«Мы созданы из вещества того же, что наши сны»
У. Шекспир «Буря»
© Евгения Фальк, 2025
ISBN 978-5-0065-4210-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
А
– Выпьем?
– Выпьем.
– А деньги где?
– А шапка-то у тебя на что?
Вова пожал плечами и задрал глаза. Ваня рассмеялся и натянул шапку другу на лицо, как бы говоря: «Эх, ты! Тетеря!» Вова сорвал шапку и тоже расхохотался. А верно! Шапка же! Вывернул родимую и зашастал пальцами по ворсу. Там кармашек должен быть потаённый с денежкой. Да что-то не ощущается. То в другой, поди, шапке было, у кого другого. Ну… Друг прицелился, высунув язык, и щёлкнул со звоном Вовку по лбу.
– А чего? – потёр лоб Вовка.
– А то-го! – покрутил у виска Ванька. – Дру-го-го!
– А… Да?.. – почесал затылок Вова.
Он неуверенно вернул изнанку на место, покрутил шапку перед собой, оценивающе почмокал, поцокал, поугукал. За сколько ж можно продать такую шапочку? Рубиков за сто? А то, что в катышках?
– На рынок отнесём? – спросил Вова.
– Зачем? – поморгал Ваня.
– Как? – ёрзая глазами, прошептал Вовка. – Как?..
– Ой, ё… – протянул друг, вырвал из рук Вовы шапку и бросил на землю. – Как-как, а вот так! – и загорланил: «Полюшко-по-о-оле, полюшко, широко по-о-оле!»
Вовка улыбнулся, стал подпевать, потянулся за шапкой, на голову обратно пристроить, а-то уши уже подморозило, а друг – раз! – и по руке его: хлобысь! А сам поёт во всё горло, как дурак, на Вовку глаза выкатывает жуткие: «Е-едут по полю герои-и-и, эх, да Красной Армии герои!»
Тут уж Вовка разобиделся всмерть, подгадал секунду, кинулся за шапкой, нацепил скоро и пошёл прочь от друга. А Ванька вылупился на того, и – догонять.
– Так ты передумал?
– Это ты, а не я, – огрызнулся Вова.
– Эге-е-е, а ты в шапку-то свою заглядывал?
– А чего? В начале ещё. Нет ничего, – не понял Вовка и постучал по шапке, а шапка звякнула в ответ.
– За песню нам подкинули, а ты и не заметил?
– А-а-а-а-а-а-а…
– Ага-а-а-а-а-а…
– Выходит, выпьем? – улыбнулся Вовка, вытряхивая денежки из шапки.
После моей смерти
Дрожащими от волнения руками я берусь за перо, чтобы поделиться с читателем престранными событиями, случившимися со мной в пору юности, заставившими верить в сверхъестественные силы, а иногда сомневаться в своем психическом здоровье. Не знаю, было ли это чудом, больным бредом или давним сном, но я видел и чувствовал как наяву, и потому решение о достоверности и самом смысле этого рассказа я предоставляю тебе, стороннему наблюдателю моего ужасного, но удивительного приключения.
Все началось с тишины. Так я явился на свет, и так свет принял меня: в тишине. В нашем доме не звучала речь, и я не знал, что может быть по-другому. Время огибало дом, не задевая своим течением. Это место было моим счастьем. Я рос среди огромного числа родных: не преувеличивая, скажу, что не вспомню и сотой части тех, кто жил со мной. Чтобы понять мою непростительную забывчивость, представь дом размером с город.
Дома всегда было чуть прохладно, и со всех сторон струился розовый свет, освещая все вокруг. Появлялись новые лица и уходили старожилы, но дом всегда процветал. Сейчас я осознаю, что это было лучшее место в мире, и я бы вернулся туда, если бы мог. Как и всем, мне пришлось уйти из дома, когда пришел срок. Я думал, что иду навстречу свету в конце, но это был не тот свет, и далеко не конец.
Впервые ступив за порог, я, вместе с тысячью родственников, был подхвачен невероятной силы ветрами, которые направили нас по извилистым тоннелям. Стремительный полет вызвал тошноту, и когда я, наконец, приземлился в каком-то темном ущелье, то испытал облегчение. Пока не вспомнил, что умер, пока не ощутил смертельные миазмы в воздухе. Что бы это ни было, похоже, смерть хочет сыграть в игру, подумал тогда я, и решил руководствоваться чутьем, которое подсказывало, что нужно идти дальше.
«Бог меня съест», – думал я, пока мои пятки обжигала кислота. Чтобы не свалиться от боли, я бежал, не зная, куда и зачем, не знал я также и того, смогу ли таким образом избежать больших неприятностей. Я бежал, поддавшись внутреннему голосу, и с ужасом видел, как сдаются мои товарищи, как их убивает воздух ущелья. Я старался не пускать в мысли окружающий кошмар. Чтобы достойно встретиться с создателем, пусть даже со странными увлечениями, я должен был быть в здравом уме. Я не пал духом только благодаря тому, что прикрыл веки и мысленно вернулся домой, тотчас и смерть, и ущелье словно перестали существовать.
Когда я совсем погрузился в мечтания, мне показалось, что я полетел. Я ощутил легкость во всем теле, совершенно не ощущая жжения ядовитой почвы. Тогда я открыл глаза и сквозь сумрак увидел огромное пространство вокруг себя: пустое, будто ожидающее чего-то. Теплом бились стены, отсчитывая время, а за стенами слышался невнятный гул голосов. Я заметил, как несколько наших направились в сторону двери, светившейся изнутри, и я последовал за ними.
Снова тоннель, мы бежим вперед, рядом падают изувеченные родные, я и сам еле держусь на ногах. Наконец свет делается ярче, и я вижу, как приближается Солнце. Сейчас я бы назвал его капсулой жизнеобеспечения, ведь оно спасло мне жизнь. Когда я уже мог дотронуться до Солнца, я обнял его, пытаясь не упасть, и что-то от этого прикосновения изменилось, шар стал проницаемым, и, повинуясь неясному порыву, я забрался внутрь. Засыпая от смертельной усталости, я видел за пределами Солнца тела близких. Я не мог ни о чем думать, и под мерное движение спасительного шара я уснул без надежды проснуться.
Разве мог я тогда подумать, что Солнце станет мне домом, почти столь же прекрасным, как прежний! Но поначалу благостное тепло шара не утешало мое одиночество. Голоса из-за стен говорили со мной, но я не понимал их, иногда они убаюкивали, как шум ветра за окном, а подчас пугали так, что я решал сбежать, но при первой же попытке я понял, что заперт, и не мог сдержать негодования. Я бился в стены, словно птица, осознавшая себя в неволе, а потом, обессиленный, забывался сном. Я много спал и летал во сне, а просыпаясь, мне казалось, что я стал больше, но шар был так же в пору, как и перед сном, и я забывал эти глупости, не допуская мысли, что дом мог вырасти вместе со мной. Питание поступало по трубкам, и трубками же выводились мои продукты жизнедеятельности. Я будто был испытуемым в чьем-то эксперименте. Через какое-то время я привык к такой жизни, а потом она начала мне нравится.
Наверное в ходе эксперимента меня модернизировали, потому что органы чувств обострились, я стал ощущать больше, анализировать в больших количествах поступающую информацию, и много двигаться. Может это были какие-то препараты, потому как энергия била через край, а от звука голосов в груди разливалась необъяснимая нежность.
Так я жил взаперти, наедине с голосами, целую вечность, и многое забыл из прошлой жизни, увлекшись дарами нынешней. Голоса пели мне, и эти песни давали мне смысл к существованию.
Вскоре стало очевидным, что я действительно увеличивался, меня откармливали как животное для испытаний, и, в конце концов, стало настолько тесно, что я не смог двигаться, а самым неприятным оказалось то, что теснота застала меня, когда я, пытаясь устроиться удобнее, перевернулся вниз головой.
Что за этим произошло я не смогу вполне рассказать, отчасти потому, что из памяти стерлись многие подробности, и к тому же, эти отрывочные воспоминания причиняют мне боль. Если описать в общих чертах, то меня сдавило так, как если бы я был на месте кролика, съеденного живьем. Мой дом сжимал и скручивал меня, пиная и толкая все чаще, а приглушенный любимый голос извне стал пронзительным и звучал на зажатой высокой ноте. Я думал, что умираю, и приготовился к забвению. Меня выжимали из жизни, испытывая на прочность кости, которые от толчков и давления поменялись друг с другом местами.
Могу сказать сейчас, что я выбрался из тисков и попал в новое удивительное место. Я познакомился с голосами и увидел их лица, многое узнал о себе и новой реальности. Я научился в ней жить.
Но меня до жути пугает и сводит с ума мысль о том, что будет, когда я отпущу прошлое, и, убаюканный миром, всецело ему отдамся, а этот мир, как прежние, от меня устанет.
Аба
Я странствовал в далёких землях, и тёмной ночью увидал её в окне богатого, светлого, как звезда, дома. Она читала. И заворожила меня своим чтением. Девушка не шевелилась. Казалось, она спала, но видно было, как её бледные пальцы водят по странице. Длинное лицо походило на иконное, короткие, круглые, удивлённые брови иногда подёргивались от прочитанного, нос и губы были недвижны. Ах, губы… Словно тонкая, гибкая птичка присела на лицо красавицы. Я любовался ей, и просил Аллаха, чтоб девушка подняла глаза. Я гадал: тёмные ли они, как ночное небо, синие ли, как дневное, зелёные ли, как цветущая вода… Но она не показывала глаз, а всё читала, застывшая и идеальная, как скульптура. Не в силах более терпеть, я постучал в дверь, и мне открыл мужчина в годах, дородный и статный.
– Чего тебе? – прогремел он.
– Я к девушке пришёл, что здесь читает, – ответил я.
– Ты? Ха‐кха! – он злобно улыбнулся. – На что она тебе? – последнее слово он будто выплюнул.
Я помялся, мне хотелось только посмотреть в глаза прекрасной чтице. И, неожиданно для самого себя, я сказал:
– Хочу просить её руки!
– Просить руки! – воскликнул мужчина. – Я её отец. Она к тебе не выйдет и впредь не приоткроет шторы. Что ты можешь предложить? Ты! Чёрный! Нищий!
Я вздрогнул от змеиного шипения. А что мне нужно? Я весь здесь, в одной абе поверх белья. Верно, что без подарка… И вспомнил про приколотый к сукну цветок магнолии.
– Свою любовь, магнолию, абу, – проговорил я наконец.
– Абу? – поморщился он.
– Аба. Моя одежда, – объяснил я, и заметил краем глаза, что позади мужчины мелькнул русый волос моей невесты. – Ведь я не нищий, и то, что видите сейчас на мне – богатство. Моя семья, я сам: мы делаем абу из шерсти верблюда. Абиное сукно – что весь наш мир, а значит вашей дочери я предлагаю целый мир. Абой её укрою от палящих солнечных лучей, скрутив абу как сумку, мы наберём плодов и рыбы, расстелим мы абу ковром, и скатертью аба послужит, когда мы трапезничать сядем, а в нашем доме аба в окне заменит нам стекло, чтоб воздух свежий гулял по нашим волосам и лицам, когда же соберёмся спать: аба под головой послужит нам не дурственней перины, абой же и укроемся мы ночью…
– О, Господи! Да замолчи! – разозлился мужчина.
– Отец… – сказала девушка. – Кто здесь?
– Никто, – бросил мужчина. – Бродяга.
– Он так красиво говорил…
Я онемел. Не знал, что делать, дотронулся руки девушки и вложил в её ладонь цветок.
– Эта магнолия для вас, – прошептал я.
Девушка сжала мою ладонь. А я испугался, вырвался и, даже не простившись, поспешил уйти.
Я покинул город и, глядя в небо полное звёзд, всё сокрушался, что потратил время зря, и спрашивал Аллаха: зачем явил мне красоту пустую, за что так глупо обманул.
Я думал о её глазах, той девушки, ведь я воображал их в разных видах, и лишь голубизну слепую не вообразил. Она была слепа, и, видимо, тогда читала не глазами, но пальцами. Отец её так защищал, будто сокровище какое, но что она в этом мире? Ей не видать ни звёзд, ни красоты природы. И как она бы делала абу, если б моею стала?
Вытянули
На склоне лет бездетный старец
познал жену свою.
Прибегнувши к молитве
и при содействии новейшей технологии,
он жизнь посеял в животе ее.
И возложил на скорого наследника старик
все свои чаянья понять все то,
что сам не смог,
добиться тех высот,
что сам однажды бросил,
не покорив тогда и полпути.
Старуха зачала из тех соображений,
что в доме нужен был помощник и работник,
который и поддержит, когда мать ослабнет,
и ключевой водицы поднесет.
Питаем благодатным лоном и надеждой,
ребенок рос в утробе резво,
крепчая с каждым днем, и наконец
настал тот день, в который суждено
было впервые белу свету
лицо наследника увидеть.
Но воспротивился судьбе и сроку зрелый плод,
не пожелав явиться миру.
Кто променяет тепло и сердца милого биение под боком
на холод и чужие ожиданья?
Отец поторопил жену родить
скорее оправданье
своей бесславной жизни.
«Тужься!» – кричал старик, и от волненья
дрожали его скрюченные руки,
сжимающие влажную ладонь увядшей женщины.
Не внемля голосу нетерпеливого отца,
укрылся сын в уютном мраке чрева,
чтобы не слышать крика.
Отец кричал,
мать выла от натуги.
Но силы матери слабей желанья сына:
остаться, не поддаться, превозмочь.
У врат рожденья суетилась
неопытная повитуха.
Не зная, куда руки приложить,
и подгоняемая острым взглядом
родителей, она вперила взор
меж створок врат и тщетно вспоминала
учебники по медицине,
забытые тотчас после занятий.
Кричал отец,
мать выла,
повитуха глядела во все глаза.
Сын отвернулся от настойчивых зрачков.
Собачий лай раздался вдруг из окон,
распахнутых, как ноги роженицы.
Плод услыхал звук резкий, непривычный,
и отодвинулся подальше от ворот.
Крик старика и материнский вой,
взгляд повитухи и собачий лай
ребенок отказался принимать.
Он знал свой мир: спокойный и бесшумный,
а то, что вне – злодейство и вранье.
Он не предаст родного дома
и не преступит порог:
так он решил.
Собачий лай прервался визгом кошки.
Да что же там творится за бортом?
Безумье и разлад:
отец кричит,
мать воет,
повитуха смотрит,
собака с кошкой голосят наперебой.
Кого зовут, к кому они взывают?
Крадучей мышью к нерожденному ребенку
пробралось любопытство.
Все смешалось:
дом малыша наполнил крик отца,
вой матери,
взгляд повитухи,
собачий лай,
кошачий визг
и любопытство.
Внезапно для себя он осознал,
что мир его не одному ему
уже принадлежит.
Дом не его:
теперь здесь эти звуки,
и потуги, и напряженье;
а он – не дома:
он – всех их,
он продолженье их, как луч от Солнца.
И он явился. Вырос славным
на радость матери, отцу и людям добрым.
Исполнил повеления отца
и к материнску ложу
поднес стакан воды.
Похоронил родителей в их час.
Приученный с пеленок быть полезным
лишь для других
он не завел семьи.
Последний вздох он встретил в одиночку.
И был ли счастлив?
Абажур
В моей комнате с детства стояла лампа с абажуром.
Родители меняли абажуры. Тени величественных динозавров сменялись храбрыми солдатами, за космонавтами следовали супергерои, географические карты уступали место математическим формулам.
Я встретил девушку, она пришла в мой дом и поменяла абажур с именитых учёных на цветы, её любимые пионы, затем на поцелуи, на отсвет пузырьков шампанского на стенах моей комнаты.
Девушка стала женой, на абажурах появились карапузы, рабочие инструменты, цветы, её любимые пионы, и деньги.
Когда дети были маленькими, мои стены снова украшали динозавры, солдатики, космонавты, супергерои, добавились феи, единороги, и снова уроки, потом рабочие инструменты и деньги.
Дети выросли, и вот опять на абажурах: деньги, карапузы, уже внуки.
Остались мы вдвоём с женой. Она достала абажуры с деньгами для детей, рабочими инструментами, цветами, её любимыми пионами, и купила новый, с огородом: тяпками, лопатами, корнеплодами.
Пришло мне время умирать, и Смерть спросила: чего хочу я напоследок.
Я снял последний абажур, а за ним – чистый свет.
Марлия
Ежик упал с сосны, когда в очередной раз протирал звезды. Упал он нарочно, а значит – не упал, а спрыгнул.
Медвежонок в ту ночь не помогал Ежику с небесной уборкой. Они вообще давно не виделись. С тех пор, как у Медвежонка появилась Медведица, Ежик перестал ходить к другу в гости, а тот к нему. Все чаще Ежик проводил время в одиночестве: то под корнями старой сосны, то на ее верхушке.
Лето подходило к концу, и на Ежика напала естественная меланхолия. Сначала, как заведено – подкралась, а затем по-настоящему напала. Ежику вдруг сделалось невыносимо одиноко и страшно грустно от того, что звезды вовсе не такие, как в книжках: далекие, таинственные, усеянные всякими интересными инопланетянами. Нет, звезды – маленькие, пыльные, и как будто игрушечные. В общем, невыносимые.
До того стало Ежику тошно от всей этой каши в голове, что он попробовал ее вытряхнуть через уши, подпрыгнув на одной лапе и изогнувшись, как обычно делают после ныряния, если вода в мозге хлюпает. Когда же вытряхнуть кашу не получилось, Ежик зажмурил глаза и спрыгнул с сосны.
Долго ничего не происходило, а потом произошло: Ежик очнулся в Марлии, в самой гуще марлеса. Стояла полная Марлуна, и потому марлезд не было видно. Ежик подумал, что, возможно, найдет здесь нового друга, и потому очень обрадовался, заслышав шуршание за марлелками.
Ежик крикнул: «Эй, привет!»
За марлелками кружком стояли пузатые марличи с узелками вместо лиц и говорили на чистом марлийском. Когда Ежик поздоровался, один из марличей обернулся и двинулся к нему. Узелок его безумно дрожал и развязывался на ходу. Марлич подошел к Ежику вплотную и, не успел Ежик вымолвить и слова, марлич что-то такое сделал, что все пропало и долго не появлялось.
А потом появилось. Ежик увидел перед собой престранную картину: марличи забрались друг на друга и сложились в подобие марлемиды. Марлич толкал Ежика в спину, а марлемида вся аж жужжала, нетерпеливо дребезжа узелками. Ежику больше не хотелось подружиться с марличами, но он не знал, куда от них деться.
И тут, как по волшебству, он заметил какую-то марлявку неподалеку. Выглядела она дружелюбно, большего Ежику и не требовалось, размышлять времени не было, надо было спасаться. Ежик поймал взгляд неведомой марлятины, дождался, пока она подползет ближе, и, толкнув спиной марлича, запрыгнул на марлятину. Стоило Ежику ее оседлать, как она тут же унеслась от жутких узелков марличей в прекрасное марлеко.
Подчинив бурные марлечные воды, преодолев нормальные безузелковые марлемиды, Ежик, верхом на марлявке, вскоре добрался до самого края Марлии. Марлятина затормозила и кивнула в сторону края. Ежик слез с нее, хотел поблагодарить за спасение, и, может, поболтать о марлездах, но марлявка мгновенно скрылась из виду, не успел Ежик сказать: «Марлибо».
Он снова остался один. На краю света. Покинутый и растерянный. «Не впервой», – подумал Ежик и прыгнул в кипучую тьму.
«Ты думаешь, мир выглядит так», – показала Марлия скрученные рваные волокна. – «Но мир такой», – пропела Марлия ласково. Все вокруг было – ровное плетение марли.
Ежик смотрел, слушал и поражался: как это раньше не пришло ему в голову? Может, из-за каши, застрявшей в ней?
– Ежик, ты чего бормочешь? – спросил родной голос.
– Медвежонок? Это ты? Я тебя не вижу, – сказал Ежик. Перед ним была сплошь марля.
– Я, конечно, – ответил Медвежонок и открыл глаза Ежику. – Это просто твой бинт на глаза съехал. Ты же весь в него замотан, как мумия, – улыбнулся Медвежонок.
Ежик стянул марлю и наконец увидел Медвежонка, больничную палату, себя в бинтах, и сразу ощутил боль во всем теле. Даже в иголках. И еще где-то внутри.
– Прости меня, – прошептал Ежик, и там, внутри, стало чуточку легче.
– Ладно уж, – пробурчал Медвежонок. – Маша тебе вон грибочков передала соленых.
Помолчав, Медвежонок добавил:
– Это она нашла тебя под сосной. В гости позвать хотела, а тут ты лежишь под деревом без чувств.
Ежик молчал и смотрел на друга во все глаза.
– Она, кстати, тоже звезды любит, – с надеждой проговорил Медвежонок.
Ежик тихонько рассмеялся и слабым голосом сказал:
– Ну раз марлезды! Тогда не бойся, Марлежонок, подружимся мы с твоей Марлусей…
Глядя на чудом уцелевшего приятеля, бормочущего несуразицу, Медвежонок твердо решил, что с этих пор каждый день будет находить время, чтобы встретиться со своим лучшим другом.
Абаз
Очнулся за полдень, сухой и подгнивший от дешёвого вина, не смог вспомнить соседнего женского лица, измазанного розовой помадой, как холст, далёкий от классицизма. Не вспомнил и тот день, когда последний раз писал что-нибудь. Я ненавидел себя за всё это, но больше за то, что не пишу. Выбравшись из чужой конуры на пышущую раскалённым углем улицу, я поводил слипшимися от слёз глазами и пошёл к церкви: выпить воды и попросить у Бога прощения.
Плюхнулся дырявым ботинком в лужу, через боль в шее осторожно склонил голову, и показалось, что у меня на месте глаз – один туман. Эх, мне б туман в карман, а не в глаза! Я б на него купил бутыл… Снял бы такую красот… Тьфу, тьфу, тьфу, Господи, прости, грешен, искушает чёрт… Я топнул по луже, замызгался, и стал шептать молитву, чтоб не проскочила грязная мысль. Она всё равно проскакивала, я замолился громче, пока не перешёл на крик, так и бежал по знакомой тропе и орал, зажмурившись. Меня дёрнули за плечо, я разжал глаза, там стоял священник.
– Не кричи, родной.
Мы с ним давние знакомцы, я мучаю его своими жалобами уж сколько лет подряд. А он терпит, ни слова гадкого на мои сопли, всегда находит в мудрой голове подсказки мне, а в сердце – добрые слова утешения. Только это до следующего раза, не может он меня излечить полностью, и думаю, что никому это не властно, а всё ж люблю его, как брата, или ещё больше.
– Поговорим? – спрашивает.
– Да, только водицы испью, совсем плохо, отец, – отвечаю.
Выпил, телу полегчало. Поговорил, полегчало на сердце. Посоветовал мне божий друг скатать из воска абаз – шарик в знак обета, что, мол, больше направо-налево с женщинами не вожусь, что вина: ни-ни, а писать буду каждый день по странице. Я согласился, поблагодарил, нашёл свежую длинную свечу (только-только подожгли кому-то за упокой, мне подумалось, что взять воск именно отсюда будет красиво, так я упокою свои прежние дурные склонности), укоротил снизу свечку, вернул на место, и скатал из воска шарик. Вытянул из рубашки нитку, облепил её воском и завязал браслетом. Ну всё, я новый человек, лучшая версия!
Вышел из церкви, ветер подхватил, и я слетел со ступенек, как ангел божий. Вдруг ветер ожесточился, натуральный абаз, и закрутил меня, что я врезался в прохожего.
– Абаза бестолковая! – ругнулся он, откуда я уже его не видел, так всё завертелось в буране.
В пыльной воронке я нёсся, не разбирая дороги, пока не абазнулся об дверь, и не вышиб её собою. Ветрило привёл меня в бар, где я прошлый вечер пил, и – прямо на колени красотке. Ну как красотке, по крайней мере, поверх неизвестно какого лица, белилами, румянами и помадами была нарисована удобоваримая такая женщина. Вот я смотрел на неё, а она на меня, и с колен не отряхала, улыбалась серебряными зубцами. Она ко мне потянулась, в голове заворошилось недоброе, я коснулся запястья, спастись от мыслишек, а – пусто! Слетел оберег восковой, и обет улетучился. В голове как-то всё прояснилось, я знал, что делать. По катанному, родному пути я зубцы серебряные-то облизал, а после пожалел, что денег нет, уж больно потянуло выпить на радостях освобождения. Пошарил под лавкой и ощутил знакомую окружность. Отлепил от смольцы, поприветствовал монету как старого друга. Ну, не туман, так, туманец, всего абазец, но надо же с чего-то начинать, гляди, там и знакомцы подтянутся, угостят. В конечном счёте, я с кровавых губ своей девицы слижу спиртное. Хватит! Дай Бог!
Тут забегает мой приятель хороший, имени его не помню, а я уж выпил, расслабился, целуюсь с подругой.
– Подох мой конь! – плачет приятель.
– Который?
– Которому вчера только тавро поставил, – всхлипывает.
Я в голове всё это покрутил и спрашиваю:
– Дай угадаю.
– Откуда тебе знать?
– Я угадаю, а с тебя спиртное, – сощурился я. – Сразу и помянем.
Не знаю, откуда это ко мне пришло, ведь я не знал ни этого его коня, ни других его коней, ни его самого по сути, не считая того, что выпить приятель был не дурак. Но всё ж события этого дня так удивительно сошлись, что я решил, коли угадаю, то напишу об этом сказку, сегодня же, найду чем и на чём.
– Давай, алкаш, – сказал приятель. – Гадай.
– Тавро у твоего почившего коня – абаз, – выпалил я.
И верно, приятель мой, как выяснилось, проистекал из абазинов. Весь вечер он мне наливал, и плакали мы с ним, и пели, коняшку своего он поминал, что ближе пса держал, любил от всего сердца. И от всего же сердца приятель угощал меня и даму. А как попёрли нас из бара, приятель хлопнулся на землю спать, а мы с сереброзубой – к ней, под мост. Романтика!
Поутру я встал, а в голове звенит, жужжит, и никуда не деться от зуда мозгового: «Абаз-з-з, абаз-з-з, абаз-з-з». Я глянул на девицу, а она вся исписана помадой, а сказка вся моя из одного словца и состояла, только размноженного по площади подруги. «Абаз-з-з, абаз-з-з, абаз-з-з». Баба проснулась, вскрякнула и поплелась мыться, благо, у реки почивали.
Меня стошнило, и тошнило всякий раз, когда я слышал это клятое слово. Лечили тошноту мне только выпивка и женщины.