Глава 1. Бегство в тишину
Двигатель старенькой «Лады» натужно чихнул в последний раз и, кряхтя, затих. Лена выключила зажигание, и наступила абсолютная тишина. Такая густая, что, казалось, ее можно потрогать. Единственный звук – тихое шуршание шин по гравийной дорожке, которая вилась от основной трассы, почти полностью поглощенной пыльной обочиной. Навигатор, который до этого монотонно бубнил, будто тоже застыл в ожидании, его экран мерцал синим светом, обозначая конечную точку пути.
Лена откинулась на спинку сиденья, медленно выдохнув накопившееся за долгие часы пути напряжение. В воздухе стоял вечерний аромат леса – смола, влажная земля, едва уловимый запах прелой листвы. Приоткрыла окно, и прохладный, свежий ветер ласково коснулся лица, стряхнув с него остатки дорожной усталости. Это был воздух свободы. Воздух без привкуса затхлого алкоголя, без нарастающей тревоги в груди, без вечного ожидания скандала или бессильной жалости.
Она приоткрыла глаза и посмотрела на дом. Он стоял чуть в стороне от дороги, заросший кустарником и высокими травами, будто сознательно прятался от мира. Небольшой, казалось бы, совсем крошечный по сравнению с тем хаотичным миром, из которого Лена сбежала. Деревянный, с выцветшими от солнца и дождей стенами, когда-то, возможно, выкрашенными в нежно-голубой или светло-зеленый цвет. Сейчас же краска облупилась, обнажая потемневшее дерево, по которому витиеватыми узорами полз мох. Крыша, покрытая старой черепицей, местами просела, но в целом держалась стойко. Две-три ступеньки на крыльце покосились, а резные перила с одной стороны отсутствовали вовсе, словно их вырвало ветром.
Он был не идеален. Далек от картинок из глянцевых журналов о загородной жизни. Но это был ее дом. Только ее. Никаких общих стен, никаких общих проблем. Никаких ночных звонков из полицейского участка, никаких разбитых тарелок, никаких вечно умоляющих, а потом ненавидящих взглядов. Лена чувствовала, как с каждым глубоким вдохом внутреннее напряжение, стягивавшее ее месяцами, понемногу отпускает. Она сделала это. Сбежала.
Ее собственный дом, где она провела всю свою жизнь, был похож на большую, но при этом душную клетку. Стены в нем были увешаны когда-то яркими, а теперь потускневшими обоями, видавшими слишком много ссор. Запахи там были другие: стойкий, липкий дух сигаретного дыма, который мать безуспешно пыталась перебить освежителями воздуха, и тот самый, невыносимый, сладковато-горький запах вчерашнего алкоголя, пропитавший каждую щель, каждую ткань. В их общей квартире не было уголка, где Лена могла бы почувствовать себя в безопасности, не ожидая очередного всплеска материнской депрессии или агрессии. Комната Лены, которую она старалась держать в чистоте, всё равно казалась частью этого хаоса, местом, куда мать могла ворваться в любой момент, чтобы излить свои обиды или, наоборот, притворно-ласково попросить денег на очередную бутылку. Здесь же, на этой уединенной гравийной дорожке, под сенью старых деревьев, даже пыль казалась другой – чистой, первозданной.
Лена выключила фары и некоторое время сидела в полной темноте, привыкая к ней, впитывая. Затем, медленно, словно не желая нарушать эту хрупкую тишину, она открыла дверцу машины и вышла. Скрипнула кожаная обивка, захлопнулась дверца. Под ногами захрустел гравий. Воздух был прохладен, вечерний ветерок играл с ее волосами. Она подняла голову, посмотрела на звезды, которые здесь, вдали от городских огней, казались крупнее и ярче, чем когда-либо.
Она подошла к крыльцу, поднялась по скрипучим ступенькам, которые, вопреки опасениям, выдержали ее вес. Перед ней была старая деревянная дверь, с облупившейся зеленой краской и тяжелой, чуть ржавой ручкой. На двери висел небольшой замок, который легко поддался ключу, присланному риелтором. Осторожно провернув его, Лена потянула дверь на себя.
Раздался долгий, стонущий скрип петель, эхом отразившийся от стен. Дверь подалась неохотно, открывая путь в темное, пыльное помещение. Изнутри пахнуло смесью старого дерева, земли и какой-то необычной, чуть сладковатой затхлости – запахом давно нежилого, но не забытого дома. Солнечный свет, пробивающийся сквозь щели в жалюзи и грязные окна, лишь подчеркивал танцующие в воздухе пылинки, создавая призрачные столбы света.
Внутри было тихо. Даже слишком тихо. Это была другая тишина – не та, что на улице, полная шорохов ветра и пения сверчков. Это была тишина, наполненная ожиданием, словно стены затаили дыхание. Лена сделала первый шаг внутрь. Пол под ее ногами заскрипел. Она наконец-то дома. В своем новом, таком чужом, и таком желанном доме.
Лена сделала первый шаг внутрь, и старый пол под ее ногой глухо скрипнул, отзываясь эхом в пустой тишине. Изнутри пахло пылью, старым деревом и едва уловимой, но совсем не противной затхлостью, запахом давно нежилого, но не забытого дома. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь грязные, покрытые паутиной окна, чертили в воздухе призрачные столбы, в которых, словно крошечные звезды, танцевали пылинки. В отличие от дома матери, где даже свет казался приглушенным и недобрым из-за постоянного полумрака и плотных штор, здесь воздух был хоть и пыльный, но живой, наполненный мельчайшими частицами истории.
Первым делом она шагнула в небольшую прихожую, едва вмещавшую старую вешалку и потертый коврик. Отсюда открывались двери в остальные комнаты, словно порталы в ее новую, нетронутую жизнь. Лена глубоко вдохнула, позволяя себе расслабиться. Здесь не прозвучит надрывный голос, обвиняющий ее в сходстве с отцом. «Ты вылитый отец! Такой же эгоист! Он бросил меня, а ты…» – эти слова всегда ранили до глубины души, оставляя липкое чувство вины за то, что ей было дано с рождения. Почему это сходство, эта данность, всегда подавалась как ее личный, осознанный выбор и ужасный минус? Она никогда не понимала, как можно «выбрать» быть похожей на своего родителя. В этом доме не будет такой жестокости, такого бессмысленного, но такого больного упрека. Здесь она была просто Леной, без привязки к чужим травмам и обидам.
Она повернула направо и оказалась на кухне. Она была крошечной, едва ли три на три метра, но казалась Лене огромным, безграничным пространством для творчества. У окна стоял старенький деревянный стол, на котором лежали пара забытых пакетов, видимо, оставленных прежними хозяевами. Рядом – видавший виды холодильник, пожелтевший от времени, и скромная газовая плита с тремя конфорками. Шкафчики были простыми, без вычурных фасадов, с чуть облупившейся краской, но казались такими уютными. Главное – здесь никто не будет требовать стерильной чистоты до блеска, от которой сводило зубы у матери. Никто не будет устраивать разнос за каплю воды на столешнице или за неосторожно оставленную крошку.
Лена представила, как утром она будет неспешно варить кофе, оставляя на столе свои любимые кружки, а потом, возможно, и тарелку с завтраком, не боясь мгновенного приступа уборки. Можно будет спокойно разложить книги с рецептами, оставить на столешнице приправы, а не прятать их подальше, чтобы "не захламлять". Здесь, на этой маленькой кухне, наконец-то мог появиться небольшой, контролируемый беспорядок, свидетельствующий о том, что здесь живут, а не существуют. Это было невероятно освобождающее чувство. Ей больше не нужно было отдраивать дочиста каждый сантиметр, чтобы заслужить спокойствие, которого все равно не было. Здесь она сможет просто жить.
Из кухни Лена прошла в центральную комнату, служившую, судя по всему, и гостиной, и чем-то вроде гостевой спальни. Здесь было немного просторнее, но все равно ощущалась уютная замкнутость. В углу стоял невысокий, простой комод, а напротив него – неширокий диван, потрёпанный временем, но достаточно вместительный. На стене висела пара креплений от старых картин, но сами картины отсутствовали. Окно, выходившее во двор, пропускало еще больше света, чем на кухне. На полу лежал старый, выцветший ковер, с потеревшимся рисунком, который хранил тепло чужих шагов и чужих историй.
Ее взгляд упал на небольшой столик в другом углу, где одиноко стоял маленький, вероятно, недорогой, но совершенно новый телевизор. Она купила его на свою первую зарплату, полученную с трудом. Он был её. Никто не будет переключать каналы, никто не будет кричать на него, никто не будет выключать его посреди передачи, потому что "надоело". Можно смотреть что угодно, когда угодно, и сколько угодно. Или не смотреть вовсе. Просто иметь его как свой предмет.
За гостиной располагались две спальни. Лена заглянула в первую. Она была совсем крошечной, с единственным окном, выходящим в сад. Здесь стояла старая металлическая кровать, застеленная пыльным, выцветшим покрывалом, и маленький шкаф. Это, безусловно, будет ее комната. Вторая спальня была чуть побольше, но абсолютно пустая. Возможно, для гостей, если они когда-нибудь появятся. Или просто как дополнительное пространство, возможность не чувствовать себя запертой в четырех стенах. Везде был тот же запах старого дерева и пыли, но с каждым вдохом он казался все менее чужим, все более родным.
Она вернулась в прихожую, медленно оглядывая комнаты, через которые только что прошла. Тишина. Не давящая, не пугающая, а обволакивающая и спокойная. Эта тишина была другим видом роскоши, недоступным в ее прежней жизни, полной бесконечного шума, криков, угроз и невыносимого внутреннего напряжения. Здесь не было фонового звука бутылок, бьющихся друг о друга, или натужного плача матери. Не было гробового молчания после очередного скандала, когда каждый боялся пошевелиться. Здесь была просто тишина. И она была прекрасна. Лена закрыла за собой входную дверь, снова услышав протяжный скрип петель, который теперь звучал не пугающе, а скорее как вздох, приветствующий ее. Она осталась одна в своем новом мире.
Из гостиной Лена открыла следующую дверь, ведущую прямо на задний дворик. Створка, тяжелая и облезлая, как и входная, распахнулась с характерным скрипом, пропуская в дом свежий, прохладный воздух, напоенный запахами леса и влажной земли.
Она сделала шаг наружу и замерла. Перед ней раскинулся небольшой, но удивительно просторный участок, скрытый от любопытных глаз высокими кустарниками и старыми, разросшимися яблонями. Трава здесь была неаккуратно подстрижена, местами образовывая небольшие островки сорняков, но в целом дворик выглядел ухоженным. Чуть поодаль, в тени старой сливы, стоял ржавый, но кажущийся вполне пригодным для использования, мангал.