Тень Бессмертия

Поздней ночью в избушку Мары и Кощея ворвался стон и глухой удар падающего тела. На пороге, заливая чистый снег темными пятнами, лежал мужик. Лицо его было землисто-серым, глаза закатились, застилаемые болью и чистым животным ужасом. Через все лицо, от виска до скулы, зияли четыре глубокие, параллельные борозды – шрамы от когтей мертвяка. Раны сочились темной кровью. Дыхание хрипело в его груди, будто рваная меха.

– Свин… Свинцовое… болото… – выдохнул он, судорожно хватая ртом ледяной воздух. – Заимка… Они… всю ночь… Не спят… мучают… Детей в погреб загнали… бабы… бабы их… – Он сдавленно закашлялся, и изо рта хлынула алая пена. – Помогите… Умоляю… Ради детей…

Мара уже была рядом, беззвучной тенью. Ее пальцы, холодные и невероятно точные, коснулись его вспотевшей шеи, проверяя слабеющий пульс. Без слов она кивнула Кощею, взглядом указав на полки с травами и стопку чистых тряпиц. Пока Кощей подавал ей склянки и порошки, Мара действовала быстро: горький отвар промыл страшные рваные раны, присыпка из толченого корня мгновенно остановила кровь, чистая повязка легла плотно. Лицо ее было маской сосредоточенности, но в синих глазах читалась тревога – глубина и чистота ран говорили о недюжинной силе и изощренной жестокости нападавших.

– Держись, – тихо, почти беззвучно, сказала она мужику, укрывая его тяжелой овчиной. Ее голос был холодным, но в нем не было равнодушия. – Мы идем.

Весть о нападении перестала быть слухом. Она лежала перед ними, истекающая кровью и ужасом. Мгновение – и они вышли в ночь. Шли молча, пробиваясь через снежную целину, Кощей – с тяжелым, заговоренным им же топором, чей обух сиял рунами защиты, Мара – со своим старым серпом и пучком черных трав, от которых воздух вокруг нее стыл и густел.

На заимке царило пекло. Две избы пылали жаркими кострами, освещая ужас кровавым светом. Из третьей неслись дикие крики и хриплый, бесчеловечный смех. У порога валялись растерзанные тела, их кровь алела на белом снегу жуткими узорами. У окна, прижимаясь спиной к косяку, металась девка, а на нее, скаля желтые клыки в оскале, наползал худой, как обтянутый кожей скелет, мертвяк в истлевших лохмотьях савана. Его глаза горели ядовито-зеленым огнем. Двое других возились с пригвожденным к стене мужиком, их когтистые руки методично причиняли боль.

…Кощей двинулся первым. Без крика, без предупреждения. Топор в его руках взметнулся короткой, сокрушительной дугой. Голова мертвяка у окна слетела с плеч, а тело, не успев упасть, рассыпалось в кучу зловонного, дымящегося пепла. Девка вскрикнула и рухнула без чувств.

Двое у стены ощетинились, шипя. Их зеленые глаза метнули молнии ненависти. Они не бросились слепо, как звери. Они разошлись, пытаясь охватить Кощея с двух сторон. Он почувствовал ледяное дуновение чужой магии – попытку сковывающих пут, замедления. Он рванулся вперед, к ближайшему, но второй мертвяк, быстрее человеческой мысли, метнулся к его спине, когтистые пальцы впились в плечо, ледяная боль пронзила тело.

В этот миг руки Мары взметнулись к пучку черных трав. Горький, тошнотворный запах ударил в нос, как физическая волна. Она прошептала – одно слово, короткое, звонкое, как удар ножом о камень. Мертвяк, вцепившийся в Кощея, взвыл. Не от боли. От чистого ужаса. Его глаза, зеленые огни, вдруг помутнели, потухли. Он забился в диких судорогах, выпустил Кощея и, шатаясь, попятился, хватая ртом воздух, который вдруг стал для него густым, как смола, и ядовитым. Мара лишила его связи с Тьмой, что его питала.

Именно в этот миг, когда все ее внимание было приковано к ритуалу, из-за угла горящей избы, из клубов дыма и теней, выдвинулась четвертая тварь.       Пресмыкающаяся, низкая, она просочилась незамеченной, пока Мара стояла спиной. Ее костяные когти были уже занесены для удара.

Девка у стены, придя в себя, открыла глаза и увидела кошмар, надвигающийся на колдунью. Из ее горла вырвался не крик, а короткий, пронзительный, полный абсолютного ужаса визг. И она снова рухнула в беспамятство.

Этого мгновения хватило. Мара рванулась в сторону, обернувшись. Но поздно. Острый, гнилой коготь не вонзился в спину, но рассек плоть и ткань платья на плече, обнажив белую кожу и оставив на ней глубокую, кровоточащую борозду. Боль пронзила ее, ледяным огнем растекаясь по телу.

Кощей даже не увидел цели. Он лишь метнул топор на звук визга и на новый, знакомый всплеск мертвой хладноты. Тяжелый топор, вращаясь, пролетел в сантиметрах от Мары и вонзился прямо в череп четвертого мертвяка с глухим, костяным хрустом. Тварь замерла, ее зеленые глаза на миг вспыхнули и лопнули, а тело осело, начиная стремительно чернеть и рассыпаться.

Кощей остался один на один с третьим мертвяком, все еще корчащимся в агонии от чар Мары. Его топор был воткнут в череп другого врага. Рука сочилась кровью, мышцы горели. Без оружия он был уязвим.

Мара, стиснув зубы и прижимая ладонью рану на плече, из которой сочилась черная жижа, движением, отточенным до автоматизма, сорвала с пояса свой серп и метнула его Кощею. – Бери!

Серп описал в воздухе короткую дугу. Кощей поймал его на лету, чувствуя под пальцами шершавую, знакомую рукоять. Мертвяк перед ним, уже почти оправившись, с диким шипением бросился на него. Кощей встретил его стремительным, точным ударом. Заговоренный серп вошел в мертвую плоть, как в гнилое дерево. Тварь взревела, пытаясь вцепиться когтями, но ее тело стало быстро чернеть, сохнуть и рассыпаться в прах от магии, вложенной в серп.

Тишина, наступившая после боя, была густой и звенящей, давя на уши громче любых криков. Кощей, тяжело дыша, подошел к Маре. Ее лицо побелело от боли, но взгляд оставался ясным и холодным, как вода в лесном источнике. Не говоря ни слова, он грубыми пальцами сорвал широкую полосу с подола своей рубахи. Аккуратно, но быстро обнажив ее рану – глубокую, с рваными краями, из которой сочилась темная, почти черная кровь. Он взял из ее ослабевшей руки пучок черных трав и прижал к ране туго перетянув, останавливая кровотечение. Лекарство обожгло ее плоть ледяным огнем, но она лишь стиснула зубы.

– Пустяк, – выдохнула она, отвечая на его немой вопрос, ее голос был чуть тише обычного, но все так же тверд. – Не в этот раз. Но медлить нельзя.

Они двинулись дальше, обходя заимку, прислушиваясь к настороженной тишине, нарушаемой лишь треском горящих бревен. Из полуразрушенного хлева донесся приглушенный, влажный чавкающий звук, от которого кровь стыла в жилах. Кощей грузно отодвинул покосившуюся дверь.

В гниющей соломе, спиной к ним, сидела сгорбленная фигура. Это был мертвяк. Его костлявые плечи судорожно вздрагивали в такт утробному хрусту и чавканью. Под ним, в неестественной позе, лежала молодая девушка. Ее глаза, широко распахнутые и остекленевшие от посмертного ужаса, смотрели в пустоту. Лицо и шея были обезображены до неузнаваемости – сплошная кровавая масса с торчащими белыми осколками кости. Мертвяк, с низким урчанием, впивался в нее когтями и рвал еще теплую плоть зубами, с жадностью разрывая горло и грудь. Воздух был густым и тяжелым от запаха свежей крови, развороченных внутренностей и сладковатого смрада гниющей плоти.

Мара, не колеблясь, сделала шаг вперед. Ее лицо оставалось каменной маской, но в синих глазах вспыхнула холодная, безжалостная ярость. Лезвие ее серпа блеснуло в задымленном воздухе и опустилось на тощую шею твари. Раздалось короткое, сухое шипение, словно раскаленный металл коснулся льда. Тело мертвяка затрепетало и начало стремительно чернеть, рассыпаясь в горстку зловонного пепла, который лег на окровавленные останки его жертвы.

Выживших – перепуганных, забившихся в самый темный угол погреба детей и старуху – Мара осмотрела. Ее холодные пальцы сняли наведенный морок, ее горький отвар нейтрализовал тлетворный яд в их крови. Кощей помог вынести и сложить в костер тела убитых жителей – чтобы те не поднялись ночью такими же тварями. Он сжег останки до последней искры. Уходя, он выжег на воротах заимки топором, раскаленным докрасна, рунический знак – предупреждение для всей нежити. Мара же шепнула что-то несущемуся над замерзшим болотом ветру, и тот унес ее слова вглубь трясины. После той ночи слухи о мертвяках у Свинцового болота прекратились. Люди шептали, что лесная ведьма и ее кузнец запечатали саму лазейку из Нави. И страх перед ними сменился немым благоговением… и еще большей, осторожной опаской.

Глава 5: Любовь, облаченная в сталь

Годы текли, смывая грани их странного союза, делая его прочным, как сталь, и глубоким, словно корни древнего дуба. Уроки Мары проникли не только в разум Кощея, отточив его знание рун и тихий шепот земли, но и в самую суть его кузнечного искусства. Его молот, некогда ковавший лишь грубую силу, теперь чувствовал. Он слышал скрытые песни металла, ощущал его токи, словно пульс живого существа. И когда мастерство его достигло зрелости, а желание создать для Мары орудие, достойное ее леденящей красоты и бездонной силы, стало навождением, он вспомнил отцовы слова про осколки небесного металла. Сердце его загорелось этой идеей.

Он пошел туда, куда даже Горыныч не советовал соваться – в жерло Чёрного Трясовища. Пошел один. Болота встретили его зловещим чавканьем трясин, душераздирающими криками неведомых тварей и ядовитыми испарениями, вьющимися над топью бледными, ядовитыми змеями. Топи пытались затянуть его в липкую пасть, корявые, словно руку утопленника, ветви норовили схватить за плащ, но его воля была крепче любой стали, которую он искал. И там, среди вековых, покрытых скользким, ядовито-зеленым мхом коряг, он встретил Его. Хозяина.

Болотник поднялся из пучины, словно ожившая гниль веков – тело из тины, гниющих корней и костей, глаза – мутные, пульсирующие пузыри болотного газа. Вязкая, ледяная тень поползла на Кощея, холод смерти коснулся самой кожи, пытаясь проникнуть в кости. Но Кощей не выхватил оружия. Он попросил.

–Старец Трясины, – голос Кощея, вопреки леденящему ужасу, звучал твердо и уважительно, словно стук молота о наковальню, – не для войны пришел. Ищу камень жизни, что в твоих недрах зреет. Руду, что землю с небом мирит. Дай путь к ней. Прошу тебя.

Болотник замер. Мутные пузыри-глаза, казалось, вглядывались в самую глубь души. И увидели не страх, не алчность, но чистый огонь намерения и несгибаемую волю. Увидели дух, не тронутый тленом лжи или корысти. Старик-трясина глухо заурчал, словно где-то глубоко под землей забил ключ, и медленно махнул корявой, тинистой ручищей. Топь расступилась с тихим чавканьем, открыв узкую, зыбкую тропу, ведущую в самое сердце трясины.

      Так Кощей добыл руду – тяжелые, темно-багровые камни, словно сгустки запекшейся крови земли, пронизанные золотистыми и черными прожилками. Они пылали теплом изнутри и издавали тихий, высокий звон, словно натянутая тетива лука перед выстрелом.

Вернувшись, он, запыленный и пропахший болотной гнилью, был полон священного трепета. Вдохновленный силой камней, Кощей разжег свой горн с новой, яростной решимостью. Но на этот раз огонь был иным. Мара встала рядом, ее присутствие наполнило кузницу ледяным сиянием. Ее руки описали в воздухе сложные, переплетающиеся руны – синие, как глубина зимнего омута, холодные, как предсмертный вздох. Она шепнула – слова древней силы, от которых задрожали стены кузницы, а само пламя в горне взвыло и сменило цвет: с оранжево-желтого на ослепительно-белый, потом на глубокий, бездонный индиго, и, наконец, на чернильно-черный, поглощающий свет, но испепеляюще горячий. Это был огонь магии и воли, плавильный тигель для сплава, равного которому не знал мир.

В этот чуждый, магический жар Кощей бросил все, что должно было стать частью нового орудия. Осколки небесного металла, холодные и сияющие внутренним светом, принесли в сплав ледяную тишину космоса. Тяжелая багровая болотная руда, добытая из чрева Трясовища, влила в него дикую, первозданную силу земли. В расплав вошел старый серп Мары, потемневший от трав, крови и времени, неся в себе всю ее сущность, магию смерти и векового труда. И, наконец, осколки его первого меча – символа его клятвы защитника, пропитанные кровью нечисти, пролитой в битвах за лес, за ее жителей, за саму Мару. Магическое пламя Мары сплавило всё воедино – их прошлое, их силы, их судьбы.

Дни и ночи Кощей не отходил от наковальни. Он жил в ритме горна и молота. Плавил, смешивал, ковал, отжигал.

Сначала на свет, под ударом молота, родился Серп. Его лезвие было подобно ущербному месяцу в ночи грозы – тонкое, изогнутое с убийственной, ледяной грацией, отливающее глубоким, почти черным блеском с кроваво-багровыми отблесками там, где касался его свет. Рукоять из черного, как сама Навь, морёного дуба была украшена серебряными рунами защиты и власти – точь-в-точь как те, что Мара чертила в воздухе над горном. Когда Кощей вручил его Маре, та прикоснулась кончиком пальца к лезвию – и руны вспыхнули ледяным синим сиянием, впитывая ее магию смерти, сливаясь с ней. Серп стал продолжением ее воли, острее, страшнее и прекраснее прежнего. Живым символом ее силы.

Но металла, закаленного в их общей крови и магии, хватило на большее. Из остатков, окропленных каплей их крови (ее – холодной, как родник, его – горячей, как пламя горна), родился Меч. Не широкий и тяжелый, а узкий, прямой, как приговор судьбы, и черный, словно ночь над трясиной. Его клинок казался провалом в ночи, поглощающим свет, лишь у самого острия мерцал холодный, неумолимый стальной блеск. Гарда была проста и практична, рукоять обтянута прочной кожей черного водяного быка, добытого в тех же гибельных болотах. Это был меч Стража, меч Возмездия. Меч, вобравший в себя мощь земли, космический холод звезд, магию смерти и кровь защиты. Меч Кощея. Их совместное творение. Их союз, выкованный в стали.

Он был безмерно счастлив. Они были счастливы. Их мир, их лес, их любовь, их вновь обретенные символы силы – все было в гармонии. Пока не пришла весть, перечеркивающая покой: князь Ярополк собрал большое войско. Не для набега. Для уничтожения.

                        Глава 6: Одноглазый Навет

Князь Ярополк пировал. В высоких теремах, пропитанных густым духом медовухи, жареной дичи и конского пота, гудели струны гуслей, метались в пляске тени скоморохов. Смоляные факелы отбрасывали дрожащие отсветы на дубовые столы, ломившиеся от братин с мёдом и яствами. Дружинники, разгорячённые хмелем, горланили о былых победах, звон мечей о столешницы вторил их гулкому, пьяному смеху. Князь восседал на резном месте, сытый, довольный. Дань лилась рекой, соседи трепетали, лесная вольница не смела сунуть нос к его обозам. Жизнь казалась ему крепкой, словно дубовые ворота его града. Нерушимой. Надёжной.

И вдруг… погас первый факел. Не от сквозняка. Просто – угас. Тень сгустилась. Затем второй. Третий. Будто незримая длань давила пламя одно за другим. Струны гуслей захрипели и оборвались. Скоморохи застыли в нелепых ужимках, словно побелевшие от времени деревянные идолы. Смех дружинников осекся, братины замерли на полпути к окаменевшим ртам. Тишина обрушилась на терем. Глубокая. Гробовая. Давящая, как пласт сырой земли на груди. Воздух застыл, запахло морозной свежестью, медью и… прахом.

Посреди стола, где только что дымилась, туша вепря, проступил Он. Словно ржавчина, проступающая на забытом в сырости клинке. Старик. Высокий, сухопарый. Плащ цвета воронова крыла наброшен на простую посконную рубаху. Лицо – испещрённое морщинами, жёсткое, словно дубовый сувель. Но пугала глазница. Правая – чёрная провальная бездна, глубже зимней промоины в земле. Левый же глаз пылал. Ледяным синим пламенем, в глубине которого мерцали искры – холодные, как звёзды в ночи. В руке – посох из тёмного, отполированного веками дерева. Навершие – сплетение двух рун, источавших мертвенное, зловещее сияние.

– Кто… Кто ты?! – голос Ярополка сорвался в хриплый шёпот. Он откинулся на резном месте, пальцы впились в дубовую резьбу, белые от напряжения. Рука потянулась к мечу у пояса, но тело не слушалось, скованное ледяным ужасом, что струился от незваного гостя.

Старик не спешил. Его единственный ледяной глаз медленно скользнул по столу, по остолбеневшим гостям, по самому князю. Взвешивал. Бездушными весами. И находил ничтожным.

– Имя моё тебе не ведомо, князь, – прозвучал наконец голос. Низкий. Тихий. Но каждое слово врезалось в сознание, будто раскалённое железо клеймит плоть. – Но силу мою знают миры. Я принёс весть. Пророчество. О судьбе твоей.

Ярополк сглотнул горький ком страха, слюна отдавала медью.

– Какая судьба? Говори же!

Синий глаз вспыхнул ослепительно, голубой звездой в морозной тьме.

– В твоих лесах, князь, гнездится сила. Тёмная. Чужая. Ведьма. Лесная отравительница. И кузнец, что ей прислуживает. Они – гвоздь в твоём сапоге. Заноза в плоти твоего княжества. Сеют смуту меж твоих людей. Учат их не чтить княжью длань. Они – тень на твоём солнце.

– Мара? – прошептал Ярополк, вспомнив шепотки о знахарке и её могучем друге. – Да она… она лечит людей! Снимает порчу!

– Лжец! – Голос старика прогремел, словно удар громовой стрелы в замкнутом пространстве терема. Слюдяные оконца задребезжали. – Она лечит, чтобы после испортить! Снимает порчу, чтоб навести свою, страшнее! Копит силу. Силу тьмы. И когда наберёт её сполна… – Старик сделал шаг вперёд. Плащ колыхнулся, и Ярополку померещилось, что за его спиной шевелятся огромные, ночные крылья. – …обратит её на тебя, князь. На твой род. На твой престол. Кровь твоя омоет княжьи ступени. Кости твои сгниют в болотной трясине. Имя твоё сотрётся, как скверна.

Ледяной ужас, тошнотворный и липкий, сковал князя. Он видел это! Свой терем – пылающим факелом. Семью – под окровавленным топором. Своё имя – проклятием, высеченным на камне забвения.

– Что… что делать? – выдохнул он, и воздух вырвался сгустком белого пара.

Синий глаз впился в него, взвешивая душу, меряя её мерой вечности.

– Убей. Убей ведьму. Искорени зло. Сожги её лесное логово. Развей пепел по ветру. А кузнеца… скрути, доставь сюда. Сталь его крепка. Пригодится. – Голос стал шёпотом, ледяным и режущим, отчего в жилах стыла кровь. – Сверши до первых гроз. Покуда тьма не набрала мощь. Не убьёшь ты её… умрёшь ты сам. И смерть твоя будет долгой. Мучительной. Как смерть червя под камнем. Выбор за тобой, князь. Жизнь… или забвение.

Старик не ждал ответа. Он растворился. Без звука, без дыма. Просто – исчез. Свет хлынул обратно. Факелы вспыхнули сами собой. Гусли заиграли, скоморохи запрыгали, дружинники загрохотали, словно кошмара и не было. Лишь князь Ярополк сидел бледнее смерти. Пальцы белыми сучьями впились в ручки кресла. В ушах звенела ледяная тишина после грома его голоса. Перед глазами все горел синий глаз, и резал мозг шепот: "Убей ведьму. Или умри." Пиры князя с той поры стали тише, сумрачнее. А в его глазах, некогда уверенных и жадных, поселился новый огонь – острый, лихорадочный. Огонь труса и палача. Охота началась

Глава 7: Калинов Мост

Они стояли спиной к спине на узком, скрипучем мосту, перекинутом через тёмную, глубокую реку. Внизу, под досками, чернела вода, от неё тянуло сыростью, тиной и глубинным холодом омутов. Перед ними – толпа. Не княжеская дружина. Ополченцы. Мужики из окрестных сел, подкупленные серебром или согнанные страхом перед княжьим гневом. Их было не меньше сотни. Они стояли тесно, дышали тяжело и громко. Глаза блестели диким блеском – от страха, от злобы, от хмельного дурмана. В руках – вилы, топоры, рогатины, тупые мечи, кривые копья. Над ними висел тяжёлый дух пота, перегара и звериного ужаса.

– Видишь, Кощей? – тихо произнесла Мара. Голос её был спокоен, неподвижен, словно лёд на лесном озере. – Боятся нас пуще князя. Пуще лютой смерти. Мы для них – лесные чудовища.

– Мы защищали их! – вырвалось у Кощея, и ярость, горькая и едкая, поднялась в горле, смешиваясь с горечью предательства.

– От врагов внешних. А ныне врага узрели в нас. В силе, что не ведают, не понимают.

Первый натиск был слепым, яростным. Мужики ринулись на мост, давя друг друга в тесноте. Кощей встретил их. Его меч взметнулся – не как оружие воина, а как молот кузнеца, знающего слабину, стали и хрупкость кости. Резкий лязг! Глухой хруст! Тёплая кровь брызнула фонтаном, алая, на серые, замшелые доски. Пахнуло медью и свежими потрохами. Первые тела рухнули, затоптанные своими же. Мара не сдвинулась с места. Руки её лишь взметнулись лёгким, почти невесомым жестом – и передние ряды замерли. Они захрипели, судорожно схватившись за глотки. Глаза налились кровью, вылезая из орбит. Беззвучно осели на скользкие доски, жизнь вытянута из них, будто сок из травинки. Когда один, покрепче, прорвался сквозь строй падающих тел, с диким воплем занося топор, Мара плавно, почти танцуя, вынесла вперёд свой серп. Лезвие вспыхнуло синим холодным пламенем, описало короткую, смертельную дугу. Раздался короткий, влажный хруст. Топорище и голова наёмника шлёпнулись на доски разом. Серп в её руке не дрогнул. Единственная капля крови скатилась с острия в тёмную, жадную воду.

Били долго. Мост стал багровым и скользким, вымощенный кровью и внутренностями. Трупы громоздились бесформенными грудами, мешая живым. Полсотни ополченцев уже корчились в предсмертных судорогах или застыли, уставившись в небо остекленевшими глазами. В ближних елях уже слышалось нетерпеливое, зловещее карканье ворон. Ярость нападающих сменилась животным, парализующим страхом. Они отхлынули на берег, дрожа, глядя на две фигуры, стоящие среди хаоса смерти и кишок, нерушимые и страшные.

Именно тогда, из-за спины дрожащего старосты, из чащи прибрежного ивняка, вылетело копьё. Трусливо. В спину. Бросок был косым, неловким, но роковым. Оно пронзило миг отчаянья, миг предательства.

Мара, повернувшаяся к Кощею, чтобы проверить, цел ли он, не видела броска. Кощей же, почуяв движение воздуха, угрозу за её спиной, рванулся прикрыть её своим телом.

Глухой удар! Хруст ломающихся рёбер! Острие вошло сбоку, под ребра, пронзив обоих насквозь. Мару – чуть повыше сердца. Кощея – пониже. Они вскрикнули в унисон – он от дикой боли и ярости, она… от странного, почти что облегчения? Тёплая кровь Мары хлынула ему на руки. Они рухнули на колени, лицом к лицу, сцепленные древком копья, словно страшным свадебным обручем. Алая кровь хлестала из ран, смешиваясь, стекая по доскам в тёмные, жадные воды.

Кощей чувствовал, как жизнь утекает из Мары стремительно, безвозвратно. Видел, как бледнеет её лицо, восковая белизна сменяет румянец. Как тускнеют, угасают её синие, глубокие глаза, всегда хранившие тайну лесных озёр.

– Нет… – прохрипел он, пытаясь поднять огромную, вдруг ставшую такой тяжёлой руку, дотронуться до её щеки. – Не уходи…

Мара улыбнулась. Бледной, печальной улыбкой. Капелька крови выступила на её губе.

– Все уходят, мой кузнец… – шёпот её голоса был еле слышен над мерным журчаньем реки. – Но ты… ты останешься. Возьми… возьми всё. Мою силу… жизнь… сущность… – дыхание оборвалось.

Её руки, холодные и сильные, впились ему в виски. Кощей не почувствовал боли. Его сознание накрыл ледяной шквал. Океан тьмы, скорби и невероятной, древней силы ворвался в него, ломая кости души, замораживая кровь в жилах, наполняя до краёв чужой, невыносимой тяжестью. Он видел, как гаснут последние искры в её глазах. Как тело её легчает, холодеет, уходит. А в нём самом… пустота заполнялась чем-то чужим. Вечным. Страшно тяжёлым. Бессмертием. Даром. Проклятьем. Ценой её жизни.

Когда руки Мары упали безжизненно, Кощей вскрикнул. Но это был уже не крик человека. Это был рев. Рев раненого зверя и разорванной души. Усиленный магией смерти, что бушевала в его новом, не умирающем теле. Ярость. Чёрная. Всепоглощающая. Ледяная. Затопила его. Вытеснила всё.

Он встал. Копьё всё ещё торчало из тела, но он не чувствовал его. Его глаза, прежде смеющиеся, стали двумя угольными ямами, пустыми и бездонными. Волосы, в которых лишь серебрились нити, побелели мгновенно, будто тронутые дыханием самой Смерти. Он вырвал копьё с хлюпающим звуком рвущейся плоти и швырнул его в толпу. Глухой удар! Двое рухнули, сбитые, как подкошенные.

То, что началось потом, не было боем. Это было стихийное бедствие. Ураган из плоти и стали. Кощей двигался с нечеловеческой, пугающей скоростью и силой. Его меч, вспыхнув черно-синим пламенем, косил людей, будто спелую рожь. Лязг! Чвяк! Глухой хруст! Кости ломались, головы слетали с плеч, тела разваливались пополам. Его прикосновение – холодное, словно могильный камень, – гасило жизнь мгновенно, оставляя после себя посиневшие, обледеневшие трупы. Его взгляд – пустой, мёртвый – обращал в паническое, слепое бегство. Он не щадил. Не различал. Страх ополченцев превратился в чистый, звериный УЖАС. Они бросали оружие, кидались в чёрную воду, топя друг друга в панике. Их крики, хрипы, бульканье тонущих разрывали воздух.

Когда на мосту, на берегу, не осталось ни одного живого, лишь кровавая каша из тел и звенящая, гробовая тишина, Кощей остановился. Дыхание – ровное. Без усилия. Тело – целое. Рана… затянулась, оставив лишь шрам. Дыра в рубахе да запёкшаяся, чёрная кровь напоминали о копье. В груди – ледяная пустота. На руках – тело Мары. Лёгкое, как пух. Холодное. Безжизненное.