Метаморфозы греха

– Как ощущения? – поинтересовался Чистоплюев.

– Ощущения такие, словно поучаствовал в родео, – честно признался неумелый наездник.

Тем временем уже успели подойти угли, а вместе с ними подойти к кальяну успели и участники заезда «совладай со мной, если сможешь». Володя по праву старшинства и обладания кальяна взялся его раскуривать, передавая «трубку мира» остальным желающим. За сим они и не заметили, как окончательно стемнело, и настало время расходиться по домам.

Месяц был на излёте, когда в один из рабочих дней Фалафель пришёл на завод с таким запахом, с коим обычно попадают в вытрезвитель. Как оказалось чуть позже, он праздновал всю ночь получение первой части зарплаты, особо не переживая за получение второй. Если обобщить, то на заводе имелось две радости – увольнение и получение зарплаты. Выдавалась она по частям и весьма тупо – первая часть за первую половину месяца выплачивалась примерно за неделю до конца трудовых будней, а вторая по факту увольнения. Существовали также различные премии и подачки от биржи труда, приходившие в какие-то случайные сроки, когда о них успевали уже тридцать раз забыть. Но всё-таки они существовали.

Состояние Вити оставляло желать лучшего, ведь сидя на стуле его качало, как в шторм качает баржу на волнах. Надеждинский, имея приличные познания в повадках вида homo buhatikus, раскусил его мгновенно, о чём поспешил ему поведать. Чутьё Геннадия Петровича, видимо, было не таким чутким или на сей раз подвело собственного обладателя, однако он задал не вполне уместный вопрос:

– Ягоды немытой объелся или просто голову напекло?

– Походу я компота выпил забродившего, а потом и голову напекло, – в подтверждение этакого признания живот оратора издал не совсем приличные звуки.

– Да тебе совсем хреново. Иди-ка ты домой.

– Разве можно?

– Нужно, только увольнительную напиши.

– Ладно, давайте, иначе сдохну.

– Не сдыхай мне тут, я за тебя пока что отвечаю.

Приглашённый Сергей Максимович принёс с собой ручку вместе с листом формата А4, на котором в завуалированной форме расположилось признание в латентном алкоголизме. Что-что, а деньги на заводе считать умели, хоть и не все и ни с того конца. Когда работнику или рабочему требовалась исчезнуть куда-нибудь на день, к тому же сделав это законно, ему приходилось писать увольнительную. В случае «месячных» рабочих, как подсказывает практика, подобные методы карательной бухгалтерии не применялись, за исключением особо запущенных случаев вроде Геннадия Петровича.

– Чего он, пьяный пришёл? – расспросил он оставшегося питомца, с коим в последнее время сдружился, как Дон Кихот с Санчо Пансой.

– Возможно, только с чего вы взяли?

– Я его вижу насквозь, как прокажённого. Сами в молодости такими были. Меня, кстати, твои измышления натолкнули на воспоминания. Воспоминания об одном эпизоде из моего непростого прошлого.

– Какие измышления?

– Да те, об уродливой любви, так, кажется. Когда-то давно, когда мне довелось быть длинноволосым блондином (теперь же Геннадий Петрович был короткостриженым брюнетом), я работал в своём селе трудовиком в одной, вернее, в единственной тамошней школе. И однажды выпускался оттуда одиннадцатый класс, в котором училась одна, такая же, как и я, только женского полу, длинноволосая блондинка. Она давно влюбилась в меня по свои красивые уши, и недвусмысленно намекала мне об этом. Я к тому времени уже женился, потому был целомудрен, как монашка, но ходил гулять с ней по аллеям и тогда пытался отговорить её от этого губительного чувства. Она и слушать не хотела, только глядела на меня влюблёнными глазами. И вот пришло время того рокового, можно сказать, выпускного. Все ужрались, как на поминках, и та девушка начала ко мне приставать со словами, мол: «люблю вас, Геннадий Петрович, удержу не знаю». Я понял – дело пахнет жареным, вернее копчёным, и говорю ей: «давай выпьем». Она уже перекрытая, как крыша у меня на гараже, но всё равно выпила водки, да так залихватски, что дембеля бы позавидовали. И тут её начало тошнить прямо на селёдку, на салаты… Я же, как настоящий джентльмен, придержал её за волосы, и всё также придерживая, повёл девчушку к себе в машину. Посадил её в свою «Ниву» и повёз домой, к которому я пару раз её довозил. И вдруг она полезла мне туда (Геннадий Петрович кивнул себе на ширинку). Я немного растерялся, но тут же стал отталкивать эту девчонку, говорил ей, мол, женат, а она всё продолжает. Всё же мне удалось усадить девчушку, однако, как оказалось позже, нас сфотографировал какой-то мудак в недвусмысленной позе, на телефон, на котором ничего кроме светлого пятна разобрать не удалось. На утро она ничего не помнит, поэтому все решили, будто бы я её хотел снасильничать, и попёрли меня из школы. Потом, конечно, выяснилось, что фотографишка зуб на меня точил, потому как я его пьяного побил, когда он мочился на мой забор. Хорошо, хоть сам сознался, скотина, а то мне уже грозили уголовка и развод. Но обратно на работу меня не взяли, поэтому пришлось с женой переехать сюда. Сейчас же… смотрел вчера или даже сегодня ночью фильм, где какая-то мабзель непристойного вида наяривала мужику…

Дальше его слушатель уже не слушал, правда, из приличия смотрел на кепку рассказчика, пытаясь угадать очертания предметов в разводах пота, почти как в тесте Роршаха. Свой крайний рабочий день он помнил отчётливо. Началось всё в очереди в отделе кадров, где им выдали обходные листы. Ещё в предпоследний день они с Витей и Игорем пошли домой в выданных робах дабы отстирать следы своих трудовых подвигов. Вместе со всем этим хозяйством как в последний раз они попили кофеёк с Геннадием Петровичем, поговорили за былое и напоследок обнялись. Далее форма была сдана туда, где получена, были оставлены росписи о факте сдачи в документах, получены подписи и печати на обходных листах в ИРК (месте, в котором ржавел инструмент не так быстро, как на улице), наверху у «элиты» и где-то в глубине завода в бухгалтерии. Отдав им последние бумажки, они сдали в бюро пропусков предмет их деятельности, расписались в последней бумажке и отправились на свободу с чистой совестью. Вторая часть зарплаты поступила на счета вечером того же дня, и её размер в целом оправдал надежды получателей.

По прошествии нескольких дней стали известны результаты остальных экзаменов, и вместе с тем наступило время сдавать учебники обратно на их историческую родину. Не сказать, что то была какая-то тяжёлая (если не говорить о массе) потеря, ведь если чем и могла похвастать девятая школа, так это бесплатными учебниками. Впрочем, в данном обстоятельстве её заслуги сводились к минимуму, ибо большинство учебников покупались родителями предыдущих поколений, буквально подаривших их школьной библиотеке. Как всегда бывает с чем-то, чем пользуется большое количество людей, состояние этих учебников оставляло желать лучшего им и всего худшего людям, рисовавшим в них всякие интересные подробности человеческой анатомии. Никто из нас не без греха, но мужские гениталии, нарисованные, похоже, в припадке эпилепсии, уже к пятой странице начинают утомлять. Поэтому отдельно хочется поблагодарить тех людей, которые прикладывают к расписыванию страниц фантазию и усердие, разбавляя тем самым не только свои однообразные школьные будни.

Девятый класс примечателен помимо всего прочего заметно обостряющимся отбором учеников, преимущественно искусственным. Принято считать, что десятый и одиннадцатый классы являются расширенной версией предыдущих, причём их прохождение происходит на повышенном уровне сложности. Как и в компьютерных играх, находятся люди, не желающие проходить ту же игру на повышенном уровне, хоть и с дополнениями, и за трофеи в виде баллов по ЕГЭ, предпочитая взяться за прохождение игры покороче и попроще. Как бы там ни было, но финальный уровень с получением аттестата требовалось пройти каждому. Сия церемония походила больше на свадьбу молодых, устроенную стариками, ибо уровень испанского стыда аналогично взмывал куда-то в мезосферу. Без тупых конкурсов и покороче, спасибо и на том. По заведённой испокон веков традиции на празднество приглашались родители, а иногда и родители родителей и вообще вся родня до пятого колена. Как и на упомянутых свадьбах, какой-нибудь престарелый ди-джей включал то, что, по его мнению, на текущий момент у молодёжи считалось модным. В особо запущенных случаях трудовик мог включить то, чем ежедневно утешал себя по дороге на работу, тем самым вызывая стыд даже у учителей.

В день раздачи корочек Надеждинский явился с матерью чуть раньше обычного, то есть очень даже вовремя. Уже с порога воняло так, как будто какая-то бабка отдала богу душу раньше запланированного. Гостей встречала Виктория Игоревна, выглядевшая по обыкновению невзрачно, и в то же время в её гардеробе замечался поворот в сторону более тёплых и оттого более приятных глазу тонов.

– Наконец-то, мы уже волноваться начали, – встретила их Виктория Игоревна, похоже, как швейцар или ординарец пьяного поручика, ожидавшая непосредственно у двери, – а я всё знаю.

– Что же вы там знаете? – полюбопытствовала Екатерина Ивановна.

– Да вот, засранец этот, которого здесь выходили, воспитали здесь, в техникум собирается идти. Я же думала, ты шутил, а ты вот какой на самом деле оказался.

– Некоторым людям думать противопоказано, – сообщил Семён.

– Говори: правда это?

– Правда.

– Ах так ты со мной! Я же из-за тебя чуть ли не на коленях стояла перед Ириной Петровной, а перед Светланой Александровной… Да я разорву твой красный аттестат у тебя же на глазах!

– Рвите, только не порежьтесь.

Это было слишком даже для Надеждинского, ибо Викторией Игоревной действительно употреблялись всевозможные ухищрения и интриги, сравнимые с интригами при дворе Ричарда III. И тут внезапно выяснилось, что все её усилия оказались втуне. С другой стороны, прежде чем затевать подобную «игру умов», следовало бы узнать мнение ума, для которого всё это, собственно, затевалось. Ещё на заводе у него с Игорем и Витей случился разговор на тему их дальнейшей участи, и он высказал им все свои нелёгкие соображения. Любопытство Виктории Игоревны заставило Фалафеля передать ей содержание того разговора, отчего она расстроилась сильнее пианино старой слепой бабушки. Наверное, лучше таким людям сообщать такую информацию постепенно, дабы не отравить ею их ранимые персоны.

Через неприлично долгое обсуждение «как раньше было хорошо» и «как детки наши подросли» процессия изволила начаться. Прозвучала «торжественная» музыка, устаревшая ещё в прошлом веке, и на сцену взошла тёмная фигура в светлом платье – Ирина Петровна Сермяжная. Не стоит обольщаться, ведь глубокое декольте и отсутствие хорошего вкуса взошли вслед за ней. Она произнесла короткую речь, противоречившую самой себе, например, в пунктах «мы достигли этих результатов вместе с учениками» и «они добились всего сами». Естественно, и без сих патетических сентенций особливо понятливым схемы получения оценок были известны до последней закорючки в подписи Ирины Петровны. Не секрет, что кому как не учителям светила выгода от каждого «лишнего» отличника, хоть и нарисованного или «липового», как говорилось на сленге. Вызывал негодование единственно факт сбоя отлично слаженной за последние годы системы по серийному производству отличников на убой, то есть на ЕГЭ. Впрочем, кто-кто, а Ирина Петровна радовалась уходу Семёна как пришибленная, чего и не скрывала в сокращении своих мимических мышц.

Он, две зубрилы с первой парты и Настасья Филипповна вместе с родителями поднялись на эшафот, как им именовалась сцена актового зала. Директриса в лице Сермяжной по традиции поблагодарила родителей «за их труды» и раздала красные корочки их обладателям, вместе с тем пожимая им десницы. Когда очередь дошла до Семёна, он с натянутой улыбкой изо всей мочи сжал её тонкую ладошку, отчего Ирина Петровна чуть не вскрикнула и еле заметно выронила слёзы на трухлявые деревяшки под ногами. За отличниками, имевшими должок за свои оценки как минимум перед Викторией Игоревной, на эшафот последовали все прочие. Дурацкая стратификация дошла и до сюда. Дурацкая потому, что не для того проливался пот и прочие выделения эндокринных желёз, чтобы теперь наблюдать неумелую попытку отметить их труды, хоть где-то и притянутых за все торчащие места. Закончив делать фотокарточки на память, Фалафель, Рыбченко, Чистоплюев, Никодимов, Громов, Собакин, Кривенко и Надеждинский вышли в коридор. Для полного комплекта им не хватало Каравайного, однако тот по просьбе Виктории Игоревны вместе со свитой покинул торжество дабы не омрачать его собственной одиозной персоной.

– Куда вы, господа, теперь пристроитесь? – озаботился судьбой одноклассников Семён.

– Я в Х-к, на радиста, – ответил Фалафель.

– Я во В-к, в мореходку, – вслед за ним выпалил Рыбченко.

– Я в десятый класс, только не сюда, а в «десятку», – поделился взглядами на будущее Чистоплюев.

– А чё так? – спросил Витя.

– Мать туда устроилась работать, решила к себе поближе пристроить.

– Ясно. Ты, Влад, куда? – обратился Фалафель к Собакину.

– Мы с Батыем в фазанку пойдём, я на автомеха, Батый на задрота компьютерного. Да, Захар? – Собакин сжал в своих объятиях Громова таким образом, что тот захрустел чуть ли не всем скелетом, но всё-таки сумел пискнуть своё «да». Остальные объявили желание остаться в школе, даже Василий Кривенко, который лучше бы того не делал, потому как по учёбе у него наблюдался полный швах, хоть и балансировавший на грани дозволенного.

– Может все вместе как-нибудь пивка бахнем? – завёл извечную шарманку Витя.

– Можно, можно, – соглашался Рыбченко. Все прочие также изъявили согласие. На том и разошлись. Как несложно догадаться, никакого пивка им всём вместе жахнуть уже не удалось.

Ближе к концу августа Надеждинского, с каникулами забывшем обо всём и спавшем до возмутительных пределов, разбудил телефонный звонок. Первым, что бросилось в глаза, предстал анонимный номер. Но Семён вышел не робкого десятка и оперативно принял решение взять трубку.

– Семён, здравствуй, это Татьяна Юрьевна, до меня дошли слухи… Ты правда собрался уходить в техникум?

– Да, правда.

– Ты понимаешь, что ты загубишь себя в этой… в этом заведении. Тебе хочется до конца жизни на заводе стачивать грифель об бумагу?

– Я предпочитаю называть вещи своими именами, поэтому я бы сказал – получить рабочую профессию и работать по специальности.

– Послушай, давай встретимся, поговорим. Удобно ли тебе будет через час в третьей школе, у меня в кабинете?

– У вас есть там кабинет?

– Есть, это долгая история, и уж тем более не по телефону мне её рассказывать. Так удобно или нет?

– Скорее да, чем нет. Хорошо, я буду через час.

Татьяна Юрьевна сообщила номер кабинета и ближайший путь, или выражаясь её языком, расстояние до него. Её собеседник немало удивился, когда услышал про кабинет в третьей школе. В последние несколько учебных месяцев ходили доводы и пересуды о частичном переходе Татьяны Юрьевны на работу в упомянутое заведение, правда, речь шла о временной подмене коллеги по работе. Сейчас же дело приобретало новый оборот. Ничего живого за исключением микробов между стенами школы не наблюдалось, впрочем, одновременно замечались следы беглого ремонта. Семён поднялся на этаж к кабинету своего, пожалуй, любимого педагога, где застал и её саму.

– Здравствуй, здравствуй. Ну расскажи, дружок, как дела.

– За последнее время дел у меня никаких нет, если не считать делами походы от дивана к туалету и обратно.

– Значит, не очень. Мы, собственно, собрались не для того. Расскажи лучше, что тебя побудило уйти из школы.

– Вам по порядку или в общих чертах?

– Давай по порядку.

И он поведал балладу о нелёгкой жизни российского отличника, вернее, об её восприятии. Там встречались упоминания о победах и взятии призовых мест на городских олимпиадах, и незаслуженно малое упоминание о них со стороны учителей, почти замалчивание, цензура. Если ужать весь его, безусловно, крайне интересный и обстоятельный рассказ до сути, то получалась повесть об уязвлённом самолюбии планетарного масштаба, причём уязвлённого в первую очередь непониманием собственной значимости и отчасти даже завистью от лица учительского персонала. Татьяна Юрьевна слушала с вниманием и под конец тирады поняла – случай непростой и запущенный, хотя сама история была банальностью в степени бесконечности.

– Я согласна с тобой, что наша любимая девятая школа стала скатываться куда-то в пропасть. Не мной подмечено, но началось скатывание не вчера и даже не неделю назад. Процесс этот запустился или был запущен ещё в моё директорство. И, как только я поняла, что при существующей конъектуре ничего кардинально не изменить, я сложила полномочия.

– Чего не говори, настоящее скатывание получило старт уже при Ирине Петровне.

– Не спорю, но виновата не только и не столько она. Виновата уродливая система, когда учителям не остаётся ничего лучше, как цепляться за любую соломинку только бы выжить. Скажу честно, после меня директорское кресло никто не хотел занимать, ведь все прекрасно понимали, что и чем им придётся разгребать. И я, коль мы так разоткровенничались, не люблю Ирину Петровну от слова совсем, однако её спесь и жажда власти нас тогда спасли. Ты же помнишь Алёну Дмитриевну?

– Как же её можно забыть…

– Она человек непростой судьбы, у неё убили любимого человека в начале девяностых, ещё когда Союз стоял, хоть уже подкашивался. И тогда она устроилась на работу в нашу школу. Конечно, пила, и пила много. В то время на подобные эксцессы никто не обращал внимание, особенно у нас, однако постепенно жизнь налаживалась, и её захотели уволить. Особо рьяно выступала за радикальные меры как раз Ирина Петровна, и они очень сильно ссорились, пока окончательно не разошлись. И в тот момент директрисой стала я. В то время я была ещё довольно идейным человеком и пыталась навести порядок, поэтому почти уволила Алёну Дмитриевну. Однажды она пришла ко мне после уроков и рассказала свою печальную историю, которая потрясла меня до глубины души. Мы договорились с ней, что она останется на работе, но бросит пить. Поначалу даже пыталась, правда, потом не выдержала и запила заново. Я прекрасно понимаю глубину собственного проступка, ведь столько людей недополучили из-за неё знаний. Да, но дополучили бы они их с другим учителем? Не факт. В тот момент стало очевидно, что без работы она сопьётся окончательно. Из-за этого мы поругались с Ириной Петровной, хотя не только из-за этого.

– Почему она тогда не уволила Алёну Дмитриевну, когда села в директорское кресло?

– Мы с ней договорились – она не уволит Алёну Дмитриевну до тех пор, пока это вообще возможно. Взамен на услугу я пообещала никому не рассказывать её маленькую тайну, которая может очень сильно подмочить ей репутацию.

– Какую тайну?

– Неважно. Должны же и у нас быть свои секретики. Но мы отвлеклись. Мне хотелось бы предложить тебе следующее. Я сама решила уволиться из девятой школы и перейти работать окончательно сюда. Из-за плохо сданных экзаменов мы формируем десятый класс почти из всего города, поэтому ты бы там не помешал.

– Я уже был в техникуме и слово дал, и документы.

– Как дал, так и возьмёшь обратно. Разве ты хочешь всю жизнь чертить одно крыло и получать за это копейки? Золотые, но всё-таки копейки.

– А если я плохо сдам экзамены, то кому я буду такой нужен? А так у меня будет за спиной образование, какое-никакое, но образование.

– Зачем сдавать плохо, если можно сдать хорошо? Мы тебя так натренируем, что у тебя от зубов отскакивать будет и вообще напишешь всё по памяти. Здесь учителя не такие, как в девятой школе, они будут биться за тебя до победного конца. Если же пойдёшь работать на завод, то вспомнишь мои слова, когда попадёшь под сокращение, ведь без высшего образования ты точно будешь никому не нужен. И тебе станет понятно, что надо было сдавать ЕГЭ и идти на «вышку», да только будет поздно.

– Я всё же попытаюсь.

– Хорошо, пытайся. Не забывай, что первые полгода ещё можно будет вернуться обратно в школу. Если надумаешь, приходи к нам, мы будем тебя ждать. Мой номер телефона у тебя есть, обращайся, если будет надобность. Теперь иди. До свидания.

– Я вас и вашу широту души никогда не забуду. До свидания, но на всякий случай прощайте.

Они обнялись как в последний раз. Предчувствие обоих подсказывало, что раз этот действительно последний. Так закончился его последний школьный год.

К сожалению, на Святой Руси школа из одного из главных достижений человечества превратилась в орудие одебиливания ещё не сформированной людской массы, орудие превращения её в податливый пластилин, из которого можно вылепить всё, что угодно власти. Ведь в школах на Руси если чему и учат, так это зубрёжке бесполезной информации, бесполезной из-за немедленного выветривания оной из молодых пустых голов. В точных науках даётся лишь пример, шаблон, как нужно действовать, в то время как любое отклонение от шаблона ставит ученика в ступор. Изучение русской литературы, которую если и читают, даёт отчётливое представление о том, что окружающие тупость, лень, пьянство, невежество, нищета, грязь и в целом убожество на Святой Руси существовали испокон веков. А преподавание истории заверяет нас не только в нормальности всего вышеперечисленного, но и смеет уверять в его величии, в особой идее и миссии, «народе-богоносце». Ибо зачем оканчивать академии, если всегда можно заманить захватчиков вглубь своей бесконечной территории, замедлив его продвижение кучами трупов, и, дождавшись морозов, добить деморализованную армию? Школа не приучает к ответственности за каждый шаг. Наоборот, она поощряет бездействием и административной импотенцией подонков и выродков человечества и подавляет поистине достойных людей, смешивая их с основной безликой массой. За партой от учеников ничего не зависит, отсюда надежды на списывание и авось. Большую часть в ней пребывания составляет бестолковая писанина, вылетающая из головы сразу же при попадании. Школа приучает безответственности, она не учит мышлению, но усердно насаживает модель среднего человечишки, беспомощного перед внезапными превратностями судьбы. Она не учит выявлять закономерности, не учит строить логические цепочки, не учит самореализовываться в окружающем мире, но учит зубрить бесполезную без знания закономерностей информацию, делать всё по готовому шаблону и лизать жопы начальства, дабы получать красивые оценки. Однако, что такое это «всемогущее» начальство? Жалкие людишки, лузеры, которые ничего не добились в жизни и ничего не умеют, оттого и прут косяками в педагогические институты. Впрочем, а судьи кто?

К сожалению или к счастью, но первый этап дебилизации Надеждинский закончил на «отлично». На очереди стоял второй.