Волчий сон

Николай в этих «попутных» базарах обычно участия не принимал ни на воле, ни в тюрьме, ни, тем более, на этапе. Глядя на проплывающие ландшафты, Николай думал о доме, о родных. Вспоминал. Почти три часа стоит отцепленный вагон на промежуточной станции. Конвоиры разносят в железной лейке, из которой хозяйки поливают грядки, кипяток. Арестанты подставляют под решетку кружки, миски, одноразовые стаканчики. Кто-то заваривает чиф, кто-то кашку быстрого приготовления, кто-то просто пьет кипяток с хлебом. Объединившись по понятиям, по срокам и режимам в команды, в группки по интересам, достают из кешаров у кого что есть съестного – сало, конфеты, хлеб, лук. Вагон наполняется запахами съестного вперемешку с сигаретным дымом. Конвоиры бегают по узкому коридору, стучат дубинками по решеткам дверей, чтоб не курили, пугают, что не будут водить в туалет, если не прекратят курить. Однако их никто не слушает и, наоборот, из некоторых клеток-купе доносится то злобные, то смешливые реплики конвоируемых. Конвоиры же – солдаты-контрактники, жирные отъевшиеся морды – пытаются пугать актами, но сидящие в отдельном купе «крытчики»54, злобно оскалившись и ухмыляясь, особенно яростно и обидно песочат вертухаев. Этап. Крытчиков уважают. Это особая категория, каста, сословие, это особый образ человеческой жизни, если ее можно назвать человеческой. Эти люди сами себя загнали сначала в тюрьму, оттуда в зону, а оттуда в тюрьму зоновскую – тюрьму в тюрьме. И ни на месяц, ни на два, а на годы. Они «в отказе», они «вне закона», они авторитеты, они страдальцы за других зэков. Это они «ломают режим», чтобы отвлечь на себя силы и нервы ментов, а поэтому и мужикам легче в зоне, и мужики греют кичи, БУР, мужики греют крытку, мужики греют карантин, мужики греют больничку. Мужики должны, мужики могут, мужики – на то и мужики. Они работают, они сидят, они уходят на УДО-мудо, они не сидят «до звонка». За них есть кому «порамсить», за них есть кому заступиться перед ментами, за них есть кому решать, есть кому думать. Для них выносятся постановы, за них идут на кичу блатные, и их же проблемы решает братва. Их дело – сидеть и работать. И делиться. По возможности, по совести. Никто силой не берет в общее. Сами несут. Потому что – мужики. Не несут только нечисти, черти. Нет у них возможности, нет у них права внести свою лепту в общее. А у мужиков есть. Потому что они – мужики.

Вот подцепили к составу вагон – и снова в путь. В столицу прибыли на рассвете. Снова слышен злобный лай на перроне, сонный и какой-то злобный голос из репродукторов, опять команда конвоя: «Первый пошел!». Арестантов выгоняют из вагона и усаживают у путей на землю, руки за голову. Инвалид ли, пожилой ли, без ног, слепой, больной, хромой – никого не волнует. Мелькает резиновая дубинка, хрипят пеной из-за тесного ошейника злобные псы. Конвоируемые неровным строем сидят на корточках на мокрой траве, руки за головой, сумки-кешары перед собой. Идет перекличка. Подъезжают автозаки. Справа, по одному подхватываясь с земли по команде, они вновь бегут в открытые пасти фургонов по круглым скользким ступенькам, спотыкаясь, падая и поднимаясь под ударами дубинок, кося глазом на чуть не достающих зубами собак, они собираются в машину до тех пор, пока не прозвучит команда «Двери закрыть». Уже в набитой машине рассовывают под скамейки в темноте свои сумки, шарят руками, подсвечивают зажигалками, ругаясь и матерясь, примостятся все, кто как сможет. На ухабах люди ударяются боками, головами о стены, перегородки, друг о друга, матерятся незлобно. Скоро конец этапа, кажется им. Но это еще не конец.

«Володарка» начала нулевых – столичная и республиканская тюрьма. Подвал и первый этаж – пересылка. В «отстойниках» – грязь, холод, вонь, крысы. Народом камеры забиты до отказа. Разговоры-базары, злобный смех, шушуканье. Кто-то спит, свернувшись «на сцене» на газетах, кто-то корячится к электропроводке у лампочки, чтобы накинуть тоненькие проводки, вытянутые из шнура кипятильника: нужен ток – будет! Не будет тока – разломают «сцену», из щепок сложат костер, но кипяток будет при любом раскладе. И так в те времена – каждый день, каждую неделю, каждый год, и из года в год. Это клоака человеческого общества, которое согнало сюда неугодных ему своих собратьев. Как они там живут, чем они там живут – этому обществу безразлично. Главное, что они там, в клоаке, главное, что их там почти нет, их нет рядом, их как бы нет вообще. Общество освободило и оградило себя от точно таких же, как они сами. Общество не думает, что это плохо. Общество знает, что чем хуже им там, тем лучше ему, обществу, здесь. Общество уверено, что оно право, общество говорит о гуманности. Общество говорит об искоренение преступности. Это говорит преступное общество и верит само себе. Общество не считает себя преступным. Общество отдыхает, живет и радуется, живет и переживает, живет, но не умирает, постоянно перерождаясь. Общество сажает своих членов за решетку, общество унижает, убивает, лишает, сжигает – ради того, чтобы не убивали, не мешали, не унижали. Днями, годами, веками. Общество удовлетворенно рапортует об успехах, а тюрьмы все больше и больше наполняются. Люди продолжают воровать, убивать, лишать, унижать. А общество считает, что оно живет праведной жизнью, отрывая от себя куски и органы целиком, само же их пожирая, само их разлагая, само их затем выбрасывая в свою жизнь в виде «исправленных отходов» и затем пожирает эти же отходы вновь. Общество право и не терпит критики, не терпит вмешательства, не терпит другой, иной жизни или понятий о жизни. Общество создало тюрьму для себя же и открыто обманывает себя же, что – это есть необходимость: пожирать свои органы, пожирать свою плоть. Нет в обществе Бога – есть в обществе Сатана. Он правит, он направляет, он доволен. А общество считает, что это оно правит, развивается, укрепляется, что оно справедливое, непреклонное и правильное. Не слышит общество голос разума, не видит общество свет Истины, не знает общество Закона правильного, Закона праведного, Божьего, не хочет знать: так угодно ему, обществу, так угодно Сатане. Но его, Сатаны, труд, его успехи и победы общество признает своими успехами. Видят, но не знают, слышат, но не разумеют. Так выгодно им жить одним днем, одним мигом, радоваться сиюминутным наслаждениям до рвоты, до умопомрачения; им забыто все то, что дал человеку Создатель. Общество приняло законы, которые считает своими, но затуманенный ум не хочет понимать истины, не хочет думать о будущем. Люди-грешники грешат, люди-грешники судят, люди-грешники милуют. Навязчивая, гнусная идея общественной справедливости, равенства душит и убивает свободу мысли, свободу духовного процветания и развития. Индивидуумы, личности, таланты равны почему-то с ублюдками, жадными и похотливыми членами такого «равного» и равноправного общества.

Примечания