БОЛЬШИЕ МАЛЕНЬКИЕ ЛЮДИ
Нам говорили: «Будьте взрослыми».
Я думала, это обязанность родителей.
А мы очень хотели быть детьми, но не получалось.
Глава 1. Птица в клетке
1
Мы приехали с папой электричкой на Ленинский проспект. Мама водила меня по гадалкам и ясновидящим, которые накидывали на голову платок и поливали сверху водой, а у папы был научный подход.
Папа поздоровался с сидящим напротив бородатым мужчиной, назвав Профессором. Папа говорил, что он «лечит гипнозом», поэтому сейчас я рассматривала бородача с испугом и любопытством.
– Как тебя зовут? – заговорил Профессор сердечным тоном. Подчеркнуто сердечным. Безлично-сердечным.
Я разочарованно уставилась на его бороду. Взрослый, а ничем не лучше ребенка. Считает, будто может скрыть от тебя что угодно, стоит только начать притворяться. Я ответила.
– Не волнуйся, – посоветовал мне Профессор с самодовольным видом. Дурак. Попробуй хранить спокойствие, когда на тебя смотрят двое взрослых и лгут друг другу. Или еще и себе?
– Что ж, нужно будет неделю приезжать на сеансы и все пройдет, – сказал Профессор. Все-таки он лжет только нам или еще и себе? Не поможет. Ничего не помогает.
Папа вскинул бровь и с недоумением рассматривал Профессорскую бороду, но промолчал. Он часто молчит, почти всегда.
На следующий день у Профессора меня положили на кушетку, выключили свет и сказали смотреть на монетку, которую водили туда-сюда на ниточке у меня перед носом. Профессор заунывно считал, и у меня начали слипаться глаза.
– Ты спокойна, ты абсолютно спокойна… – голос Профессора звучал отдаленно, как во сне.
Я не то чтобы спала, а дремала. Хлопок ладоней, и я проснулась. Голова гудела. Профессор был доволен собой и улыбался. Папа молча изучал меня.
Дома даже мама убавила громкость и вела себя тише обычного. Она изучала меня. Будь брат дома, а не в бассейне, он, наверно, тоже бы изучал меня.
На следующий день я также поспала на кушетке под размеренное бормотание Профессора.
На третий день я уже настроилась на неуютную дремоту в кабинете, и со скучающим видом поднималась по лестнице к кабинету Профессора. Было темнее обычного, тускло и неприятно. Был вечер, а в здании свет ярко горел только на первом этаже, и в кабинете Профессора. Профессор сразу встал из-за стола, стоило нам войти.
– Пойди-ка, прогуляйся по зданию, – бросил он мне. Я посмотрела на папу, но он лишь вскинул бровь, помолчал и сказал: «Иди, иди». Редкий случай.
– Там темно, – попыталась уклониться я.
– Иди, иди, – Профессор положил мне руку на плечо и тихонько подтолкнул. Отвратительный тип. Толкает меня в темноту. Я не хочу в темноту.
Я поплелась из кабинета. Пробираться по темным длинным коридорам с тусклым освещением над дверьми было не по себе. Я забеспокоилась. Жутковато. Я разглядела под ногами стрелку из бумаги, приклеенную к полу скотчем. Стрелка указывала вверх по лестнице.
Очередная проделка Профессора в попытке доказать, что чудеса возможны. Я же знала точно, что их не бывает.
Я медленно поднималась по лестнице. Внезапный громкий визг – я остолбенела и привалилась к стене. Сердце бухало в горле, дрожали руки. Сработала сигнализация машины во дворе. Всего лишь сигнализация. Еще несколько мгновений, визг громче и коридор погрузился в тишину. Я выдохнула и попыталась собраться с мыслями. Наверху послышался шорох. Послышался топот ног. Может, только показалось. Внезапно что-то с невероятным металлическим грохотом покатилось по ступеням. От неожиданности и страха я дернулась, ударившись плечом о стену. Грохот приближался. По лестнице катилось что-то металлическое и полое, судя по звукам удара. Я вжалась в стену.
Мимо прогромыхали металлические ведра с надписями белой краской: «пол», «кабинет 403» по бокам. Деревянные ручки стучали о бетон. Я глубоко вдохнула и выдохнула. Что за глупость. Я разозлилась.
Дальше идти совсем не хотелось, но выбора не было. Бумажные стрелки вели дальше. Я вышла на этаж, коридор освещался тусклым желтым светом. Такой же коридор, как и этажом ниже.
Я помедлила, изучив территорию. Все было тихо. Стрелка на полу указывала к окну через этот коридор. Я пошла.
Вдруг двери передо мной распахнулись, из них с дикими воплями на меня понеслись двое ряженых, размахивая руками. Через мгновение из двери за спиной выскочили еще трое с барабанами и трещотками, громко шумя и крича.
У меня онемели ноги и пальцы рук. Когда я увидела лица, и первый испуг прошел, разболелась голова. Кулаки сжались, мне захотелось избить этих актеришек. Я размахнулась и ударила ногой наугад. Кто-то тихонько ойкнул и схватился за ногу. Отвратительное и убогое зрелище.
Гад, видимо, решил напугать меня до полусмерти. Толпа ненормальных покружилась и разбежалась так же быстро, как и ворвалась сюда из кабинетов на этаже.
Я села на подоконник, чтобы прийти в себя. Я могу остаться здесь и подождать окончания спектакля. С другой стороны, спектакль не состоится без моего участия. Кто первым устанет ждать – я или кабинетный гад? Я хотела есть и домой. Надо завязывать с этим цирком.
Я приняла решение, встала и бодро пошла по стрелкам. Через этаж в каком-то закоулке послышалось отдаленное «У-АА-ЕЕЕ», потом «КХЕ-КХЕ». Завыли громче.
Я лишь презрительно скривила губы. Их уловки уже не захватят меня врасплох, а если еще раз толпа психов вздумает кривляться, я точно ударю кого-нибудь из них в живот или ткну локтем.
Я пробежала остаток пути и запыхавшаяся, но довольная собой и своим решением, остановилась у кабинета Профессора. Отдышавшись, я вошла с деланно – мрачным видом. Необходимо было спрятать самодовольство, как Профессор. Мы оба прятались.
Папа сидел, тряся ногой, перебирал пальцами карандаши на столе. Профессор же сидел, склонившись над бумагами. Он глянул на меня поверх очков. Его поза тоже была деланной. Увидев выражение моего лица, он прищурился с интересом. Я слишком устала для поединков.
– На сегодня все, – сказал Профессор. Действительно, с меня хватит. Занавес. Бородатый очкарик мне не нравился.
2
Я зашла в класс знакомиться с будущими одноклассниками. Парты, стулья, школьная доска – класс ничем не отличался от других, но мне было страшно. Мама тихонько переговаривалась с завучем, и по привычке бросала в мою сторону жалостливые взгляды. Мама путала жалость с сочувствием. Завуч тоже косилась в мою сторону, только она ничего не путала. Ее послание было определенным. Голос становился приторнее. Так говорит стоматолог, что больно не будет. Спустя минуту ты хочешь обезболивающий укол, но уже поздно.
– Тебе понравится, – пролепетала завуч тем самым голосом, показывая «очень хороший класс».
Детей в нем было намного меньше, чем в обычном, и они тихо сидели по своим партам. Пугающе тихо. Каждый занимался своим делом, не разговаривая друг с другом. Гиблое местечко. Мне стало не по себе. Мама же, наоборот, обрадовалась и, наклонившись ко мне, прошептала: «Какие тихие, спокойные, посмотри! Не будут тебя донимать».
Было в этом что-то неправильное. В конце концов, не так уж плохо, когда тебя донимают. А им не было до меня никакого дела. Действительно никакого дела.
Восемь мальчиков и только одна девочка – я. За третьей партой мальчик бубнил себе под нос: «бум-бум-бум» и с остервенением выкручивал большой палец. Я удивилась. Ведет себя как трехлетка, а не будущий первоклассник. Мальчик в конце класса раскачивался из стороны в сторону. Он делал это настолько долго и монотонно, что меня едва не укачало, глядя на него. Я насторожилась еще больше.
Лишь мальчишка у окна оживленно тыкал пальцем в стекло, крича: «Эй, ты! Эй, ты! На ветке!». Он мне понравился. Один живой среди мумий.
– Ольга Геннадьевна, это Вероника, – завуч подтолкнула меня к кудрявой женщине. Крупная, нет, грузная и с таким же выражением лица, как у мамы, когда мы вместе на людях. Притворная вежливость. Скорее, вежливая притворность. Мама дома и в обществе – две женщины, незнакомые друг с другом.
Особый упор она сделала на моем имени, будто намекая на что-то.
– Эй, ты! На ветке! – вдруг завопил мальчик у окна и треснул кулаком по стеклу.
– Павлик! – ласково протянула Ольга Геннадьевна.
Павлик мне сразу перестал нравиться. Явно здешний. Как оригинальный экспонат в жутковатом музее, по которому у нас сейчас экскурсия. Завуч терпеливо улыбалась. Мама отвернулась и с интересом изучала краску на стене.
– Эй, ты! На ветке! – Павлик продолжал колотить стекло. Слишком оригинальный.
– Павлуша! Не надо так. Не надо, – протянула завуч по слогам. Павлуша отвернулся от окна, сел за парту и посмотрел на нас. Я отшатнулась, ударившись о мамин живот. Один глаз смотрел на нас, а другой продолжал рассматривать птицу на ветке. Он ткнул в меня пальцем и весело закричал: «Эй, ты!». Внутри похолодело. Я позавидовала птице. Она была по ту сторону окна.
От испуга я заплакала. Долго сдерживалась, сглатывая ком в горле, но всему есть предел. Мне грозила опасность. Пусть на меня и смотрели такими же глазами, как на этих ребят, но мне явно здесь не место. Я тут погибну.
Я продолжала плакать. Мама покраснела, и краснела еще больше, переговариваясь с завучем. Наконец вытолкнула за дверь со словами: «Успокойся!», – и закрыла ее за собой. Я осталась одна в коридоре. Неразборчивый шепот за дверью возобновился, но мама уверенно прибавляла громкость.
– Нет, мы ходили по врачам! – Я вспомнила заговоры и обливания водой. За дверью продолжился неразборчивый хор из строгости, неуверенного шепота: «Тише!», и наконец: «Она умственно отсталая!» на полной маминой громкости. «Нет, мне лучше знать!».
Голоса смолкли так внезапно, будто раздался взрыв из тишины и оглушил все вокруг.
– Хороший класс, хорошие детки, умненькие, – как бы между прочим рассказывала мама. Они с папой сидели на кухне и грызли семечки. – Дети не будут дразниться, как в детском саду. Они такие же, как она.
– Вранье! – я подслушала за дверью и влетела в кухню. Я не вытерпела. Мама уверяет, что хочет лучшего для меня, только понятия не имеет, что это.
– Успокойся, – продолжала мама, привычно не обращая внимания на мои слова.
– Тебе нельзя в класс вместе со всеми, – сказал папа, – Слишком большая нагрузка. Ты привыкнешь. Помолчал, и после длительной паузы уточнил:– Привыкнешь со временем.
Хотел добавить весомости, а прибавил сомнения. Он колебался.
Мне выносили приговор. Сейчас или будет поздно.
– Я не буду учиться в школе! – меня затрясло, – Совсем! И вы ничего не сможете с этим сделать, – я понизила голос на последней фразе настолько, как будто мне поменяли голосовые связки на мужские.
Родители ошеломленно застыли. Время замедлилось. Скорлупка семечки из маминых пальцев падала на стол настолько медленно, что казалось, прошли годы, прежде чем она коснулась стола.
Было так тихо, и мне почудилось, что я слышу звук падения. Впервые слышу этот звук, узнаю, что он существует.
– П… п… прекрати, – мама очнулась, но не могла найти слов. Она вяло попыталась вернуть свой привычный, но изрядно пошатнувшийся мир,– Взрослые вопросы тебя не касаются.
Самое ужасное, что она не поверила сама себе, но пыталась убедить в этом меня.
Через несколько дней папа пошел в школу, и, вернувшись, сообщил новости. Создается коммерческий класс, где меньше детей и специальная усложненная программа для способных учащихся.
– Ей-то, и усложненную программу?! – мама не верила своим ушам, – Еще и платить! – но внезапно осеклась, увидев мой взгляд. Я смотрела ей в лицо со смесью злобы и решительности.
Такое выражение на лице ребенка приводило в замешательство, но больше – вселяло ужас. Желание скрыть его – мощный бессознательный отклик в стремлении защитить себя. Мама притихла от страха, но притворилась, что от безразличия: «А вообще… Делай, что хочешь». Независимый вид и тон – грубая подделка. Потуги защититься. Но теперь уже без попыток лгать себе. Даже она иногда способна почувствовать что-то глубже поверхности. Но только на несколько мгновений и обратно – прочь с глубины.
– Если не будет получаться, сразу переведем! – после паузы в ход пошел решительный тон. Мама старалась не смотреть в мою сторону.
Я торжествовала. Пусть кто-то другой учится в классе коррекции. Кто-то другой, но не я.
Мама решила явиться в школу и познакомиться с учительницей коммерческого класса ближе. Достаточно близко, чтобы сделать сообщницей.
Ничего хорошего это не предвещало. Я старалась мысленно переступить это утро, заранее вычеркнуть его из памяти, как позор. Только будущее не превратить в прошлое, избежав настоящего.
– Ольга Гавриловна, здравствуйте! – мама держалась в своей обычной манере надменности со смесью презрения, но, встретившись глазами с Ольгой Гавриловной, насторожилась.
– Я Вас слушаю, – отозвалась учительница. Она окружила себя стеной, доброжелательной, спокойной и непробиваемой. Маме придется быть начеку.
– Я насчет Вероники, – мама перешла на мягкий, доверительный тон. Начало атаки. Я вся собралась и приготовилась к худшему.
– Да? – Ольга Гавриловна чертила словами невидимые линии и стирала ненужные.
– Вы же понимаете, это особый ребенок, – Мне стало противно. – Вы бы могли попросить детей… дружить с Вероникой? – мамины слова стекали по невидимым стенам отвратительными, вязкими струями.
Ольга Гавриловна едва приподняла брови, некоторое время неотрывно смотрела на маму, изучая и обдумывая что-то неведомое. И внезапно посмотрела мне прямо в глаза.
Пара секунд, и выражение ее глаз изменилось с удивленного на внимательное. Будто она впервые осознала, кто я. Этот взгляд ощупывал изнутри. Внутренности сжались, меня бросило в жар. Я поджала губы и подбородок. Я упрямо смотрела ей в глаза, несмотря на дрожь в ногах. Несмотря на внезапно охватившую меня робость, внутри медленно наливалась злость. Дернулась ноздря. Я смотрела на нее, будто меня принуждали. Только посмей. Только посмей.
Она едва улыбнулась и отвела взгляд.
– Я отношусь ко всем детям с одинаковым вниманием, и не вижу оснований выделять кого-то. У нас в классе все дети особенные. Одаренные. Они прошли специальные вступительные тесты. Простите, мне нужно начинать урок, – и Ольга Гавриловна занялась классным журналом.
У меня сжалось в горле. Я не смотрела на Ольгу Гавриловну в надежде не выдать себя. Я отвернулась к окну, чтобы не было видно предательского блеска в глазах. Она увидела. Она все поняла про меня, сразу и навсегда.
Мама с досады поджала губы, но не нашлась сразу, что ответить. Она помедлила, подыскивая нужные слова, но безуспешно, развернулась и вышла, слегка приподняв подбородок.
Я была счастлива. Впервые за долгое время я внутренне улыбалась. В душе зародилось новое, невероятно приятное чувство. Я не знала, что это, но похоже… да, это было слишком похоже на надежду.
3
На мне был черный передник и огромный бант. На линейке девочки косились в мою сторону, но не подходили.
В толпе первоклашек я увидела тех самых ребят. Они стояли особняком, и среди них – тот самый.
– Эй, ты! – крикнул он, и я вздрогнула, как от удара. Внезапный стыд охватил меня с такой силой, что я покраснела до боли на коже. Я вспомнила ту птицу на ветке и снова позавидовала ей. Птица могла улететь. Я – нет.
Ребята стали оборачиваться на меня. Я испугалась и почти в ужасе представила страшную картину. Они единодушны в одном: мое место в классе коррекции, а здесь я по ошибке.
– Косой, косой, с улицы Босой! – весело крича и тыча пальцем, мимо пронесся мальчишка.
– Прекрати! Тихо! – его шлепнул по затылку рядом стоящий мужчина. – Нельзя так говорить!
– Почему? – обиделся мальчик. – Мы всегда так дразнимся.
– Да, верно. Но нельзя так говорить тем ребятам, – был ответ.
Я не знала, куда деться от стыда. А мальчишка, как ни в чем ни бывало, завопил: «Эй, Мишка, ты – дурак лопоухий!» – и, размахнувшись, врезал своему соседу портфелем по голове.
– Сам дурак! – Мишка замахнулся и, ни секунды не медля, хлестнул обидчика по лицу шикарным букетом, купленным для учителя.
Я подумала, что отчего-то лучше быть «лопоухим дураком» и получать каждый день портфелем, чем вот так, как те ребята. Птицами в клетке, из которой не улететь, как не бейся в стекло.
Для мамы находиться в центре внимания – значит обрести в жизни смысл. То же она думала и обо мне, но ошибалась. Несмотря на протесты и заверения в чрезмерности, она сшила мне роскошный костюм принцессы-Лебедя по случаю празднования первого дня в школе и сделала корону, обшитую ненастоящими жемчужинами.
Я выучила стихотворение для выступления перед классом, и теперь стояла с мрачным видом, переодевшись после линейки в принцессу. Я ожидала худшего.
Все принесли с собой праздничные костюмы. Димка, с которым мы стояли рядом на линейке, остался в костюме, добавив скромные уши то ли волка, то ли медведя. Девчонки пришли в класс в костюмах белочек, зайчат, а одна из них была оригинальней – зеленые рукава и белый бумажный передник с черными полосами был призван изображать березу.
– Мне нравится твой костюм, – я подошла к девочке-березе и улыбнулась.
– Ну да, – протянула она, убежденная, что я лгу. – Вот у тебя – красота!
– Ну да, – с досадой ответила я, зная, что она не лжет. Сколько не доказывай, что мне действительно понравилась идея ее костюма – не поверит.
Худшее приближалось. Дети по очереди выступали с выученным стихотворением. Как назло, меня осенило только сейчас. Слишком поздно, чтобы изменить неизбежное. Следовало выбрать другое стихотворение. Короткое, простое, с которым я, возможно, могла бы справиться. А это кажется бесконечным, со сложными, местами извилистыми рифмами и быстрым темпом. Стало трудно дышать. В животе забился страх, волнами распространяясь по телу. Я начала дышать медленно, как учили, только воздуха не хватало. Я потеряла власть над собой и только обреченно ждала, когда это кончится.
Настала моя очередь.
Ольга Гавриловна спокойно смотрела, не подавая виду. Я покраснела. Класс проявлял признаки нетерпения. Я медлила, не решаясь переступить невидимую черту между странностью и слабоумием в глазах других. С невероятным усилием я начала говорить.
Одна девчонка на передней парте закатила глаза и громко выдохнула, недовольно скривилась другая. Мальчишки изучали стенку, у некоторых было знакомое по маминому лицу выражение жалости и стыда за меня. Или мне так казалось. Я привыкла к таким лицам.
Я покраснела до слез и начала задыхаться. Через минуту, а может быть, прошла целая вечность перед тем, как я, наконец, продолжила.
Я рассказала стихотворение до конца, отвернувшись и смотря в окно. Мне хотелось превратиться в птицу и улететь отсюда навсегда. В классе повисла тишина. Слышен был только шелест моего платья, когда я развернулась и направилась к двери.
Хотелось бежать со всех ног прочь отсюда, но я сдерживалась из последних сил и шла. Медленно и размеренно длинной непрекращающейся дорогой из нескольких шагов.
– Вероника! – Ольга Гавриловна старалась говорить как обычно, но голос ей изменил, став мягче. Никто этого не заметил, кроме меня. Это был особый голос. Голос, который мне никогда не забыть. В него можно было укутаться самой суровой зимой. Но я не обернулась. – Вероника, вернись!
Я помедлила, но не остановилась.
Я вышла в коридор, захлопнула дверь и бросилась в туалет. Слезы катились по щекам помимо моего желания. Надо было добежать до туалета, где никто не увидит, как я плачу. Я разозлилась на платье. Оно было прекрасно.
По коридору мне навстречу кто-то шел. Я не могла разглядеть, какой-то мальчишка. И тут я увидела. Мне навстречу шел Павлик. Павлуша, колотивший по оконному стеклу того самого класса.
– Эй, ты! – он узнал меня. Я остановилась. Павлик рассматривал платье. – Красивое! Я пыталась улыбнуться, но ничего не получилось. Слезинка коснулась губы. Павлик одним пальцем коснулся пышной юбки, потом жемчужины на короне. Он посмотрел на меня как тогда, в классе.
– Почему ты не с нами? – Павлик забыл о руке, она повисла в воздухе, пальцем указывая на меня.
Я бросилась бежать. Добежала до туалета, закрыла дверь и привалилась спиной. Дверь не закрывалась, на месте замка – дырка, а кабинок не было. Только несколько унитазов в ряд и огромное окно, доходящее до пола. Никаких перегородок. Несколько слезинок упало на платье, когда я наклонила голову. Я подошла к окну. Птица, сидевшая на дереве у окна, вспорхнула и улетела. Я стояла у окна в пол, как на краю пропасти.
4
Мне нравился Мишка. Я заметила его еще на линейке. В первый учебный день я хотела сесть с ним. Он лишь громко фыркнул, засмеялся, завопил: «С тобой, что ли?!», потом густо покраснел и осекся.
– Михаил!– зашипела учительница Ольга Гавриловна. – Как ты разговариваешь с девочками!
Мне всегда нравились дураки. С самого детского сада, где один мальчик порвал книжку-раскраску и обвинил во всем меня. Я призналась, взяв вину. Меня обычно не наказывали. На следующий день во дворе он бросил в меня камень.
Была у меня в детском саду подружка – Катя Охотникова. Мы играли с пластиковым ружьем, и она сломала спусковой крючок. Катя сильно испугалась и расплакалась. Она очень боялась родительского наказания и кладовки.
Тогда я сказала, что игрушку сломала я. На этот раз меня наказали. Заперли в ту самую кладовку ужасов, где была красная деревянная лошадь-качалка. Ребята, побывавшие в кладовке, рассказывали всякое. Как там страшно и особенно много историй – про лошадь-качалку.
У меня тряслись руки, когда воспитательница втолкнула меня внутрь. Оказалось не так страшно, но я боялась сидеть взаперти, и собственные мысли пугали сильнее, чем завывания из-под двери и неожиданные глухие удары. Дети пугали друг друга, отчасти поддерживая легенду страшной кладовки, отчасти пытаясь справиться с собственным страхом. Что, если лошадь-качалка и правду начинала петь колыбельную, и ты засыпал навсегда? Они невольно начинали верить в истории, придуманные на их глазах. Начинали искренне верить в собственные выдумки во время обеденного сна.
Я понимала, что такого не бывает, но, когда глаза слипались, старалась не засыпать. Я целую вечность просидела, насторожившись в темноте, вцепившись лошади-качалке в шею. Одежда на мне насквозь промокла. Воспитательнице сделали выговор. Меня нельзя было наказывать. И все в детском саду знали об этом.
– Так с девочками не разговаривают! – настаивала Ольга Гавриловна, – Извинись!
Мишка покраснел так, что жаль было смотреть. Он начал бубнить что-то невнятное под нос. Его сосед захихикал, но получил локтем в живот.
Я села к Димке. К нему хотелось обратиться «Дмитрий Иванович», а не Димка. Он был невыносимо аккуратен, и я несколько раз назло устраивала на его парте бардак. Он был терпелив. Это выводило из себя. Впрочем, после нескольких попыток я потеряла интерес к тайне Димки. Ни тени сомнений на лице, ни проблеска надвигающейся бури, ни порыва. Похоже, тайны не было. Или мне так только казалось.
– Дураки, – Димка спокойно наблюдал за Мишкиной возней – не обращай внимания. В этом было что-то неправильное, в Димкином спокойном безразличии. В его отрешенности от всех и всего.
Может, поэтому мы оказались рядом. Где-то очень глубоко мы были похожи.
В один из школьных дней все привычное оказалось перевернуто с ног на голову.
Мишка нравился всем девчонкам в классе. Когда Мишка проходил мимо, девчонки шушукались в своих стайках, окликали его, потом дружно хихикали.
Каждое утро я фальшиво – бодро здоровалась, он растерянно улыбался, произносил что-то невнятное, и старался скорее пробежать мимо. Его друг Саня при этом шептал ему на ухо, глядя на меня, а Мишка густо краснел и самодовольно ухмылялся.
В тот день я пришла в школу в белых гольфах и забыла взять сменную обувь. Поэтому пришлось вместо туфель надеть кеды, высокие зеленые кеды с белым рантом. Мне было неловко, но в класс надо было идти. Я приняла гордый и независимый вид, и пошла по коридору к лестнице. Навстречу шли Мишка с Сашей. Саня уставился на мои гольфы, потом на кеды и громко расхохотался. Меня бросило в жар. Такой позор. Мишка ткнул его локтем, но сам не сдержался и захохотал. Я растерялась от неожиданности и досады, но быстро взяла себя в руки.
Сжав кулаки, я пошла на Сашку. Он опешил, увидев мое лицо, потом все-таки ухмыльнулся с наглым видом. «И что ты мне сделаешь?» – спросил он. Но по тону голоса – скорее заявлял, а не спрашивал. Скрытая угроза не сработала. Я со всего размаха ударила носком кеды по Сашкиной ноге. Он схватился за ушибленное место и заскулил: «Ты что, совсем?!». Я замахнулась кулаком.
– Да все, все, отстать от меня, – Санька облокотился спиной о колонну. Наглый угрожающий тон сменился на умоляюще-просящий.
После этого случая Мишка изменился. Он притих. В нем появилось что-то новое, незнакомое ему ранее – опасение, осторожность. Я немного разочаровалась в нем, хотя, к сожалению, он все еще мне нравился.
– Эй, ты! Привет! – я услышала знакомый голос Павлика. Он шел ко мне. Бежать было некуда.
– Возьми, это тебе. – Павлик протянул мне фигурку. – Мы в классе сегодня сделали. – Павлик улыбнулся. – Никогда не плачь.
Он держал в руке бумажную фигурку. Это была фигурка птицы с длинной шеей, чем-то напоминающей лебедя. На его голове – маленькие точки.
– Это… погоди… это ведь… – я не могла подобрать слова, они все перемешались в голове. И внутри все перемешалось. Точки как ненастоящие жемчужины.
Павлик молча ушел, продолжая улыбаться. А я еще долго стояла, держа в руках белую фигурку.
Может, он был хоть немного, хоть совсем чуть-чуть… нормальным? Я уже была не так уверена в том, что знала о нем.
5
В начале недели мама сказала, что моя двоюродная сестра Анна не приедет в гости. Я расстроилась. Мы с Анной подружились, проведя вместе лето перед началом школы. Она переехала с родителями в Западную Германию, и мы больше не встречались.
Я очень скучала и ждала ее с нетерпением, временами представляя себе нашу встречу, как все будет. Я брошусь ей на шею от восторга или степенно выговорю: «Здравствуй, Анна, давно не виделись. Ты выросла». Не знала, как лучше.
– Почему она не приедет? – Мама не ответила, но покраснела. Папа молчал.
– Потому что это неправильно, – услышала я злобный мамин шепот. Она почему-то начала шептать.
– Потому… потому что она взрослая, и у нее есть… семья! – отец заговорил строже. – Понимаешь, эээ… ммм… неправильная семья… – отец с трудом выбирал слова.
– А у нас – правильная?! – я была сбита с толку и совершенно растерялась. Где-то в мире существовали огромные линейки, которые изменяют правильность всего на свете. Я в ужасе подумала, что будет со мной, когда придет время измерять меня.
Папа молчал и лишь внимательно изучал меня. Я не отрывала от него глаз и ждала ответа. Пауза затягивалась. Мама кусала губу и выглядела потерянной. Она часто выглядела так, словно кто-то большой и взрослый оставил ее в магазине и до сих пор не нашел.
–А у нее есть дети? – спросила я. Получается, Анна была такой же. Неправильной. И потому играла со мной?
– Они собираются завести ребенка, – папа говорил с таким напряжением, что мне стало тяжело дышать. Он поджимал губы. Теперь они с мамой вдвоем выглядели как ненайденыши.
Я пожала плечами. Надеюсь, я еще увижу Анну и познакомлюсь с ее семьей.
Мои дальнейшие вопросы о ее жизни растворялись в пустоте.
Я завидовала этой пустоте. Я хотела раствориться там же, далеко-далеко, где свобода не граничит с болью и ее легко вынести. Убежать туда, где Анна. Найти мир без измерительных приборов.
6
Я бросила лыжи и палки на снег. Мне все осточертело. Это несправедливо. Я далеко не спортсменка, а в соревновании участвуют профессионалы из спортивных школ.
– Вероника, еще два круга! – Елизавета Николаевна засвистела и обвела в воздухе рукой большой круг. Белый свисток болтался у нее на груди и действовал на нервы.
Занятия по физкультуре проходили в парке около школы. Никому не нравилось переодеваться, идти по холоду, а потом бегать и потеть в спортивных костюмах. Хорошо, если это были последние уроки. Тогда можно было просто пойти домой. С середины дня приходилось идти обратно, переодеваться и опаздывать на следующий урок.
– Бежим еще два круга, тренируемся километр! – Елизавета Николаевна еще раз свистнула, и класс, сетуя, жалуясь и кое-как перебирая ногами, покатился по лыжне.
Выбора не было. Я терпеть не могла физкультуру, особенно бег, который давался с большим трудом. С отвращением я бежала дистанцию. Несколько ребят так и не закончили назначенные круги.
Кто держался за ногу, кто ковырялся в портфеле, и как бы учительница не смотрела грозно в их сторону – ничего не работало. Всего через пару недель они будут жалостливо оббивать пороги учительской в поисках Елизаветы Николаевны. Они будут просить заменить лыжи отжиманием или бегом по кругу в зале. И учительница сдастся, потому что ей самой неохота будет в свое личное время идти с ними в парк.
В начале занятия Елизавета Николаевна объявила, что в конце следующей недели будут городские соревнования по лыжам. Каждая школа должна отправить несколько участников. Новостям никто не обрадовался.
Елизавета Николаевна объявила участников, среди которых была я.
Тут я с досады бросила лыжи на снег.
– Елизавета Николаевна, почему я? – безнадежно, но нужно хотя бы попытаться.
– Ты – хорошая ученица, – ответила учительница и прикрикнула: – Саша, прекрати немедленно!
Санька схватил лыжную палку и бегал за одноклассником, пытаясь ткнуть его острым краем. Парнишка впереди бежал, закрываясь руками и крича. Услышав учительницу, Санька остановился, покраснел и начал неловко вертеть палку в руках.
– Александр, марш на дистанцию! – Елизавета Николаевна оглушительно свистнула в третий раз. – В воскресенье ровно в десять часов у главного входа в парк!
Делать было нечего.
В воскресенье в девять пятьдесят я подошла к главному входу в парк. Погода была самая подходящая для лыж. Снег искрился и хрустел. Небо ясное.
Настроение было паршивое. В такие минуты кажется, что в мире счастливы все, кроме тебя. Продавец на рынке счастлив. Водитель на дороге удивительно жизнерадостен. Ты же, не желая того, плетешься в не очень-то веселое место.
Я отметилась и получила номер участника. У старта разглядела ребят с нашей школы вместе с учительницей физкультуры. Я подошла. Елизавета Николаевна заметила недовольное выражение моего лица. Она лишь улыбнулась и пошла в сторону финиша, где собиралась всех ждать.
Мы выстроились перед стартовой чертой. В решающую минуту у меня бешено заколотилось сердце и пересохло в горле. Из головы вылетело все: мамины воскресные трубочки со сгущенкой, жизнерадостные лица никуда не спешащих людей морозным утром выходного дня. Стерлась улыбка учительницы физкультуры, которая неотступно преследовала последние минуты.