- -
- 100%
- +
Позже, когда майор очухался окончательно, ему стал часто слышаться мягкий стрекочущий звук, и этот звук потом всю оставшуюся бурную жизнь он путал то с шуршанием листвы, то с треском электрошокера в кино. Самойлов почему-то подумал о том, что прогрессоры – эти жалкие любители с профессиональной привычкой перекраивать чужие биографии – всегда немного блаженные. Они умеют стирать память, но никогда не убирают следов до конца. Искорки всегда остаются.
А внизу ругался санитар из-за того, что кто-то опять прошёл через подсобку, и кто-то из дежурных сестер шипел в ответ, что «вечно у нас бардак и двери как проходной двор». И всё это было правдой. И неправдой тоже было. Одновременно. Как глаза Лу Квазя, которые моргали по отдельности, сперва левый, потом правый. Как горячие руки врача, который порой не знает, кого лечит. Как город, жизнь которого вернули в привычное русло, не спросив ни у кого согласия. Хотя часто ли спрашивают чьего-то согласия, если можно просто пройти мимо с наглой рожей?
*
Через несколько часов, когда лежащий в палате интенсивного наблюдения Самойлов дошёл до состояния «могу сидеть», его смартфон взорвался виброзвонком: «Номер скрыт».
– Слушаю, – хрипло хрипло бросил в трубку майор.
– Докладывай, – отрезал Густав.
Голос его был сухим, как корка горбушки, забытой на неделю.
Майор коротко выложил: странные «воспоминания» Тамары, остановка у ларька, контрольный вопрос, «Оса», силовой контакт, разряды, провал сознания, очнулся уже в больнице. Достаточно, чтобы понять масштаб, но без эмоций.
– Самодеятельность, – скрипуче сказал Густав, словно вынося приговор. – Тебе приказали «смотреть». Ты начал «действовать». Итог – потеря контроля над объектом, повреждённая психика главврача и машина, полная чужих следов.
– Разрешите возразить, товарищ Густав.
– Возражай.
– Если бы не вмешался, объект бы просто ушел. Может быть что-то сделал с Тамарой. А я бы не смог ничего доказать.
– Допускаю, – рыкнул Густав, – но операцию мы готовили под другое. Ладно, жив остался – уже хорошо.
Секунда тишины, будто генерал листал сводку.
– Слушай команду. Машину не трогать. Личные вещи – в пакеты и под пломбу. Я присылаю биолога, сделает экспресс-секвенирование. Ты понял?
– Так точно.
– Второе. Пока никому, даже своему лечащему, об «электроцитах» ни слова. Диагноз официально: электротравма неизвестным устройством. Понятно?
– Понятно.
Голос Густава смягчился ровно на полтона:
– И всё-таки молодец, майор. Нечаянно подсветил нам нового фигуранта. До тебя про этого персонажа мы не знали. Теперь хоть что-то есть.
Щелчок – линия оборвалась.
К вечеру, когда капельницу с регидроном сменили на физраствор, а дежурная сестра ушла за ужином, дверь распахнулась. Густав в чёрном демисезонном плаще вошёл без стука. За ним – высокий, скуластый тип в маске FFP-3; на кофре маркировка «MinION mk-3: mobile DNA». Нанопоровый детектор ДНК третьего поколения. Очень недешевая штучка, равно как и расходники к ней.
Майор попытался встать по уставу.
– Сидеть, – махнул генерал.
В его голосе сквозила усталость транзитного дальнобойщика. Биолог кивнул, прислонил кофр к стене и исчез в коридоре: работать он будет в машине.
– Максим Ильич, – Густав присел на край пустой койки, – изложу то, что тебе следует знать. Мы теперь всегда ходим по двое. Тебе тоже советую, но никаких конкретных рекомендаций: думай сам, как проверять, кто перед тобой – я или не я.
– Что-то случилось?
– ДНК – та, что сейчас в работе, – совпала в трёх точках: на квартире убитого алкаша, в твоем «Патриоте» и… на даче полковника Барченко. Еще раз майор: то, что на даче, и то, что у тебя в салоне, – один и тот же биоматериал. Настоящий Барченко, как установили соседи, никуда в известное время не уезжал. Обрастал щетиной, чинил парник и ходил на рыбалку. Все это время в городе работал мимик. И в столовой РОВД был тоже он.
На самом деле генерал уловил связь с фальшивым полковником почти случайно: в прошлый визит просто не выключил экспресс-детектор «След—М К7» при переезде с одной точки на другую, решив сэкономить время на прогреве техники. После, изучая журнал прибора, он отметил, что в бане майора посторонней контаминации не было, а в машине она присутствовала. Потом ненавязчиво проверили все машины, на которых майор ездил в тот день – и новый след оказался в джипе Барченко. Далее последовал аккуратный опрос соседей по даче и «случайный» разговор с настоящим Барченко, где генерал отметил «смещение» эмоциональных акцентов на неудобные вопросы. Финалом стало обследование дачи Барченко, где тоже всплыл яркий след ДНК Лу Квазя. Прогрессор спалился по полной.
Майор закашлялся:
– Их минимум двое?
– Больше. «Барченко-мимик», «Неля» – раз. «Василина», «кошка», «лже-Тамара» – два, и есть еще минимум трое: инженерное и силовое прикрытие. Вот с этими встречаться не советую.
– Что прикажете?
Уголки губ Густава дрогнули – почти улыбка.
– Пока – абсолютно ничего. Твоя задача: выздороветь, повторно опросить Тамару, не давить. Вопросы «а не сон ли» ― это твоя территория. Сверх того не выходишь.
Пауза. Густав поднялся:
– Завтра получим секвенции. Биохимики скажут, чего не любят эти твари. А вот за наводку спасибо. Если б ты не полез со своей «хлопушкой», не увидел бы «хамелеоновы глаза» – многого не узнали бы.
Он уже был у двери, когда обернулся:
– Сделай вид, что расстроен. А я оформлю тебе через твое начальство взыскание – для правдоподобия. Только личное дело не трону, слово даю.
– Служу России, – выдохнул майор.
– Вот и служи! Будет тебе еще задание, как поправишься. И не одно, – Густав бросил взгляд на капельницу, убедился, что физраствор капает размеренно, и вышел.
За дверью слышно было, как он говорит кому-то вполголоса:
– Проверьте палатные журналы. Если хоть одна медсестра назовет автобус двести тридцать второй или хоть слово скажет про Тюмень – выводим ее на отдельное тестирование. За реакцией зрачков смотрите внимательно!
Дверь закрылась, палата снова наполнилась привычной звенящей медицинской тишиной, нарушаемой лишь тихим писком аппаратуры. Самойлов откинулся на подушку и впервые за день позволил себе роскошь – минуту не думать и ничего не решать. Где-то в коридоре чиркнула зажигалка, и майору показалось, что запах табака напоминает запах болотной топи: сырой, терпкий, чуточку горьковатый. Но это, наверное, ему померещилось.
Глава 5.
6 ноября 2026, Кромская городская больница
Профессора Лахенштейна и майора Самойлова выписали в один день.
Но если Александр Соломонович тихо покинул приемный покой и укатил на машине егеря, то майору выписной эпикриз подписывали втроем – дежурный терапевт, невролог и сама Тамара Петровна. Электротравма штука коварная: отпустишь раньше времени – получишь через неделю инфаркт или инсульт. Но анализы были в норме, ЭКГ без патологий, только на ЭЭГ какие-то странные пики в теменной области.
– Головные боли есть? – спросил невролог, молодой парень из ординаторов.
– Нет, – соврал Самойлов.
Голова раскалывалась третий день, но лежать в больнице было некогда.
– Тут такая активность… – пробормотал ординатор, разглядывая энцефалограмму. – Тета-ритм повышенной амплитуды…
Тамара посмотрела на майора странно. Не просто понимающе – испуганно.
– Индивидуальная особенность, – быстро сказала она. – Выписываем.
Ординатор пожал плечами и подписал. Самойлов поймал взгляд Тамары – она все понимала. И про головную боль, и про то, зачем ему срочно надо выписаться. Она видела такие ЭЭГ раньше. Знала, что они означают. И молчала.
В кармане лежала бархатная коробочка. Кольцо он купил еще месяц назад в областном центре – белое золото, якутский бриллиант в полтора карата, чистота IF. Половина годового жалованья, но дело того стоило.
– В субботу жду, – сказал он, забирая документы.
– Приеду, – кивнула она. – Часов в семь.
*
Баню он топил с четырех. Березовые дрова, правильная закладка – чтобы жар был мягкий, обволакивающий. Веники – дубовые и березовые – замочил в теплой воде еще с утра. На каменку плеснул настоя полыни – для аромата. Летом полынь ещё и комаров отпугивала.
Тамара приехала ровно в семь. Серый деловой костюм сменила на джинсы и легкую блузку. Без макияжа выглядела сильно моложе своих лет.
– Ого, – сказала она, входя в предбанник. – Ты тут целую операцию развернул.
На столе – нарезка, соленья, квашеная капуста. Графин с клюквенным морсом запотел от холода. В углу – ведро со льдом и пивом.
– Стараюсь для любимой женщины, – улыбнулся Самойлов.
Первый заход сделали легкий – прогреться. Тамара с удовольствием подставляла спину под веник, млела от жара. Самойлов старался не пялиться, но получалось плохо. За два года их странных отношений он так и не привык к ее красоте – не девичьей, а зрелой, осознанной.
Второй заход был пожестче. Самойлов плеснул на каменку эвкалиптового масла, температура подскочила под сотню. Тамара ахнула, но выдержала. Вышли распаренные, счастливые.
– Хорошо-то как, – выдохнула она, кутаясь в махровый халат.
Самое время.
Самойлов достал коробочку, встал на одно колено. Банально до невозможности, но иначе он не умел.
– Тамара Петровна Вихрач, – начал он официально и сбился. – Тома… Черт. Выходи за меня!
Она смотрела на кольцо с восхищением, но без удивления.
– «Внутренне безупречный»? – шепотом спросила она.
(Чистота IF (Internally Flawless) – это одна из высочайших категорий чистоты бриллианта по международной системе оценки GIA. Она означает «внутренне безупречный». Круче только FL (Flawless), но это уж совсем раритет, даже для частных коллекций – прим. автора)
– Можно покурить? – спросила она после долгой паузы.
– Ты же бросила три года назад.
– Можно?
Он протянул пачку «Парламента». Тамара вышла на крыльцо, он следом. Самойлов заметил – она захватила с собой полотенце. Зачем? Курить можно и без него. Потом понял: чтобы было чем вытереть лицо, если не сдержится. Прикурила, затянулась глубоко, с четверть сигареты сразу превратив в пепел. Профессиональная затяжка человека, которому срочно нужен никотин для перезагрузки мозга.
– Слушай, Макс, – начала она, глядя на темнеющий лес. – Ты хороший мужик. Правда хороший. И в постели ты… более чем. И заботливый, и надежный. Но давай начистоту?
Он молчал.
– У меня двое детей…
Голос дрогнул, и она тоже замолчала. Поздняя беременность, особенно первая, – это испытание. Ещё это – кесарево сечение и рубцы на матке. Двоих выносила, третий родился мёртвым. Организм сказал «хватит».
Самойлов знал эту паузу – так она останавливалась, когда чуть не говорила «трое». О мертворожденном третьем она рассказала ему год назад, пьяная и рыдающая. Утром сделала вид, что ничего не было. Чей был ребенок – она тоже не сказала…
– Старшей шестнадцать. Младшему – четырнадцать, выпускной класс, ОГЭ и дурь в голове. Они тебя не примут. Ты для них всю жизнь будешь «мент, который маму трахает». Извини за прямоту.
– Тома…
– Дай договорить… п-пожалуйста… Второе – наши должности. Я – главврач единственной нормальной больницы в городе. Ты – участковый, но с немалым авторитетом. Вон, как заварушка с фентанилом пошла – все к тебе прибежали. Мы оба в одной упряжке, понимаешь? Но в разных лямках. Любой конфликт интересов – и нас съедят. Причем с говном.
Она затянулась еще раз, уже спокойнее, однако Самойлов заметил, как дрогнула ее рука. Секундная слабость, которую она тут же подавила.
– Третье. Мы оба знаем, что пути назад не будет. Я из больницы не уйду – мне ее четыре года приходилось отстраивать после развала…
Она вновь осеклась. Оба помнили, как три года назад ей предлагали возглавить областную клинику. Отказалась. «Из-за детей,» – сказала тогда. Но дети остались бы в городе с бабушкой.
– …и только сейчас что-то стало получаться. Ты из полиции не уйдешь – у тебя там вся жизнь. И что? Будем друг друга пилить за то, что работа важнее семьи?
– Но мы же…
– Любим друг друга? – она повернулась к нему.
Зрачки расширены, хотя фонарь над дверью светит прямо в лицо. Пульс на шее бьется часто – он видит, хоть и не медик. На виске выступила жилка – признак повышенного давления. Она врет. Себе или ему?
– Может быть. А может, нам просто одиноко. Два взрослых человека, сильно уставших от своего одиночества. Которым вдвоем лучше, чем порознь.
Самойлов сел на лавку. Тамара села рядом, взяла его руку.
– Давай оставим все как есть, – мягко сказала она, но не отпустила его. Наоборот, сжала крепче кисть, словно боялась, что он исчезнет. – Встречаемся, когда можем. Не лезем друг другу в душу.
Самойлов почувствовал, как дрожат ее руки.
– Не усложняем, – добавила она почти шепотом. – Хорошо?
При этом смотрела так, будто молила о прощении. Или о том, чтобы он не согласился.
Максим смотрел на ее пальцы – длинные, сильные, хирургические. На безымянном – тонкий белый след от обручального кольца, которое она носила пятнадцать лет.
– Такси вызвала? – глухо спросил он, все еще надеясь услышать «нет».
– Должно скоро подъехать.
Они сидели молча, пока не показались фары. Тамара встала, чмокнула его в щеку.
– Не дуйся. Увидимся на неделе.
Машина тронулась. Самойлов увидел, как Тамара прижала ладонь к стеклу – детский жест прощания. Потом резко отвернулась. Таксист что-то спросил, она замотала головой.
Водитель отвернулся и дал по газам. Машина растаяла в сумраке Болотной улицы.
*
Самойлов вернулся в остывающую баню, сел на лавку. Достал сигареты, закурил. Дым поднимался к потолку, смешиваясь с паром. Он еще раз прокрутил ситуацию, и понял: все знала и решение приняла не сейчас. Давно уже. Ни о чем не жалеет, ни в чем не сомневается, как бы ни было тяжело.
И тут накатило. Воспоминания были яркими, как вспышка. Та же баня, но другая Тамара. Нет, не Тамара – существо с ее лицом. Гибкая, страстная, с повадками кошки. Помнил каждый изгиб ее тела, каждый вздох, каждое движение. Помнил, как она прогибалась под ним, как царапала спину, как шептала на ухо непристойности на странном языке.
Только этого не было, и быть не могло, от слова «совсем». Настоящая Тамара была нежной, но сдержанной. Любила медленный секс «под Шопена», а не дикие скачки под собственные стоны.
Фальшивые воспоминания. Та тварь вшила их ему в мозг, когда прикидывалась Тамарой. Зачем? Чтобы влюбить? Привязать? Использовать?
Самойлов докурил, и бросил окурок в догорающую печку. В голове начал складываться план. Густав велел следить за егерем и не лезть к прогрессорам. Но Густав далеко, в Москве. А «кошка» – где-то здесь, рядом. И она как-то связана с Михалычем, старым алкашом с хутора.
Может, через егеря удастся выйти на нее? Не для ареста – какой к черту арест существа, которое телепортируется и читает мысли. Просто… поговорить. Понять, зачем она сделала с ним это. Зачем подарила воспоминания о женщине, которой никогда не было…
Майор усмехнулся. Кому он врет? Ей или себе? От одной мысли о «рыжей» все его нутро пробивало огнем. Это была даже не страсть, а нечто глубинное, хтоническое. Оживала какая-то волчья натура – быть вожаком, атаманом. Обрести волю, свободу и власть. Вырваться туда, где нет охотников и пастухов, а есть лишь простор и подобные тебе самому.
Самойлов встал, плеснул воды на остывшие камни. Пар поднялся вяло, неохотно.
Завтра поедет к егерю. Не официально – по-дружески. Выпьют водки, поговорят за жизнь. А там видно будет.
В конце концов, что он теряет? Любимую женщину он только что потерял. Остается искать придуманную «богиню». Он усмехнулся собственным мыслям. Сорок с гаком, майор полиции, а ведет себя как влюбленный пацан. Да еще влюбившийся не в земную женщину, а черт-те в кого. И вишенка на торте – это его совершенно не пугало. Паршиво, но когда привычная дорога вдруг упирается в болото, в обход идти страсть как неохота. Невольно мечтаешь отрастить крылья и продолжить выбранный курс.
Баня окончательно остыла. Самойлов оделся, запер дверь, пошел к дому. Коробочка с кольцом оттягивала карман, как камень. Самойлов достал её, покрутил в руках. Полтора карата чистоты IF. Бесполезный теперь кусок прессованного углерода.
На крыльце посмотрел вдаль. Бурьян в огороде соседа-алкаша уже не закрывал вид на поле, за которым стеной стоял голый лес. На мгновение в черном лесу словно мелькнул огонек. Или показалось.
– Приходи, – сказал он в темноту. – Поговорить надо.
Лес молчал. Но Самойлов чувствовал – его услышали. Прежде всего услышал себя сам. Осталось ждать. Ждать он умел – этому научила служба. А вот готов ли он к встрече – вопрос, на который ответа не было.
Майор вернулся в дом. На столе – недопитый чай, газета трехдневной давности, служебный планшет. Привычные символы обычной жизни, которая уже никогда не будет прежней.
*
Тем временем Тамара попросила водителя остановиться у круглосуточной аптеки.
– Пять минут подождете?
– Любой каприз, – равнодушно ответил таксист.
В аптеке она купила корвалол и валерьянку. Потом подумала и взяла феназепам – по рецепту, но её знали в лицо и продали так, за обещание уладить отчётность. В России мало меняется менталитет: главврач провинциальной больницы – это боярин, почти князь.
Дома было темно. Дети спали. Тамара не стала включать свет, прошла на кухню, села у окна. Город за стеклом мерцал огнями, как организм под микроскопом – живой, пульсирующий, больной.
Телефон лежал на столе экраном вниз. Она знала – там три пропущенных от Макса. Не стала проверять.
Открыла ноутбук, вбила в специализированный поиск: «мыслит»«Аномальная тета-активность», «мыслит»“теменная область», «мыслит»“электротравма». Получила научную муть про эпилепсию, энцефалопатии и нарушение кровообращения. Добавила: «изменение личности». Попалась статья профессора Рахманинова (светило психиатрии и нейрофизиологии) в соавторстве с… «проф. Лахенштейном А. С.» Статья была пятилетней давности. Называлась «Возможные последствия воздействия комбинированных физических полей на структуры мозга».
Она читала, и холод полз по спине. Профессор описывал случаи «спонтанной реорганизации нейронных связей» после контакта с тем, что он деликатно назвал «аномальными зонами пространственно-временного континуума». Рахманинов выдвигал революционную гипотезу о том, что каждый нейрон обладает собственной интуицией. За основу был взят эксперимент «Разделенный мозг» Роджера Сперри 1961 года. Суть эксперимента была в том, что пациентам с эпилепсией перерезали мозолистое тело, соединяющее полушария. Выяснилось, что каждое полушарие «мыслит» по-своему – это открытие изменило представление о сознании.
Рахманинов убедительно доказывал предположение о том, что человеческое сознание в широком диапазоне может быть как раздроблено до квантового уровня (псевдомозг, цереброид из нескольких сотен нейронов), так и слито в кластер «суперсознания». Одним из факторов риска проявления данного феномена он считал внутреннюю противоречивость личности.
Тамара закрыла ноутбук. Прикрыла глаза. Рахманинов остро критиковал такие спорные теории, как «морфические поля Руперта Шелдрейка», но сам при этом создавал теорию того же толка. Вот и внутренние противоречия! Куда же без них…
Ей представился бриллиант сияющий холодным огнем. Полтора карата абсолютной чистоты. «Внутренне безупречный» – она горько усмехнулась. В отличие от неё самой.
Глянула на свою правую руку. На безымянном пальце – белая полоска от старого кольца. Пятнадцать лет носила, пять лет как сняла. А след остался. Как шрам.
Тамара вспомнила, как примеряла кольцо Макса. Село идеально. Конечно – он же полгода вынюхивал размер, хитрец. Расспрашивал медсестер, какие перчатки главврач носит.
В зеркале напротив отразилась женщина лет сорока пяти, несмотря на то,что было ей уже за пятьдесят. Еще красивая, но уже не молодая. С морщинками у глаз. С предательской сединой в тщательно окрашенных волосах.
Если бы не дети. Если б не больница. Если бы не страх. Если…
Но главное сейчас было не в этом. Тамару тревожило то, что она увидела на энцефалограмме майора. Те же паттерны были у двадцатилетней Марины Солнцевой три года назад. Девушку привезли из леса в коме. Очнулась через неделю и утверждала, что была «там, где деревья поют». Выписали под расписку родственников. Через месяц Марина исчезла. Одежду нашли на берегу Ядрова озера. Сама бесследно исчезла.
И у десятилетнего Вити Смирнова пару лет назад были такие же волны. Его тоже не било током: он пошел за клюквой и заблудился на болоте. Плутал Витя неделю. Когда парня нашли и госпитализировали, он все время рисовал странные символы. На все расспросы отвечал, что встретил «черную тетю из леса во-от с такими рыжими волосами». Эта «тетя» его покормила, а потом учила «правильному языку» и «чувствовать знаки». Спустя какое-то время нарисовал, как его мать попадет под КамАЗ. Через два дня мать погибла – она работала на лесокомбинате и подошла слишком близко к грузовику, оказавшись в «слепой зоне». Трагическая случайность. Витю забрали в областную психиатрию. Что с ним сейчас – неизвестно.
Теперь – Макс.
«Морфические поля», несмотря на их спорность, неплохо применялись в психологии. А «комплексное воздействие» Рахманинова—Лахенштейна она наблюдала сама.
В ординатуре её прозвали «ведьмой» – умела предчувствовать осложнения. «У этого будет отек,» – говорила она, и через час начинался отек. «Этого не выписывайте, сердце сдаст» – и сердце сдавало через день. Сама списывала на опыт, но иногда, глядя в зеркало, видела в своих глазах что-то древнее. Словно кто-то другой смотрел изнутри. И этот кто-то мягко шептал ей, что Самойлов болен и опасен. Опасен для себя и окружающих.
Тамара достала телефон, начала набирать сообщение:
«Макс, прости. Я струсила. Правда в том, что я люблю тебя. И я видела твою ЭЭГ. Знаю, что происходит. И боюсь. Не за себя – за тебя. Что бы ни случилось тогда в дороге – оно часто меняет людей. Необратимо. Береги себя. Пожалуйста.»
Перечитала. Удалила. Набрала заново:
«Прости. Я трусиха.»
Посмотрела на экран долгим взглядом. Удалила и это.
За окном что-то блеснуло – будто метеор прочертил небо и погас. Или показалось. В последнее время ей много что казалось. Например, что у таксиста были желтые глаза. Глаза, моргающие порознь – левый, потом правый, как у хамелеона. Или это игра света была? Что в приемном покое пахло озоном, хотя грозы не было. Что профессор Лахенштейн, когда она пришла его проведать, чертил на салфетке те же символы, что рисовал мальчик Витя.
Феназепам подействовал минут через сорок. Тамара легла спать в одежде, обняв подушку.
Ее мучили кошмары. Снился заболоченный лес: черный, мокрый, пахнущий прелью и грибами. Каждая корявая елка тянула к ней облезлые ветки, вещая женским голосом, похожий на её собственный, но моложе:
– Не бо-ойся! Он на-аш-ш! Скоро и ты поймеш-шь…
Проснулась в три часа ночи от собственного крика. На подушке – мокрые следы. То ли слезы, то ли пот. В комнате пахло озоном.
На кухонном столе, рядом с ноутбуком, лежала записка, написанная ее почерком:
«Выбор сделан. Путь открыт.»
Только Тамара этого не писала.
Определенно не писала.
Глава 6.
7 ноября 2026, хутор Беленький
Профессор Лахенштейн провалялся после выписки ровно сутки. Лежал на диване, смотрел в потолок и думал о том, что время уходит. Шестьдесят восемь лет – не возраст для ученого. Ландау в его годы еще… впрочем, Ландау в его годы давно получил Нобелевку, но уже восемь лет как был в могиле. А Сахаров? Сахаров в шестьдесят восемь уже был академиком и диссидентом. А он, Лахенштейн? Ученый второго эшелона с сомнительной репутацией, который пока прославился лишь в соавторстве, да учинил взрыв на болоте, который чуть было не привел его в кутузку вместо Нобелевского комитета.
Впрочем ему было не привыкать сворачивать «не туда». Вначале карьера шла в гору – защитил докторскую по квантовой хромодинамике. Мог бы стать академиком, но увлекся маргинальными теориями. Коллеги отвернулись, финансирование урезали. «Лахенштейн? Тот самый, что в холодный синтез поверил? И в чертей болотных?» – говорили за спиной.
Утром следующего дня он стоял у калитки в спортивном костюме неопределенного цвета – купил лет пятнадцать назад в Финляндии, все никак не износится – и курил, глядя на дорогу. В голове крутились формулы. Если его расчеты верны, то квантовая флуктуация в состояниях аномального водорода должна создавать устойчивый паттерн. Иначе невозможны стабильные состояния. Но для моделирования были нужны мощности. Серьезные мощности.