Глава 1. Тяжесть рюкзака
Лёша сидел на полу своей комнаты, посреди разбросанных вещей, словно потерпевший кораблекрушение среди обломков своей прежней жизни. Перед ним, широко раскрыв голодную пасть, лежал старый, видавший виды туристический рюкзак – отцовский. Тот самый, с которым отец исходил не одну сотню километров, тот, что пах хвоей, дымом костра и чем-то неуловимо родным, теперь казавшимся почти насмешкой. Лёша провел рукой по выцветшей, потертой ткани. Холодная. Или это его пальцы были такими?
Девять дней. Столько, не торопясь, занимал путь по Сосновой тропе. Любимому маршруту отца. А теперь – последнему маршруту. Отпуск на работе дали легко, почти сочувственно-поспешно, стоило лишь упомянуть причину. «Конечно, Алексей, бери сколько нужно». Эти слова до сих пор отдавались в ушах неприятным эхом, напоминанием о том, что теперь есть «причина». Веская, неоспоримая, разделившая жизнь на «до» и «после».
Он поднял спальный мешок – пухлый, синий, тоже отцовский. Отец всегда говорил, что хороший спальник – это половина успеха в походе. Лёша с усилием запихнул его на дно рюкзака, утрамбовывая так, словно пытался вдавить поглубже и свою собственную, ноющую пустоту. Затем коврик-пенка, свернутый в тугой рулон. Палатка – легкая двушка, их общая, купленная пару лет назад для так и не состоявшегося совместного большого похода на Алтай. Каждый предмет ложился внутрь с глухим стуком, отдававшимся где-то в груди.
Механически, словно выполняя давно заученные, но потерявшие всякий смысл движения, Лёша перебирал снаряжение. Котелок, маленький газовый баллон, горелка. Кружка, ложка, нож – старый, с деревянной рукояткой, которую отец когда-то сам вырезал. Он повертел нож в руках. Сколько рыбы было им почищено, сколько веток для костра настрогано… Лёша судорожно сглотнул и быстро убрал нож в боковой карман рюкзака.
Пакеты с едой. Гречка, рис, макароны, сушеное мясо, орехи, сухофрукты. Отец всегда сам составлял раскладку, скрупулезно подсчитывая граммы и калории. Лёша просто взял всего понемногу, стараясь не думать, хватит ли, будет ли вкусно. Какая, в сущности, разница? Еда казалась просто топливом, необходимым, чтобы дотащить тело до конечной точки.
Теплые вещи, сменная одежда, дождевик. Каждая вещь – маленькое напоминание. Вот эта флиска – отец купил ее ему на день рождения. Вот эти треккинговые ботинки – они вместе выбирали, отец долго учил его правильно шнуровать, чтобы нога не гуляла. Лёша чувствовал, как к горлу подкатывает тугой комок. Ему не хотелось вспоминать. Воспоминания сейчас были острыми, как осколки стекла, они ранили, а не грели. Он был погружен в свою скорбь, как в вязкое болото, и любое движение лишь затягивало глубже.
Аптечка. Отец всегда говорил: «Лучше пусть не пригодится, но будет». Бинты, пластырь, антисептик, обезболивающее. Лёша проверил срок годности таблеток. Руки слегка дрожали. Он чувствовал себя потерянным, словно ребенок, оставленный на незнакомой тропе. И немного виноватым. Почему-то казалось, что он что-то не успел сказать отцу, что-то важное не сделал. Может, недостаточно часто говорил, как любит его? Или не поехал в тот последний короткий поход, сославшись на занятость? Теперь эти «может быть» жалили неотступно.
Карта маршрута, компас. Отец учил его ориентироваться по ним с детства. «Лес, Лёшка, он живой, он всё подскажет, если уметь слушать». Сейчас Лёше казалось, что лес молчит, оглушенный его собственным горем, или просто равнодушен к нему.
Рюкзак тяжелел, наполняясь не только вещами, но и невысказанной болью. Лёша затягивал ремни, проверял крепления. Всё должно быть надежно, как учил отец. Но внутри него самого всё было так ненадежно, так зыбко.
И, наконец, он потянулся к небольшой, скромной на вид коробке, стоявшей на столе. Обычная деревянная шкатулка, ничем не примечательная, если не знать, что внутри. Урна. Тяжелая, несоразмерно своему объему. Прах. Всё, что осталось.
Лёша бережно взял урну в руки. Холодная, гладкая. Он несколько мгновений просто смотрел на нее, не решаясь. Это было самое трудное. Упаковать отца. Упаковать его последнюю волю. Спрятать в рюкзак, чтобы нести на себе, чувствуя эту тяжесть каждым шагом.
Он аккуратно завернул урну в запасную флисовую кофту – чтобы не гремела, чтобы было мягче, словно это могло что-то изменить. И поместил в самый центр рюкзака, обложив другими мягкими вещами. Словно защищая. Или пряча от самого себя.
Застегнув последний клапан, Лёша с трудом поднял рюкзак. Тот ощутимо потянул вниз, вдавливая лямки в плечи. Девять дней. Девять дней пути с этой ношей – и физической, и душевной. Он подошел к окну. За стеклом начинался серый, безразличный рассвет. Сосновая тропа ждала. Но Лёша не чувствовал ни капли того предвкушения, которое всегда охватывало отца перед походом. Только тупую, давящую обязанность и глухую тоску. Ему тяжело было сделать даже первый шаг из комнаты. Всё это казалось неправильным, жестоким фарсом. Но он должен был. Отец просил. И это единственное, что Лёша сейчас мог для него сделать. Последнее.
Рюкзак с глухим стуком опустился на заднее сиденье старенькой «Нивы». Лёша захлопнул дверцу, и звук этот показался ему финальным аккордом какой-то тягучей, печальной мелодии. Он сел за руль, повернул ключ в замке зажигания. Мотор натужно кашлянул, потом взревел, и машина, подрагивая всем кузовом, тронулась с места.
Город оставался позади, растворяясь в утренней дымке. Высотки сменялись панельными пятиэтажками, те – частным сектором с покосившимися заборами, а потом и вовсе потянулись поля, перелески, предвестники того большого, настоящего леса, куда лежал его путь. Лёша вел машину почти на автомате, взгляд был прикован к убегающей под колеса серой ленте асфальта, но мысли были далеко.
Девять дней. Теоретически, этого времени должно было хватить с лихвой. Два дня неспешного хода до подножия горы, где начинался уже более крутой подъем к той самой высшей точке над озером, которую отец так любил. Потом, по задумке, как минимум четыре дня спокойных ночевок там, наверху. «Чтобы было время подумать, Лёш, чтобы тишина вошла в тебя», – так говорил отец, когда описывал это место. И еще дня два-три на обратный путь, уже без тяжести в рюкзаке, но с другой, пока неведомой ему, тяжестью или легкостью в душе.
План был отцовский. Продуманный, выверенный годами его собственных походов. Лёша лишь следовал ему, как по единственно возможной, начертанной не им карте. Хотел ли он сам этого похода? Сейчас, вглядываясь в монотонно мелькающие за окном деревья, он не мог бы ответить утвердительно. Скорее, он чувствовал глухую, почти физическую необходимость его совершить. Как будто невыполнение этой последней воли придавило бы его еще сильнее, чем уже придавила утрата.
Он вспомнил, как отец, уже слабый, лежа на больничной койке, но с прежним огоньком в выцветших глазах, рассказывал ему об этом. «Знаешь, Лёшка, там, наверху, у озера… там особенная тишина. Не просто отсутствие звуков. Там сама вечность говорит с тобой. Хочу, чтобы частичка меня осталась там. Развей меня по ветру, ладно? Только не грусти сильно. Подумай обо мне хорошо, вспомни наши походы, наши костры… и живи дальше. Хорошо живи».
Тогда, слушая эти слова, Лёша кивал, сглатывая слезы, и обещал все исполнить. Это казалось таким далеким, почти нереальным. Смерть отца была чем-то абстрактным, пугающим, но не до конца осознаваемым. Теперь же, когда холодная реальность кремации и урна с прахом на заднем сиденье стали его спутниками, каждое слово отца приобретало оглушительную, почти невыносимую конкретность.
Он свернул с шоссе на проселочную дорогу. Машину затрясло на ухабах. Пыль столбом поднималась из-под колес. Лёша приоткрыл окно, и в салон ворвался запах нагретой солнцем травы, сосновой смолы и влажной земли. Запах, который всегда ассоциировался у него с началом приключений, с отцом, с беззаботным ожиданием чего-то нового. Сейчас этот запах лишь усиливал тоску.
Внутренние противоречия раздирали его. Часть его души, та, что была воспитана отцом, что впитала любовь к природе и походам, шептала, что это правильно, что это нужно. Что этот путь – единственная возможность проститься по-настоящему, отпустить, найти какой-то смысл в случившемся. Но другая часть, израненная, оглушенная горем, сопротивлялась. Она кричала, что все это бессмысленно, что развеянный прах – это просто прах, что никакая тишина не вернет отца и не залечит рану в сердце. Эта часть хотела забиться в угол, спрятаться от всего мира и просто выть от боли и отчаяния.
Ему было тяжело. Тяжело дышать полной грудью, тяжело смотреть на яркое солнце, тяжело слышать пение птиц. Все вокруг продолжало жить своей жизнью, а его мир рухнул. И эта мысль – о собственном горе на фоне вселенского равнодушия природы – казалась ему особенно циничной. Он помнил, как отец радовался каждой мелочи в лесу: необычному цветку, следу зверя на тропе, причудливой форме облака. Сейчас Лёша боялся, что не сможет увидеть ничего, кроме отражения своей скорби в каждой капле росы, в каждом темном силуэте дерева.
Дорога становилась все хуже, превращаясь в лесную колею. Машина медленно ползла вперед, переваливаясь через корни и ямы. Скоро нужно будет оставить ее и дальше идти пешком. И эта перспектива – остаться один на один с лесом, с рюкзаком и с урной – вызывала у Лёши смешанное чувство страха и какого-то странного, обреченного смирения. Он не знал, что ждет его на этой тропе. Не знал, сможет ли он справиться с собой, со своими мыслями, со своим горем. Он просто ехал, потому что должен был. Потому что так просил отец. А отказать отцу он не мог. Даже сейчас.
Еще несколько километров, и вот она – небольшая поляна, где обычно оставляли машины те, кто уходил по Сосновой тропе. Здесь начинался пеший маршрут. Лёша заглушил мотор. Наступила тишина. Та самая, лесная, но пока еще не та, о которой говорил отец. Эта тишина была просто отсутствием привычных городских звуков, и она давила, подчеркивая его одиночество. Он несколько минут просто сидел в машине, собираясь с духом. Потом глубоко вздохнул, открыл дверцу и вышел. Впереди ждали девять дней пути. Девять дней тишины. Или крика души.