- -
- 100%
- +
Она помнила их встречу. Помнила его лицо. Помнила даже то, чего не было – ту, фальшивую Тамару, образ которой «нарисовала», чтобы майор от нее отвязался. И этот адский коктейль просачивался обратно в его сознание.
Некоторые вещи нельзя стереть. Они часть тебя, даже если их никогда не было.
*
Декабрь выдался морозным и каким-то неправильным. Майор Самойлов просыпался теперь в половине пятого утра, хотя всю жизнь вставал ровно в шесть – внутренние часы работали как швейцарский хронометр. Лежал в темноте, слушал, как потрескивает остывающая печь, и злился на себя. Тревога подкатывала волнами, беспричинная и оттого особенно мерзкая. Как перед одной из операций на Кавказе, когда радист Колька за три дня до засады начал дёргаться и материться на ровном месте, говоря, что план дерьмовый. Тогда его не послушали, пошли по утвержденному маршруту. Попали в засаду, и Кольки не стало.
Третьего декабря позвонил Мурзин из транспортной компании – старый должник, ещё по кавказским временам.
– Слушай, Макс, – голос у Мурзина был виноватый, – тут твой профессор опять чудит. Ему недавно пришел агрегат на полторы тонны, двигатель или генератор какой-то хитрый. Стирлинга какого-то, что ли. Камера там такая, что хоть из танковой пушки бей – не пробьёшь. Молибден, вольфрам, ещё чёрт знает что. Документы все чистые, но ты же просил присматривать…
Самойлов записал подробности в блокнот. Рука дрогнула, когда выводил «толщина стенки камеры – 80 мм». Это уже не паранойя. Такую защиту ставят разве что на экспериментальных реакторах. Официально профессор Лахенштейн занимался экологией и альтернативной энергетикой – ветряки, солнечные батареи, да всякая природная муть для грантов. Но «стирлинг» с бронированной камерой в эту картину не вписывался никак.
Доложился Густаву. Тот приказал не вмешиваться и наблюдать, но если появится хоть какой-то след поставок радиоактивного сырья – сразу докладывать и ждать спецгруппу.
Однако все было тихо: загадочная железяка растворилась в лесу, и вот уже несколько дней не происходило совсем ничего. Даже городские злодеи затихли и перестали резать друг друга бутылками по пьяни, да красть друг у друга по мелочи. Всего-то один штраф выписал майор, и то за просроченную лицензию на оружие.
Тринадцатого, не выдержав, Самойлов поехал на хутор. Дорогу замело, «уазик» буксовал на подъемах, и это тоже бесило – словно сама природа пыталась его остановить.
Михалыч открыл не сразу. Стоял в дверях, щурился на зимнее солнце, и Самойлов отметил: осунулся мужик, под глазами мешки, руки подрагивают. Не пьёт – от него водкой не пахнет. Значит, то же самое? То же чертово предчувствие?
– Чего надо, майор?
– Поговорить надо, Михалыч. К профессору можно?
– Занят профессор. И вообще, ордер есть?
Самойлов усмехнулся. Старая песня.
– Михалыч, ну что ты как маленький? Мы же по-соседски. Может, чаю?
Пошли к профессору. В избе было жарко натоплено, пахло машинным маслом и ещё чем-то химическим, едким. Хозяин появился через десять минут – седая борода растрепана, на носу защитные очки, халат прожжен в нескольких местах.
– Максим Ильич, – кивнул профессор. – Чем обязаны?
– Да так, мимо ехал. Слышал, оборудование новое привезли. Для энергетики альтернативной?
В кармане майора лежал включенный дозиметр, но совершенно не поднимал никакой тревоги.
Профессор снял очки, протер тщательно. Движения точные, выверенные. Как хирург, подумал Самойлов. Или часовщик. Или сапер.
– Максим Ильич, вы же знаете, что я работаю по контракту. Все разрешения есть, налоги плачу исправно. Так что если нет официальных претензий…
– А что за контракт-то? – Самойлов изобразил дружелюбное любопытство. – Может, расскажете? А то соседи интересуются, шумите вы тут по ночам…
– Соседи? – Михалыч хмыкнул. – До ближайших соседей десять километров. Или семь, если до Богородского. Но там казаки сами «гудят» погромче.
– Звук по ветру далеко разносит, – парировал майор.
– И что, много заявлений за последнее время? За шум посторонний, – Лахенштейн посмотрел на него, как на ребенка, но потом понял – просто так не отвяжется. – И от кого? Медведи в берлоге писать не научились… пока что.
Они препирались еще минут двадцать. Самойлов пытался нащупать слабое место, профессор вежливо отбивался ссылками на коммерческую тайну. Обычный ритуал, исполняемый уже третий год. Но сегодня что-то изменилось. Оба чувствовали – время поджимает.
Выходя, Самойлов заметил у сарая снегоход «Буран». Старая, но ухоженная машина, движок явно перебран – по звуку слышно. Сани прицеплены, канистры в кузове, спальники, горелки, даже аптечка военного образца в герметичной упаковке. Собрались куда-то. И не на день-два – снаряжения хватит на неделю автономки.
– На охоту собрался? – кивнул на снегоход.
Михалыч дернулся, словно его ударили.
– Может, собрался. Может, нет. Моё дело.
– Лицензия есть?
– Есть. Я же их и выписываю.
– А напарник? Один в тайгу – нарушение правил безопасности.
– Напарник есть. Все документы в порядке. Или… Ильич, может ты со мной прокатишься?
– Рад бы, да служба.
Самойлов ухмыльнулся и запомнил, как дрогнули пальцы егеря, когда тот достал сигареты, но так и не закурил. Такое бывает, когда человек принял решение, но еще сам себе не признался. Будто стоишь на краю и считаешь: три, два, один…
Поехать с Михалычем было бы ошибкой. Не повез бы его егерь на место. Затаскал бы по буеракам, мозги запудрил, но куда надо -не привез.
*
В машине Самойлов проглотил таблетку кетанова. Голова последнее время просто раскалывалась, но он молчал. Поморщился, вспоминая утреннюю тренировку в тире.
Он тогда поднял ствол, но прицел плясал. Руки дрожали, хотя в галерее было тепло.
Выстрел. Мимо. Еще. Снова мимо. Инструктор тогда посмотрел с жалостью.
– Максим Ильич, может, к врачу?
– Всё нормально. Просто устал.
И оба знали, что врут. После такого списывают.
Самойлов поморщился и достал планшет. Открыл программу слежения. Спасибо московским «охотникам», гостившим на хуторе в ноябре. Майор предполагал, кто они такие – Густав намекал. ФСБ, скорее всего, или военная разведка. Поставили маячки на всю технику, даже на старый нерабочий «Урал» Михалыча. Профессионал бы замаскировал передатчики получше. Или, может, хотели, чтобы нашёл обманки, а настоящие приборы – в другом месте? Черт его знает…
«Буран» не выезжал из хутора уже пару дней. Долго ли еще простоит?
Самойлов завёл мотор и поехал обратно. В участке его ждала работа – пьяная поножовщина в Каменке, угон снегохода на Болотной, – обычная текучка. Но мысли все время возвращались к хутору, как бумеранг. Возвращались то к бронированной камере загадочного «стирлинга», то к нервному егерю и спокойному, слишком спокойному профессору.
Возле дома майор долго сидел в машине, не в силах заставить себя выйти. Что-то неправильное было в воздухе – электрическое напряжение, как перед грозой, только зима же. В висках начинала собираться знакомая тяжесть. Не сейчас, подумал он. Только не сейчас.
Поднялся в дом. Разделся, рухнул на кровать не раздеваясь. Провалился в сон мгновенно – будто выключили рубильник.
До двадцать первого декабря оставалась неделя. Откуда эта дата? Почему именно двадцать первое, «очко календарное»? Самойлов не знал, но внутренний счетчик тикал всё громче: семь, шесть, пять…
На следующий день он начал собирать свой тревожный чемоданчик. НЗ на пять суток, рация с запасными батареями, навигатор, ракетницу с десятком патронов. ПМ с четырьмя обоймами – по уставу положено. Тайную «Сайгу» с оптикой – уже не по уставу, но в тайге устав писан не для всех. Белый маскхалат, лыжи, всё, как учили когда-то в Софрино, когда он был еще «вованом».
Ждать оставалось недолго. Он это чувствовал. Они все это чувствовали – и профессор, и егерь, и, наверное, тот загадочный напарник егеря. Надо будет выяснить, кто это – друзей у Михалыча немного. Что-то должно было произойти. Что-то важное.
Что именно – об этом майор Самойлов не знал. Знал только, что когда «Буран» Михалыча тронется с места – он будет готов. В конце концов, не зря же двадцать лет оттрубил в погонах. Чутьё такая вещь – либо есть, либо нет. А у майора оно было.
Глава 8.
16 декабря 2026, хутор Беленький
Михалыч отправился в путь в семь утра – когда было еще темно, но на востоке уже обозначилась серая полоса. До Cеверной заимки километров тридцать пять по зимнику, если срезать через болото. Летом не пройти, а зимой – самое то.
Сейчас уже был день. Шестнадцатое декабря выдалось на редкость ясным: минус двадцать восемь, ни облачка. В небе было лишь странное зимнее солнце, висящее низко над горизонтом почти у самых макушек елей. Светит, но не греет.
«Буран» взвыл, преодолевая наледь у кромки болота. Михалыч сбросил обороты – не стоило будить лес раньше времени.
Тайга стояла как театральная декорация. Лиственницы сбросили хвою еще месяц назад и теперь торчали голыми канделябрами, увешанными хрустальной бахромой инея. Между ними – ели и пихты в белых шубах, похожие на толпу сахарных великанов, застывших в немом разговоре. Воздух был таким чистым и прозрачным, что дальние сопки казались нарисованными тушью по рисовой бумаге.
Пахло смолой и морозом – тот особенный запах зимнего леса, когда холод выжимает из древесины последние капли эфирных масел. Где-то слева треснула от мороза сосна – звук как выстрел из мелкашки. Эхо покатилось по распадку, вспугнув тетерева. Тот с шумом, похожим на барабанную дробь, рванул в чащу.
– Красиво у вас, – сказала Анима, материализуясь на заднем сиденье. – Как в сказке про Снежную королеву.
– Читала Андерсена? – удивился Михалыч, выруливая между двух поваленных берез.
– Тара читала. Для изучения местной мифологии.
Девочка-кошка спрыгнула со снегохода и побежала рядом, не проваливаясь в снег. Михалыч уже привык к этим фокусам – проекция есть проекция, законы физики на нее не распространяются. Зато распространяются законы оптики: Анима отбрасывала вполне настоящую тень.
– Слушай, а у вас все такие, как Тара? – спросил он, притормаживая перед крутым подъемом.
Анима фыркнула – совсем по-кошачьи.
– Это как спросить, все ли у вас на Земле такие, как… как эти ваши офисные барышни с маникюром. Или как Зена, королева воинов. Разница примерно та же.
– В смысле?
– Ну смотри, – Анима запрыгнула обратно на снегоход, устроилась поудобнее. – Вот эти мои когти видишь? Если они есть, то по нашим законам их полагается удалять при достижении совершеннолетия. Рудимент, атавизм, пережиток варварского прошлого. Если удалить раньше – до шестнадцати местных лет – начинается деформация фаланг пальцев. Необратимая.
– И что, все удаляют?
– Почти все, у кого они есть. Это как у вас обрезание у некоторых народов. Только наоборот – удаление лишнего для вхождения в цивилизованное общество, – Анима помолчала. – Для молодой «кир-алло`лья» ходить с когтями – моветон. Как у вас – с хвостом. Отказ удалять когти стал моим первым бунтом против системы. Таре сказали тогда: «Хочешь остаться зверем – оставайся. Но помни: назад дороги не будет».
– И ты осталась.
– Как видишь. Правда, пальцы теперь… особенные. Зато я единственная из молодого поколения кир-шаан, кто может драться по-настоящему. Остальные – домашние кошечки. Милые, ухоженные, беззубые.
Михалыч хотел спросить что-то еще, но тут снегоход выскочил на прогалину, и он резко затормозил.
Посреди поляны торчало… что-то. Штук десять жердей разной высоты были воткнуты в снег под разными углами, образуя неправильный круг метров восемь в диаметре. На верхушке каждой жерди проволокой была примотана плотно закрытая металлическая бутылка.
– Твою ж… – выдохнул Михалыч. – Что за ведьмин огород?
Он слез со снегохода, достал телефон, начал фотографировать. Солнце играло на боках бутылок, отбрасывая на снег радужные блики. Красиво и жутковато одновременно. Как инсталляция сумасшедшего художника.
– Профессор, – сказала Анима, разглядывая ближайшую жердь. – Это его рук дело.
– Откуда знаешь?
– Вибрации его табака. И водорода.
– В бутылках?
– Хитро сделано. Обычные баллоны из-под СО₂, но внутри металлическая стружка – титан с железом. Нищебродский вариант интерметаллидного хранилища, но для его целей достаточно. Водород впитывается в металл как вода в губку.
Михалыч поехал дальше на север. Через полтора километра – еще одна такая же конструкция. Только здесь несколько жердей были обуглены. Черные, как после пожара, хотя снег вокруг лежал нетронутый. Бутылки на обугленных жердях попадали в снег, но были целы, кроме одной, от которой остался лишь кран и кусок баллона с изломанными краями.
– Что за чертовщина? – пробормотал егерь, доставая телефон снова.
– Аномальные зоны он отслеживает, – пояснила Анима. – Водород обычный в них превращается в… другой. Который не может поддерживать химические связи. Органика с таким водородом распадается. Отсюда и обугливание.
– Погоди, так он знает, где аномалии?
– Догадывается. Вычисляет. Ставит эксперименты. – Анима запрыгнула на самую высокую жердь, балансируя как эквилибристка. – Спроси у него сам, пока он совсем не доигрался. До двадцать первого декабря многое может случиться. И не только хорошее.
Михалыч посмотрел на север, где за тайгой должна была быть заимка. До зимнего солнцестояния оставалось пять дней. Пять дней до открытия портала. И судя по этим водородным ловушкам профессора, он был не единственным, кто готовился к этому дню. Или все не так?
– Поехали, – сказал он Аниме. – Надо успеть до темноты проверить дорогу. А с профессором я еще поговорю.
Снегоход взревел и рванул дальше на север, оставляя за собой странный лес бутылочных жердей – молчаливых стражей, отмечающих места, где реальность давала трещину.
Заимка встретила его холодом и запустением. Михалыч протопил печь, проверил запасы – все на месте, даже консервы, которые он оставил в октябре. Подлатал дыру в крыше, где ветром сорвало лист шифера. Потом вышел на крыльцо и долго смотрел на северо-восток, туда, где за стеной леса должно было случиться то самое «нечто».
Лес молчал. Но в этом молчании было напряжение, как перед грозой. Только какая гроза в декабре…
Подумав, он остался ночевать в заимке. Заодно подрубил дров, подъезжая к опушке прямо на снегоходе. Скакать по снегу на протезе желания не было.
Утром подновил конопатку стен – в углу дятел постарался. Осмотрел еще раз избушку и тронулся в путь.
Обратная дорога заняла меньше времени – Михалыч ехал по своим же следам, уже зная дорогу. Ночью насыпало немного снега, но вчерашняя колея была вполне различима.
Солнце висело низко над горизонтом, бросая длинные синие тени. До хутора оставался километр, когда он почувствовал вибрацию. Решив, что со снегоходом что-то случилось, егерь остановился и заглушил мотор. Вибрация никуда не делась. Она поднималась из-под земли, через гусеницы, через позвоночник, заставляя зубы постукивать друг о друга. Со стороны хутора шел едва слышимый гул.
– Нехорошо это, – сказала Анима, появляясь рядом. Её прозрачная фигура мерцала, то исчезая, то проявляясь четче. – Что-то мешает проекции. Сильное поле.
– Какое поле?
– Не знаю. Но оно… неправильное, – и вдруг пропала, словно растворившись в воздухе.
Михалыч завелся и на полном газу рванул к дому.
Первое, что он увидел возле профессорской избы – «Вепрь» стоял заметенный снегом под навесом. Не работал, судя по всему, со вчерашнего дня. Но в окнах горел свет!
Второе – с крыши сыпалась капель. При минус двадцати восьми! Сосульки свисали как весной, а под карнизом в снегу пробились проталины.
Третье – из вытяжной трубы валил пар. Не дым от печки, а именно пар, как из бани.
Михалыч подошел к ручью, что тек через хутор. Вода пробила в снегу щель шириной в метр, и от нее поднимался парок. Егерь стянул рукавицу, сунул руку в воду – теплая, градусов пятнадцать, не меньше.
"Что он там делает?» – Михалыч почувствовал, как по спине пробежал холодок. Не от мороза – от предчувствия беды.
Михалыч постучал – три раза, пауза, два раза. Условный сигнал.
– Кто там? – голос профессора звучал напряженно.
– Свои. Михалыч.
Звук отодвигаемого засова. Профессор впустил его и тут же запер дверь. Выглядел он неважно – осунувшийся, с красными глазами, трехдневная щетина.
– Слава Богу, вы. А я уж думал…
– Кого ждали?
– Да никого. То есть… – профессор махнул рукой. – Пойдемте, покажу кое-что. Только сначала это наденьте.
Он протянул Михалычу свинцовый фартук – такие используют рентгенологи.
– Зачем?
– Фон вроде в норме, но… В общем, я перестраховываюсь.
В сенях было тепло. В жилой части – жарко. А когда он открыл дверь в пристройку, которую использовали как склад, его обдало волной горячего воздуха, как из парилки.
Помещение было завешано приборами. На стенах – дозиметры, какие-то датчики, мониторы. На полу – толстые кабели, трубы, вентили. А в центре…
Установка выглядела как помесь самогонного аппарата с циклотроном. Пять цилиндров вокруг центрального шара, опутанного трубками. Медные змеевики. Вентили. И этот звук – будто великан дышит под землёй.
– Что это? – только и смог выдавить Михалыч.
– Генератор Стирлинга! Вернее, пять генераторов вокруг центральной тепловой камеры. КПД – тридцать процентов, представляете? Но сейчас всего десять. Много тепла приходится в ручей сливать.
Михалыч подошел ближе. Жар от центральной камеры шел такой, что рядом стоять невозможно.
(Реальная схема электростанции, разрабатывавшейся NASA для лунной базы. Только в оригинальном проекте использовался радиоизотопный нагрев или небольшой урановый реактор – прим. авт.)
– И что у вас там горит? Солярка?
Профессор расплылся в улыбке сумасшедшего изобретателя.
– Водород!
– Какой еще водород?
– Помните взрыв на болоте? «Аномальный водород»! Так вот, я его разгадал. Метастабильная форма. При определенных условиях он вступает в реакцию синтеза при относительно низких температурах!
Михалыч почувствовал, как у него подкашиваются ноги.
– Вы хотите сказать…
– Да! Сложная реакция. Смотрите – я разбавляю аномальный водород обычным в пропорции один к ста. Подаю импульс высокого напряжения – и вуаля! Импульсное энерговыделение порядка десяти в девятнадцатой электрон-вольт.
– Это много?
– Как выстрел из «Макарова». Тысяча выстрелов в секунду – вот вам и киловатты. Только энергия тепловая.
– Вы с ума сошли! – Михалыч отступил к двери. – Это же… это же бомба!
– Никакая не бомба! – обиделся профессор. – Все под контролем. Видите датчики? Температура, давление, радиация – все в норме. Даже ниже нормы! Единственная проблема – энерговыделение на порядок больше расчетного. Поток энергии порядка ГэВ на кубический сантиметр в секунду, – в голосе послышались нотки истерического азарта. – Хорошо, что заранее систему охлаждения смонтировал. Хотя с сечением около килобарна для «аномального водорода» – можно было и не такого ожидать.
– «Кило» чего?
– Барн. Сечение ядерного взаимодействия. А тут целое «кило». В тысячу раз активнее, если простыми словами.
Он показал на трубы, уходящие в стену.
– Вода из ручья, через теплообменники, и обратно в ручей. Экологично!
Михалыч сел на какой-то ящик. Голова шла кругом.
– Александр Соломонович… Вы понимаете, что наделали? Если об этом узнают…
– Никто не узнает! – профессор вдруг посерьезнел. – И не должен узнать. Пока. Мне нужно еще несколько недель, чтобы все проверить, задокументировать, написать статью…
– К черту статью! Вы ядерный реактор в сарае построили!
– Не ядерный… Тут все сложнее.
Установка вдруг дернулась, загудела громче. Профессор бросился к пульту, начал крутить вентили.
– Черт, опять пошла вразнос… Так, давление в норме… Температура… Отойдите!
Центральная камера завибрировала. Дозиметры на стене затрещали чуть сильнее. Под потолком над установкой воздух начал темнеть, словно чернильная клякса.
Профессор открыл кран, наполнил колбу газом. Поднес к спектрометру.
– Дейтерий и следы гелия-3, – пробормотал он. – Но откуда… Постойте! Тут еще тритий! Это невозможно!
– Почему невозможно?
Им приходилось почти кричать, чтобы услышать друг друга.
– Для трития нужны нейтроны. Мощный поток нейтронов! Флюенс порядка десять в четырнадцатой на квадратный сантиметр! А детектор молчит!
– Профессор, вы как на китайском. Что за флю… флюенц? Это типа грипп для атомов?
Лахенштейн замолчал, побледнев.
– Что?
– Аномальный водород существует в состоянии квантовой суперпозиции. Его протон делокализован – волновая функция размазана в пространстве на несколько фемтометров. Это позволяет ему туннелировать через барьеры, но не объясняет тритий…
– Стоп, стоп, профессор. По-русски можно? А то у меня от ваших фемтометров в голове как после контузии.
Михалыч и впрямь почувствовал головокружение. Время словно замедлилось, потом рвануло вперед. Он схватился за стену. Камера гудела все сильнее. Лампы под потолком вспыхнули неестественно ярко.
– Вам плохо?
– Голова кружится. И время… странно течет.
– Инфразвук от вибрации, – машинально ответил профессор, но сам выглядел встревоженным. – Хотя… Смотрите!
Он указал на стену. Электронные часы показывали 18:23, мигнули, показали 88:88, потом погасли совсем.
– Помехи?
– Не уверен… Так… – он замер столбом. – А если аномальный водород периодически «мерцает» между состояниями? На квантовом уровне он существует как суперпозиция протона и нейтрона. При коллапсе волновой функции часть атомов становится нейтронами на доли наносекунды. Этого достаточно для образования трития. Логично!
– Александр Соломоныч, – устало сказал егерь, – вы сейчас как политрук перед атакой – много слов, мало смысла. Давайте на пальцах: это херня опасная или нет? Рванет – останется воронка? Или просто шарахнет как «Муха»?
– «Муха»? Какая муха?! Я говорю о фундаментальных константах Вселенной!
– «Муха» – гранатомет. «Пух! П-ш-ш-ш… БАХ!» – и от БТРа рожки да ножки. Так вот, ваша хреновина – она как «Муха» или как «Град»? Локально шарахнет или по площадям?
– По вашей классификации… скорее как тактический ядерный заряд малой мощности.
– Вот теперь понятно. «Малыш» в сарае, блин. А вы мне про константы…
«Все, трындец! – подумал егерь. – Доигрался хрен до ручки. Теперь тут такой кипеш будет – мама не горюй. Придут товарищи в погонах, начнут копать. А копнут – найдут столько, что нам с профессором светит… Ни черта не светит! Или в «крытку» на Колыму, или… А если про инопланетян пронюхают… Тут уже в лучшем случае – «химия» до конца дней в какой-нибудь шарашке. В худшем… А в худшем и думать не хочется.»
Под потолком раздался глухой хлопок. Две лампы взорвались стеклянным фейерверком, вниз дождем посыпались осколки. Дозиметры зашлись писком. Михалыч потащил профессора к выходу.
– Вырубайте эту хрень! Сейчас же!
Профессор дернул рубильник. Ничего. Еще раз. Гул нарастал. Здание ощутимо затрясло.
– Не выключается! Контакты приварило!
Михалыч схватил пожарный топор. Рубить силовой кабель под напряжением – почти верная смерть. Но пошедший вразнос реактор – тоже смерть!
Егерь проверил древко – на ощупь сухое. Сорвал со стула резиновый коврик и швырнул на землю – дополнительная изоляция. Размахнулся и рубанул что есть силы, сразу отпрыгнув назад. Ослепительная вспышка. Грохот до звона в ушах. Брызги расплавленной меди. Топор вырвало из рук – половина лезвия испарилась. Но кабель был перерублен.
«Повезло» – выдохнул егерь, разглядывая обугленное древко на земле. В глазах у него плясали «зайчики».
Гул прекратился. Помещение погрузилось в полумрак, только по углам горели аккумуляторные светодиодные лампы.
– Вот это и есть проблема, – выдохнул профессор, вытирая пот. – Реакция нестабильна. Идет волнами. Иногда затухает совсем, иногда идет в разгон. Я пытаюсь найти оптимальный режим, но…
– Играете с огнем вслепую, – прохрипел Михалыч.
Ему люто хотелось врезать профессору по физиономии.
– Вы ведь были абсолютно правы, Иван Михайлович, – вдруг потерянным голосом сказал Лахенштейн. – В МИФИ нас учили – любая плазменная установка может стать бомбой. На сороковой кафедре это вбивали с первого курса.
–– И что же?
–– Я нарушил все протоколы безопасности. Савранский меня бы убил своими руками. Причем убивал бы медленно, читая при этом лекцию аудитории.
(Савранский – реальный завкафедрой. Прим. авт.)
– Так какого … ?! – с трудом сдерживаясь, процедил егерь.
– А что мне еще делать? – вспылил профессор. – Публиковать статью? «Уважаемые коллеги, я нашел новую форму водорода, которая нарушает законы физики»? Меня в психушку упекут! Или хуже – спецслужбы заинтересуются.