чьей спиной дела вершить – особой разницы нет… Порядок при смуте – самый обыкновенный: таким чучелом был и наш последний государь из законного дома, который потом передал скипетр Дормидонту. Переть отсель без замотчания к столичным заставам, – Аверя заговорил уже спокойнее и даже с какой-то радостью, – у них кишка тонка: прежде надлежит меж имеющегося сброда создать добрую спайку да новым пополниться. Путь же до Жар-птицы – не худой повод… А близь Синих гор он новое скоморошье представление разыграет: клад-де мой. Вот на то и позабавнее будет глянуть…

Максим поддернул штаны и решительно вымолвил:

– Что ж – и посмотрим!..

Аверя прекрасно понял друга.

– Верно, не стоит того. А вот сейчас к ним прилепиться – волкам в зубы точно не угодим, а то и кус хлеба ежедень выйдет.

– Ворованный, как тогда… – вспомнив, помрачнел Максим.

– Тебе ж поперек горла не встал? И впредь проглотишь!

Дорога, впрочем, и после принятого решения не обещала быть особо легкой и сытой. Хотя Аверя не без удали продемонстрировал свое умение владеть кинжалом, а на вопрос о возрасте прибавил себе два года, его, как и Максима, не посчитали боевой единицей, и на мальчиков взвалили хозяйственные дела разного рода: стирка белья, купание лошадей, выгрузка и погрузка клади. Это давало право лишь на относительно небольшой паек, который, кроме того, делился один на троих: Аленка, которую удалось пристроить на обозную телегу, не могла подойти к раздаче, и также ее нельзя было надолго оставить в одиночестве. Беспомощная и довольно красивая девочка вызывала у окружающих ее людей, по большей части грубых, самый живой интерес, в котором меньше всего было сочувствия и желания как-то подсобить. Максим угадал: провиант добывался по преимуществу грабежом; было велено щадить бедные дома, чтобы не возбуждать всеобщей ненависти, однако далеко не все внимали этому приказу. Порядку вообще было мало; чем дальше продвигался отряд и чем больше в него вливалось людей, в том числе догола обобранных крестьян, не видевших иного способа не помереть с голоду, тем слабость дисциплины становилась ощутимее. Участились беспричинные драки и пьянство на караулах; Максим однажды подумал, что, будь здесь Федька Налим, он бы точно не потерпел подобной расхлябанности. К счастью, Аленка, несмотря на полуголодное существование, быстро оправлялась от раны. Вскоре она уже смогла ступать на поврежденную ногу – сначала поддерживаемая под обе руки друзьями, затем опираясь на палку и, наконец, просто так. Аверя был счастлив, наблюдая, как возвращается здоровье к сестре; рад был и Максим, но также и по иной причине: по мере приближения к цели в нем крепла уверенность, что у него получится оправдать возложенные на него надежды. Однако к радости потихоньку примешивалась горечь: ведь приходилось выбирать между отцом, матерью и Павликом с одной стороны, и Аверей и Аленкой, с другой. «Может быть, они согласятся переселиться в мой мир вместе со своими родителями, – думал Максим. – Правда, они там не смогут искать клады, но какое-нибудь дело обязательно найдут. А я помогу им освоиться, как и они помогали мне здесь»

Об этом он и заговорил с Аленкой однажды на вечерней заре, когда лагерь умолкал, а стрекотание кузнечиков становилось все отчетливей. Ребята сидели под раскидистым деревом, и его ветви почти полностью скрывали их от посторонних глаз. Максим попытался описать многомиллионные города с кипучей жизнью, не затихавшей и с наступлением темноты, диковинные устройства, при помощи которых можно было летать по воздуху и говорить с человеком, находящимся за тысячи километров от собеседника. Собственное красноречие подстегивало его, пока вдруг Максиму не померещилось, что его рассказ уж очень напоминает другой, обсмеянный ранее им самим и регулярно повторявшийся в разных населенных пунктах на протяжении путешествия. Максим смутился, однако Аленка и не думала улыбаться: напротив, с каждой минутой она делалась все грустней и под конец промолвила:

– Занятно там у вас…

– Ну, так что же? – поторопил ее Максим.

– Знаешь, – тихо произнесла девочка, – был некогда мужик, а может, и не было, измыслили все, да на пустом месте тоже не выдумывают… Возжелал он ель у себя подле избы насадить. Чудак, правда? Будто их мало в лесу растет!.. А только не поталанило ему: и с корнями заступом выкапывал, и так из земли драл, и семечко вышелушивал из шишки, чтобы опосля в землю бросить – прок выходил един, а лучше сказать – никакого. Вот и я – как та елка. А жаль… Ты – хороший!.. – Аленка опустила голову, и через мгновенье Максим понял, что она плачет навзрыд, глотая слезы, и, будто маленький ребенок, даже не пробуя их немного задержать. Взволнованный Максим обнял ее; он не знал, как ее успокоить, не ожидал и подобного эффекта от своих слов, и лишь бормотал:

– Аленка!.. Аленка!..

Девочка не пыталась отстраниться; Максим сам ее оставил, досадуя на себя. На другой день Аленка не напомнила об этой беседе, но, видимо, Авере о ней рассказала, поскольку Максим, также на закате, случайно услышал, как он сердито произнес, оставшись наедине с сестрой:

– Ты что это? Смотри, не вздумай привязаться к нему!

Такой совет выглядел вполне разумным в отношении человека, с которым ждет скорое и, по-видимому, окончательное расставание, но что-то в тоне Авери озадачило Максима, так, что он подумал:

«Странно: Аверя как будто ревнует. Какая глупость: он же ее брат!»

До следующего утра Максим не заводил разговора с друзьями о чем бы то ни было. Томимый сомнениями, он хотел отвлечься, но не желал слоняться по стану, лишний раз вдыхая резкий, хотя и уже привычный запах, исходящий от немытых тел и не до конца опорожненных бутылей. Отойдя немного, Максим взобрался на небольшой холм; там следовало бы выставить часового, но этим почему-то пренебрегли. Оттуда он смог во всех подробностях разглядеть передовой хребет, в своей причудливой красе расстилавшийся перед мальчиком. Издали горы действительно казались синеватыми; их отряд заметил еще несколько дней назад, в честь чего был дан залп из пищалей и долго не смолкали ликующие возгласы. Подножие хребта, до которого оставалось еще километров двадцать, тонуло в тени; вершины же были ярко освещены заходящим солнцем, и на многих из них лежал снег, которого Максим прежде в этом мире не видел. Острые пики свидетельствовали об относительной молодости этих гор, но сырой и ветреный климат этой местности уже кое-где преуспел в их разрушении. Результатом противоборства природных сил стало диковинное сочетание проходов, ущелий и осыпей, хорошо различимое и с того расстояния, с которого на него глазел Максим. Он отнюдь не был склонен к любованию красивыми пейзажами, но зрелище исподволь заворожило его. Вниз мальчик сошел только с наступлением полной темноты, и даже во сне его преследовала увиденная сегодня величественная панорама.

На следующий день толпа находилась уже в непосредственной близости от подножия гор, и многими овладело веселье, выражавшееся в формах, дотоле не наблюдавшихся. Некоторые шутя целили из пистолетов в лицо товарищам, другие забавлялись, подкидывая кинжалы и ловя их за лезвие и, похоже, почти все жалели, что пролить сегодня кровь случая, по всей видимости, так и не представится. Нервное возбуждение привело к тому, что полуденную трапезу окончили быстро и, вопреки обычаю, после нее почти не отдыхали; впрочем, и идти долго не пришлось. Предостерегающий возглас, раздавшийся из передних рядов, заставил всех замереть на мгновение. Люди, еще не имевшие понятия о характере внезапно возникшей угрозы и ее масштабах, моментально сдвинулись, в том числе затем, чтобы лучше расслышать информацию, поступающую от авангарда. Человеческое скопище в своей напряженности чем-то напоминало почуявшую дичь собаку; оно медленно поворачивалось вправо, и вдруг передний край с криком бросился вперед. Задний постарался не отставать, подхватывая и увлекая среди прочих Максима, Аверю и Аленку, поскольку девочка уже достаточно окрепла, чтобы идти вместе с друзьями.

Навстречу донесся звук армейского рожка.

Глава 22.

Ступая по крови

– Допряма известно, что он меж тех гилевщиков?

– Забрось маету, Петр Дормидонтович: досужие истцы видели, и от них доведено, как он прошлую ночь калачом свернулся подле ихней телеги!

Младший царевич вытянулся в седле и приставил ладонь к бровям; словно еще не веря, он силился разглядеть Максима в толпе, передовая оконечность которой уже хорошо просматривалась с холма, где был оборудован наблюдательный пост. Солдаты, выстроившиеся сзади, любопытствовали не меньше; многие приподнимались в стременах и на цыпочках, даже если не видели ранее загадочного мальчика из иного царства и смогли бы его опознать. Спустя полминуты бесплодных усилий Петр раздраженно произнес:

– Что стоило бы приволочь его сюда!

Тимофей Стешин схоронив улыбку в усах, ответил тоном, каким взрослый урезонивает нетерпеливого ребенка:

– Нешто видано, чтобы жених выхватывал поднос с лебедем, который пред его очами все равно поставят? – Заметив, что пальцы Петра уцепились за узкое горлышко притороченной фляги, Стешин ласково положил свою руку поверх и добавил: – Недолго ждать последнего гостя на пир, который бесперечь учинится: обожди уж!

Царевич вздохнул. Сейчас он выглядел более жалко, чем когда силой клада повредил брату рассудок и погубил Василия, и даже чем при жизни Дормидонта. Казалось, сама единоличная власть, дорога до которой была почти расчищена, загодя отравляла Петра; он все чаще прикладывался к бутылке, хоть и не чувствовал никаких угрызений совести за то, что совершил. Энергия, когда-то вспыхнувшая в государевой опочивальне, неумолимо иссякала, и лишь думая о Жар-птице или находясь вблизи Стешина, Петр еще чувствовал то, что однажды вынудило его уподобить себя всесокрушающей стихии. Овладение Жар-птицей представлялось ему выходом из положения, в которое он попал, знаком, что Бог от него все-таки не отвернулся, и последней необходимой точкой в деле, затеянном еще у смертного одра родителя.