Глава 1. Неотвеченный
Стеклянный улей опенспейса гудел ровно и безжизненно, как трансформаторная будка. Этот гул складывался из десятков звуков: мерного бормотания системных блоков, тихого шелеста вентиляции, далекого стрекота принтера и, конечно, почти неслышного, но вездесущего кликанья мышей. Безжалостный белый свет люминесцентных ламп заливал ряды одинаковых столов, отражаясь от глянцевых мониторов и пластиковых перегородок. В воздухе висел неподвижный, выхолощенный запах остывшего кофе, бумаги и едва уловимой озоновой нотки от работающей техники.
Екатерина Алая сидела за своим столом, вжавшись в эргономичное кресло, и ее спина была идеально прямой. Она была частью этого механизма, его безупречной деталью. Ее мир состоял из цифр, которые плясали на двадцатисемидюймовом мониторе. Годовая отчетность, сводки, акты сверки – все это имело свою строгую, непоколебимую логику. Дебет всегда должен был сойтись с кредитом. Формула всегда давала единственно верный результат. В этом мире не было места для сомнений, эмоций или двусмысленности.
На фоне серо-белой офисной палитры Катя была ярким, почти инородным пятном. Ее длинные, густые волосы, спадавшие ниже лопаток, были окрашены в насыщенный, вызывающий красный цвет. Не рыжий, не медный, а именно алый, как кровь или переспелая рябина. Этот цвет был ее маленьким бунтом, единственной вольностью, которую она себе позволяла в выверенном до миллиметра мире бухгалтерии. Пряди обрамляли бледное лицо с тонкими чертами: острые скулы, прямой нос и внимательные, чуть прищуренные серые глаза, которые сейчас были прикованы к таблице Excel. На ней была строгая белая блузка с наглухо застегнутым воротничком и темные брюки. Никаких украшений, кроме тонких серебряных часов на запястье.
Ее пальцы, с короткими ногтями без лака, порхали над клавиатурой. Щелк-щелк-щелк. Enter. Новая строка. Новые цифры.
– Кать, кофе будешь? – раздался рядом голос Лены, пухлой и добродушной сотрудницы из соседнего отдела. Она держала в руках свою любимую кружку с глупым котом. – Я за свежим пошла. Этот уже пить невозможно.
Катя не отрывала взгляда от экрана. На мгновение ее брови сошлись на переносице. Цифра не сходилась. Проклятая копейка, затерявшаяся где-то в недрах сотен строк.
– Позже, Лен, спасибо, – ее голос прозвучал сухо и отстраненно. – Нужно этот НДС добить, иначе главбух нам всем головы открутит.
Лена вздохнула, понимающе хмыкнула и пошаркала в сторону офисной кухни. Катя снова погрузилась в свою цифровую вселенную. Она щелкнула мышкой, открывая новый документ, сравнивая данные. Вот она. Ошибка. Неправильно разнесенный счет-фактура. Легкая, почти хищная улыбка тронула уголки ее губ. Найти ошибку было сродни маленькой победе, доказательству, что ее мир все еще подчиняется порядку.
В этот момент на краю стола, рядом с аккуратной стопкой документов и фирменной ручкой, завибрировал ее личный телефон. Экран загорелся, высветив одно слово: «Бабушка».
Катя бросила на него мимолетный, раздраженный взгляд. Не вовремя. Совсем не вовремя. Она мысленно представила себе скрипучий, чуть глуховатый голос, который начнет расспрашивать про здоровье, про еду, про то, тепло ли она одета, и обязательно упрекнет, что давно не звонила. Она любила бабушку, правда, но эти разговоры всегда выбивали ее из колеи, возвращали в то вязкое, иррациональное прошлое, от которого она так старательно сбежала в этот логичный, бетонный город.
Она смахнула вызов одним движением пальца. «Потом перезвоню, – решила она про себя. – Когда закончу».
Телефон погас. Вибрация прекратилась. Катя снова повернулась к монитору, где ее ждали понятные и предсказуемые цифры.
Последний отчет был сохранен. Щелчок кнопки «Завершение работы» прозвучал в опустевшем офисе как тихий вздох облегчения. Монитор погас, превратившись в черное зеркало, в котором на мгновение отразилось усталое лицо Кати и огненная вспышка ее волос. Она методично сложила бумаги в стопку, защелкнула крышку ноутбука и убрала его в тяжелую сумку. Движения были отточенными, доведенными до автоматизма. Порядок на столе – порядок в голове.
Она прошла по гулкому коридору, где половина ламп уже была выключена, создавая длинные, вытянутые тени. Ее каблуки отчетливо цокали по керамограниту. В лифте пахло дешевым парфюмом и чем-то пыльным. Нажав кнопку первого этажа, она прислонилась к холодной металлической стене и закрыла глаза. Просто еще один день. Еще одна маленькая часть жизни, обмененная на стабильность и зарплату.
На улице ее встретил влажный, прохладный вечер. Город выдохнул дневной зной, и теперь воздух был наполнен запахами мокрого асфальта, выхлопных газов и близкой грозы. Небо над высотками было темно-лиловым. Катя достала телефон, открыла приложение такси. Белая иконка машины ползла по карте, приближаясь. Три минуты. Она поежилась, плотнее запахивая легкий тренч, и отошла подальше от гудящей дороги.
Машина подъехала бесшумно, мигнув фарами. Катя нырнула на заднее сиденье, назвала адрес и откинулась на спинку. Хлопок двери отсек ее от уличного шума. В салоне играло негромкое радио, водитель молчал. Мимо проносились смазанные огни витрин, фонарей, фар. Капли начинающегося дождя забарабанили по крыше, заставляя мир за окном расплываться в акварельные пятна.
Наконец-то. Можно выдохнуть. Она достала телефон, собираясь включить музыку, и увидела уведомления. Один пропущенный вызов. И несколько сообщений в мессенджере. Палец привычно скользнул по экрану.
Тетя Света (2)
Палец замер над чатом. Тетя Света писала редко, только по делу. Катя открыла переписку.
18:47
Катюш, я звонила с бабушкиного. Ты не взяла.
Холодок пробежал по спине. Простое, констатирующее сообщение, но от него веяло бедой. Она прокрутила экран вверх, к следующему, непрочитанному.
18:48
Баба Клава умерла.
Слова не имели веса. Просто буквы на светящемся экране. Черные символы на белом фоне. Катя моргнула, прочитала еще раз. И еще. У-м-е-р-л-а. Мозг отказывался соединять эти шесть букв в единое, осмысленное понятие. Это была ошибка. Глупая шутка. Неправильно набранный текст.
Но в груди уже начало разрастаться что-то ледяное и тяжелое. Дыхание перехватило. Радио в машине вдруг стало невыносимо громким, слова дурацкой поп-песни впивались в мозг иглами. Мир за окном окончательно потерял резкость, превратившись в калейдоскоп цветных всполохов. Катя смотрела на экран телефона, и ее пальцы, только что так уверенно летавшие над клавиатурой, онемели.
Вспыхнуло воспоминание, яркое и болезненное: экран ее телефона днем, вибрирующий, и высветившееся слово «Бабушка». И ее собственное движение – легкий, почти небрежный свайп, сбрасывающий вызов. «Потом перезвоню».
Эта мысль ударила ее под дых, выбив остатки воздуха. Не просто умерла. Умерла, когда звонила ей. А она не взяла. Она была слишком занята. Она добивала НДС.
– Девушка, мы приехали, – голос водителя прорвался сквозь густой туман, окутавший ее сознание.
Катя подняла голову. Она не помнила, как они ехали. Не помнила ни одного поворота. Вот ее дом, ее подъезд. Она молча протянула водителю деньги, даже не взглянув на счетчик. Вышла из машины. Ноги были ватными, непослушными. Холодные капли дождя падали на лицо, но она их не чувствовала.
Поднялась на свой этаж. Руки дрожали так, что она не сразу смогла вставить ключ в замочную скважину. Металл скрежетнул о металл. Щелчок. Дверь открылась в темную, молчаливую прихожую. Катя вошла внутрь и замерла, не включая свет. Она стояла в полной темноте, прижимая к груди сумку, и в оглушительной тишине собственной квартиры единственным звуком было бешеное, колотящееся о ребра сердце. А перед глазами все так же стояли три слова, написанные на светящемся экране.
Баба Клава умерла.
Тишина в квартире была абсолютной, плотной, как черный бархат. Она давила на уши, заставляя гудеть в висках. Катя не двигалась, стоя на пороге своего собственного дома, который вдруг стал чужим и враждебным. Сумка с ноутбуком соскользнула с плеча и глухо ударилась о пол. Она не заметила.
Ее взгляд был прикован к телефону, который она все еще сжимала в руке. Экран погас, но она знала, что сообщение все еще там, в памяти устройства, как клеймо. Дрожащим пальцем она снова разблокировала его, но не стала перечитывать чат с тетей. Вместо этого она открыла журнал вызовов.
Вот он. Сегодняшний пропущенный. Бабушка. 16:12.
Сердце сделало болезненный кульбит. Она провела пальцем вверх, прокручивая историю.
Бабушка. Пропущенный. Три дня назад.
Бабушка. Пропущенный. Неделю назад.
Бабушка. Пропущенный. Две недели назад.
Бабушка. Пропущенный.
Пропущенный.
Пропущенный.
Список тянулся, как обвинительный акт. Десятки пропущенных вызовов за последний месяц. И Катя помнила каждый из них. Не детали, нет, а свое собственное раздражение. Вот этот звонок застал ее на совещании, и она с досадой выключила звук, бросив на телефон испепеляющий взгляд. Этот – когда она выбирала авокадо в супермаркете, пытаясь найти идеально спелый, и фыркнула: «Господи, ну что опять?». А этот – когда она просто лежала на диване и смотрела сериал, и ей было лень вставать и разговаривать. Лень.
Она помнила, как видела на экране родное, чуть смешное слово «Бабушка», и в голове мгновенно возникал образ – скрипучий голос, бесконечные вопросы, наивные советы, жалобы на болячки. И она, Катя, современная, занятая, успешная, просто не имела на это времени. Не имела ресурса. Она отодвигала эти звонки, как отодвигала на край стола ненужную бумагу. «Перезвоню», – лгала она самой себе снова и снова.
И теперь, глядя на этот длинный, безмолвный список, она с ужасающей ясностью осознала: каждый из этих пропущенных – это был голос живого человека. Человека, который ее любил. Любил так, как не любил никто другой – безусловно, трепетно, всепрощающе. Бабушка была еще жива. Она дышала. Ее сердце билось. Она сидела там, в своей старой деревенской избе, и набирала номер единственной внучки. Хотела просто услышать ее голос. А внучка в это время покупала авокадо.
Слово вырвалось изнутри, беззвучное, но обжигающее гортань, как раскаленный уголь.
Мразь.
Оно было адресовано не кому-то. Себе. Только себе. За каждый сброшенный вызов. За каждую мысль «не сейчас». За каждую ложь «перезвоню».
Первая слеза скатилась по щеке медленно, горячей дорожкой. За ней вторая. Третья. А потом плотину прорвало. Из груди вырвался сухой, удушающий всхлип, похожий на кашель. Катя сползла по стене на пол, в темноту прихожей. Ее тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Это была не просто скорбь. Это было нечто большее, черное и ядовитое. Это было чувство вины, острое, как нож, вонзившийся под ребра и медленно поворачивающийся.
Она могла. Она могла поговорить с ней. Услышать ее голос в последний раз. Сказать, что любит. Просто сказать «Привет, бабуль, как ты?». Но она этого не сделала. Она променяла последние мгновения жизни самого близкого человека на отчеты, сериалы, на свою пустую, выверенную, правильную жизнь.
Горечь заливала горло, едкая, как кислота. Она царапала изнутри, заставляя сгибаться пополам. Слезы текли по лицу, смешиваясь с косметикой, капали на белую блузку, на колени. Катя обхватила себя руками, раскачиваясь взад-вперед в холодной темноте своей квартиры. Боль была почти физической, такой всепоглощающей, что казалось, будто ее тело сейчас просто разорвется на части. И не было никого, кто мог бы ее утешить. Она сама себя лишила этого права тем самым движением пальца по экрану телефона.
В этой темноте, на холодном полу, под аккомпанемент собственных рыданий, Екатерина Алая поняла, что та, прежняя Катя, умерла вместе с бабушкой. А та, что осталась, была просто пустой оболочкой, набитой до краев жгучим, невыносимым стыдом.
Ночь не принесла забвения. Она была длинной, рваной, наполненной вязким, тяжелым сном без сновидений, который не давал отдыха. Катя проснулась не от будильника, а от серого, безрадостного света, просачивающегося сквозь жалюзи. Она лежала на том же месте, на холодном полу в прихожей, скрючившись, с прижатыми к груди коленями. Тело затекло и болело, в голове стоял туман, а веки казались налитыми свинцом и склеенными.
Она поднялась, держась за стену. В зеркале на нее смотрело чудовище. Лицо было опухшим, пятнистым, глаза – красными, щелевидными. Ее огненные волосы, ее гордость, спутались и тускло свисали паклей. Она была похожа на утопленницу.
Телефон лежал рядом, на полу. Нужно было позвонить. Маме. Она наверняка уже знает. Эта мысль заставила Катю снова содрогнуться. Знает. Все знают.
Она набрала номер. Гудки были длинными, мучительными. Наконец, на том конце ответили.
– Катюша? – голос матери был тихим, сломленным.
– Мам… – это все, что смогла выдавить из себя Катя. Горло сдавило спазмом.
– Света сказала… ты знаешь, – это был не вопрос.
Катя молча кивнула в пустоту. Тетя Света. Мамина сестра. Она жила в той же деревне, в доме напротив бабушкиного. Конечно, она узнала первой. Она была там. А Катя была здесь, в своем стеклянном офисе, убивая время на цифры.
– Как? – прошептала она.
– Во сне, Катюш. Тихо. Врач сказал – сердце. Она не мучилась.
Не мучилась. А Катя мучилась. И будет мучиться.
– Похороны послезавтра. Ты… приедешь? – в голосе матери проскользнула нотка надежды и страха.
– Приеду, – твердо сказала Катя, сама удивляясь силе своего голоса.
– Света нашла ее утром. Хотела молока занести…
Да какая разница, кто нашел! Какая теперь разница, кто узнал первым, вторым, третьим? Важно лишь то, что она, Катя, узнала последней. Она была вычеркнута из этого круга, она сама себя вычеркнула своими сброшенными звонками.
Разговор был коротким, опустошающим. Положив трубку, Катя на автомате написала сообщение своему начальнику: «Срочные семейные обстоятельства. Умерла бабушка. Нужно несколько дней». Ответ пришел почти мгновенно: «Соболезную. Бери, сколько нужно». Формально. Правильно. Как в ее отчетах.
Она прошла в комнату, открыла ноутбук. Экран осветил ее измученное лицо. Пальцы сами набрали сайт РЖД. Пункт назначения: Зартемьенск. Название, которое она не писала уже лет десять. Оно прозвучало в голове как эхо из далекого детства – пыльная дорога, запах сена, скрип колодца. Городок, затерянный где-то на стыке цивилизации и бескрайней тайги, там, где Уральские горы уже выдыхались, уступая место сибирским равнинам. Оттуда до бабушкиной деревни еще три часа на дребезжащем автобусе.
Ближайший поезд – сегодня, поздно вечером. Плацкарт. Верхняя полка. Катя без раздумий нажала «купить». Ввела паспортные данные. Номер карты. Щелчок мыши. Электронный билет упал на почту. Все. Пути назад нет.
Она подошла к шкафу и распахнула дверцы. На нее смотрел ее привычный мир: ряды идеально выглаженных блузок, строгие брюки, пара платьев для выхода. Все это было чужим, неуместным. Костюм для другой жизни. Она начала вытаскивать вещи почти наугад. Черный кашемировый свитер. Простые синие джинсы, которые она носила только по выходным. Теплые носки. Старые, разношенные ботинки, которые она давно собиралась выбросить.
Руки двигались механически, складывая вещи в чемодан на колесиках. Мыслей не было, только гулкая пустота. Она открыла ящик комода, ища белье, и наткнулась на небольшую резную шкатулку. Бабушкин подарок на шестнадцатилетие. Внутри, на выцветшем бархате, лежало несколько старых украшений и… он. Гребень. Старый, пожелтевший от времени, из гладкой, прохладной кости, с частыми зубцами и вырезанной на ручке птицей. Она не помнила, когда видела его в последний раз. Бабушка всегда говорила, что он «памятный».
Катя взяла гребень в руку. Он был тяжелее, чем казался. Она повертела его, провела пальцем по резной птице. Волна воспоминаний накрыла ее с головой – теплые, морщинистые руки, заплетающие ей в детстве косы, тихая колыбельная, которую бабушка напевала, расчесывая ей волосы именно этим гребнем.
Она швырнула его в чемодан, словно он обжег ей пальцы. Захватила косметичку с самым необходимым, паспорт, кошелек. Защелкнула замки чемодана. Он стоял посреди комнаты, маленький, черный, готовый к путешествию в прошлое, которое она так хотела забыть.
Чемодан с глухим стуком встал на пол такси. Катя села на заднее сиденье, и дверь захлопнулась, отрезая ее от моросящего городского вечера. Водитель коротко кивнул, и машина плавно тронулась с места. Катя прижалась лбом к холодному, влажному стеклу, и город поплыл мимо, превращаясь в прощальный калейдоскоп.
Это был ее город. Город, который она выбрала, в который вцепилась зубами, который покорила. Теперь он прощался с ней, но в его прощании не было ни капли сожаления. Дворники с монотонным скрипом скребли по лобовому стеклу, стирая слезы дождя, а мокрый асфальт превратился в бесконечное черное зеркало, в котором дрожали и расплывались тысячи огней.
Мимо проносились неоновые вывески баров и ресторанов, их ядовитые цвета – розовый, зеленый, синий – отражались в лужах, создавая на асфальте призрачные, маслянистые пятна. Эти огни, которые раньше казались ей символом кипучей жизни и возможностей, теперь выглядели как вульгарные, кричащие язвы на теле равнодушного монстра. Вот промелькнула витрина кофейни, где она так любила завтракать по субботам. За стеклом сидели люди, смеялись, пили свой латте, жили свои маленькие, беззаботные жизни, и Кате показалось, что она смотрит немое кино о чужой планете.
Она подняла взгляд выше. Стеклянные колоссы бизнес-центров, ее рабочие ульи, упирались в низкое, свинцовое небо. Днем они были символом ее успеха, ее достижений. Сейчас, в ночной тьме, они казались холодными, безжизненными надгробиями. Лишь редкие окна горели светом – такие же, как она, трудоголики, приносили себя в жертву божеству дедлайна. Эта мысль больше не вызывала в ней чувства солидарности, только тупую, ноющую боль.
Такси свернуло на набережную. Река лежала черной, маслянистой лентой, а на другом берегу светился огнями жилой комплекс, похожий на гигантскую пчелиную соту. Тысячи теплых прямоугольников чужих жизней. В этих окнах сейчас ужинали семьи, дети делали уроки, влюбленные смотрели фильмы. Целая вселенная, до которой ей не было никакого дела, как и ей не было дела до нее. Этот город, который она считала своим домом, стал ее идеальной клеткой. Красивой, сверкающей, полной удобств и развлечений, но все же клеткой, которая надежно отгородила ее от скрипучего голоса в телефонной трубке, от запаха печки и вкуса парного молока.
Она не прощалась. Она просто смотрела, как декорации ее жизни сворачиваются одна за другой. Мост, по которому она бегала по утрам. Парк, где гуляла с друзьями. Улица с ее любимым книжным магазином. Все это теряло смысл, осыпалось, как старая штукатурка, обнажая под собой пустоту. Город не замечал ее отъезда. Он продолжал гудеть, светить, дышать миллионами жизней, и ее крошечная трагедия была для него лишь пылинкой, уносимой ветром.
Машина остановилась у массивного здания вокзала. Его громадный фасад с колоннами и часами подсвечивался прожекторами, напоминая античный храм, посвященный божеству дорог и расставаний. Катя расплатилась, вышла из машины и в последний раз обернулась. Позади нее оставался город огней, город амбиций, город одиночества. Ее город. Который она больше никогда не сможет назвать своим.
Вокзал встретил ее гулким эхом и запахом холодного металла. Огромное табло над головой бесстрастно перещелкивало буквы, выстраивая названия городов и номера поездов, судьбы сотен незнакомых людей. Катя двигалась сквозь толпу как призрак, не замечая ничьих лиц, не слыша ничьих голосов. Ее маленький черный чемоданчик на колесиках глухо тарахтел позади, единственный спутник в этом оглушительном одиночестве.
Она прошла на перрон. Холодный ветер ударил в лицо, принеся с собой запах креозота и влажного бетона. Длинный, как гигантская стальная змея, состав уже стоял у платформы. Его темные окна смотрели в ночную мглу немигающими глазами. Катя нашла свой вагон – номер 7. У входа стояла проводница, женщина неопределенного возраста с усталым, ничего не выражающим лицом, укутанная в форменную синюю куртку.
– Ваш билет, – ее голос был ровным и механическим, как у диктора, объявляющего станции.
Катя протянула телефон со штрихкодом. Проводница поднесла к нему сканер, который пискнул коротко и безразлично.
– Паспорт.
Она послушно достала документ. Женщина мельком взглянула на фотографию, потом на бледное лицо Кати.
– Вагон семь, место тридцать восемь. Верхнее. Белье у вас, – она оторвала посадочный талон. Этот сухой, резкий звук разрываемой бумаги прозвучал как точка невозврата.
Катя поднялась по высоким, стертым металлическим ступенькам. И сразу же окунулась в специфическую, ни с чем не сравнимую атмосферу плацкартного вагона. Воздух был теплым, спертым, пропитанным неистребимым запахом пыльного белья, заваренного в титане чая, влажной одежды и чего-то еще, неуловимо-человеческого. Длинный, узкий коридор тускло освещали желтоватые лампы под потолком. Из полуоткрытых купе доносилось сонное сопение, приглушенный кашель, шелест разворачиваемой еды.
Она прошла по проходу, лавируя между чужими сумками и вытянутыми в проход ногами. Вот ее отсек. На нижней полке уже расположился грузный мужчина, который, отвернувшись к стене, издавал тихий, прерывистый храп. Напротив сидела женщина и молча смотрела в окно.
Катя, стараясь не шуметь, с трудом закинула свой тяжелый чемодан на третью, багажную полку. Затем достала из пакета матрас в полосатом чехле, подушку и запечатанный комплект постельного белья. Движения были медленными, ватными. Она расстелила жесткую простыню, взбила плоскую подушку.
Забравшись на свою верхнюю полку, она села, прислонившись спиной к стене. Отсюда, сверху, вагон казался длинным, тесным склепом, полным спящих тел. Катя посмотрела в окно. На перроне все еще суетились люди, но их движения казались замедленными, нереальными.
Внезапно вагон едва заметно дрогнул. Затем еще раз, сильнее. Послышался протяжный металлический скрежет. Пейзаж за окном медленно, почти неохотно поплыл назад. Поезд тронулся.
Огни вокзала стали удаляться, превращаясь в размытые желтые пятна. Поезд набирал ход. Колеса застучали по стыкам рельсов, выбивая мерный, убаюкивающий ритм. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Этот звук был единственным, что имело сейчас значение. Он уносил ее прочь. Дальше от города. Дальше от офиса. Дальше от прошлого.
Катя откинулась на подушку, закрывая глаза. Она ехала домой, чтобы похоронить бабушку. Она ехала в свое горе. И даже не догадывалась, что этот вагон, ставший для нее временным убежищем, не увозил ее от кошмара. Он и был кошмаром, который только начинал свое движение сквозь ночь.